- Спасибо тебе, дорогая, - Маренн поцеловала ее в висок. - Но больше, чем один раз, я бы не позволила бы тебе это делать. Ты знаешь, как для меня важно, чтобы ты всегда чувствовала себя спокойно, вовремя ела, спала, как положено, и вообще ни в чем не чувствовала бы неудобств, что бы ни происходило в моей личной жизни. Ты для меня - главное. Так было всегда, так бы осталось даже тогда, если бы в нашей жизни появился Йохан. Не думаю, чтобы он возражал против этого. Да и когда ему рассиживать с нами особенно. У него дивизия, полк.
- А что же Отто? - вдруг спросила Джилл. - Он бы больше никогда не пришел к нам?
- Скорее всего, нет. Разве ты не слышала о Гретель Браун? Ты щадила меня, не говорила мне, но ты конечно же все слышала.
- Да, я слышала. Много раз и переживала об этом, - Джилл кивнула. - Но Ральф говорил, не обращай внимания, это все сплетни, это несерьезно. Не надо расстраивать маму.
- Конечно, я сама была виновата. Но когда мужчина, которого ты любишь, все еще любишь, несмотря ни на что, спит с другой женщиной, ты об этом знаешь и вынуждена с этой женщиной постоянно встречаться, это очень тяжело, Джилл. Я рада, что ты не узнала этого, и Ральф был порядочным человеком. Сама я испила эту горькую чашу сполна. Он отомстил мне за Вальтера, я почувствовала боль. Но если бы рейх просуществовал бы дальше, наше расставание было бы неизбежным. Встреча с Йоханом, его чувство ко мне помогли мне сделать этот шаг. Но я все равно бы это сделала, только мне было бы в десять раз труднее.
- А теперь?
- Что теперь? Он живет на другом континенте, приезжает ко мне крайне редко, и можно сказать, все осталось в прошлом.
- Ты знаешь, мне так часто снится Грюнвальд, - Джилл снова села рядом, сжав руками виски. - Наш дом, моя спальня, где мы часто бывали с Ральфом, когда ты уезжала. Что там теперь? Сохранился ли наш дом? Все мои любимые вещи, любимые платья, к которым я так привыкла, все осталось там.
- Не знаю, мне больно думать об этом, - Маренн вздохнула. - Наверняка, наш дом разграбили большевики. Платья, наверное, просто порвали. А мебель, скорее всего, забрали.
- Жалко. Мне так нравилась моя белая кровать. Здесь тоже все хорошо. Но все совсем не то.
- Это верно.
- Я помню, как ты мне сказала в Берлине, когда Ральф рассказал об отступлении армии Дитриха из Венгрии. Ты сказала: разве у нас есть что-то другое? Я даже не понимала тогда в полной мере, что другого у нас действительно нет. Материально, конечно, можно найти замену, но духовно, морально - нет. Все не то. Но это же относится не только к домам и вещам, образу жизни, к людям это тем более относится. Мама, - Джилл снова внимательно посмотрела на нее, потом взяла у нее фотографию Йохана. - Ты должна дать о себе знать. Зачем мучить человека пустотой? Зачем себя мучить пустотой? Даже если ты больше не любишь его, я не верю, что он тебя не любит. Но все-таки легче знать, что человек, которого любишь, жив, даже если он не чувствует к тебе прежнего.
- Кто тебе сказал, что я не чувствую? - Маренн встала и в волнении прошлась по комнате.
- Тогда почему ты молчишь? Может быть, еще не поздно. Ничего не поздно, пока вы оба живы. Ты боишься за меня? За то, что если ты напишешь ему в тюрьму письмо, или сделаешь еще что-то, и американцы узнают, кто ты, а значит, они узнают, кто я. Кем я была, кем была ты во время войны? А американцы - это не Уинстон Черчилль, с которым ты дружишь с юности. Ты этого боишься?
- И этого тоже, - Маренн кивнула. - Мне не хотелось бы доставлять тебе неприятности, тебе их и так хватает. Но и признаться, что я практически предала наши отношения, отказалась от них, это тоже очень нелегко, Джилл.
- Но ты не отказалась, не предала, - Джилл встала и подошла к ней. - Ты пожертвовала собой ради других, как и всегда. Ради меня, ради его детей, жены. Это разные вещи. Ты отошла в сторону, чтобы никому не мешать. Но дети выросли, во всяком случае, они не такие маленькие, я тоже вполне могу постоять за себя, не такая уж я беспомощная и слабая, война изменила и меня. И потом ты просто должна сказать, что ты жива Он сам решит, что делать дальше.
- Он тем более предпочтет остаться со своей семьей, Джилл, - Маренн с нежностью провела рукой по ее плечу. - Разве ты не понимаешь? Жена оставалась верной все эти годы, а я? Если я была жива, то что я делала в это время? Жила с другими мужчинами? И это правда. Ты сама знаешь, что жила. Хотя бы с Отто, опять с Отто, этого достаточно. Так зачем? Сказать, что изменила? Только лишний раз причинять боль.
- Мама, даже мне известно, - Джилл возразила решительно, - что для любви важно только одно, есть она или нет. Если она есть, совершенно безразлично, кто где был и кто с кем жил. Это повод для упреков на день или на два, да нет, даже короче, до первого поцелуя, до первой ночи, главное - это возможность снова быть вместе. Если нет - тогда начинаются все эти разговоры, которые заменяют чувства. Мама, ты должна сообщить, что ты жива, - Джилл повторила настойчиво.
- Я не смогу этого, Джилл, - она отрицательно покачала головой.
- Тогда смогу я.
- Я тебе запрещаю.
- Я позволю себе не послушаться тебя.
- Джилл, даже не смей. Послушай лучше меня, сядь, - она снова села на диван и усадила Джилл рядом. - Ты помнишь Пауля Красса? Молодого доктора из нашей клиники с весьма приятной внешностью. Я знакомила тебя с ним в апреле сорок пятого года? Вы несколько раз обедали вместе, насколько мне известно.
- Да, я помню, - Джилл рассеянно кивнула. - А что?
- Его недавно освободили из плена. Они хотели привлечь его к какому-то наспех слепленному делу эсэсовских врачей, потому что он одно время служил в концлагере, но материала не нашли, никто из заключенных ничего на него не показал, и это неудивительно. Так что им пришлось его отпустить. Но в Германии у него нет работы, никто не хочет брать из-за его прошлого. Это так же, как с Алексом Грабнером. После плена он не мог найти себе применение, это с его-то опытом, с его высочайшей квалификацией. Я рада, что пригласила Алекса в свою клинику, и они приехали с Маргарет и детьми. Так вот Пауля я тоже приглашаю работать к себе. Он приедет завтра. Ты бы хотела увидеться с ним?
- Но, мама, как ко всему этому отнесутся французы? Де Голль?
- Ну, конечно, де Голлю и его сподвижникам, невольным, кстати, вроде Мориса Тореза, это все очень не нравится. Но я отвечаю Шарлю и прочим важным государственным лицам так же, как когда-то отвечала рейхсфюреру. Мне нужны не политически благонадежные рекомендации, а хорошие врачи с опытом. А их найти не так-то просто. Кто может сравниться с Грабнером? Никто из американцев и французов даже рядом не встанет. И из англичан тоже. Мы теперь каждую неделю ездим в Индокитай. Алекс там просто не заменим, с его опытом лечения ожогов и осколочных ранений. Да, Эйзенхауэр тоже кривится - бывший штурмбаннфюрер СС. А куда денешься? Ради того, чтобы его солдаты выживали и возвращались в строй, он готов закрыть глаза. Надеюсь, Пауль тоже найдет свое место в жизни. И как-то развеет тебя. Ваша краткосрочная дружба продолжится. Я виделась с ним после освобождения. Он все так же красив, - Маренн улыбнулась. - Но повзрослел, конечно. Испытания накладывают отпечаток. У него никого нет. Родители умерли, брат погиб, он один. Он о тебе спрашивал, ты ему понравилась, я заметила. Как ты ко всему этому относишься? - Маренн внимательно посмотрела на дочь. - Ты не должна вечно носить траур, надо как-то дальше жить, Джилл.
- Но мама, я забуду Ральфа? Ты это хочешь сказать? - Джилл встала и отошла к окну.
- Ты никогда его не забудешь, - Маренн подошла сзади, обняла за плечи. - Мы не забудем того, что мы пережили. Но я хочу, чтобы ты была счастлива. Довольно уже слез. Слезы оставь мне.
- Но я совершенно не готова ко всему этому, - Джилл растерянно взглянула на нее и показала на волосы. - Он меня не узнает.
- Это как раз повод привести себя в порядок, - Маренн улыбнулась. - Значит, ты согласна? Прекрасно. Как только Уинстон и Клемми уедут, я приглашу Пауля сюда погостить, а сама поеду в Париж, там у меня накопилось много дел.
* * *
- Фрау Сэтерлэнд! Я так рад вас видеть!
Она сидела на скамейке в Парке Линкольна в Чикаго. У водоема с белыми лебедями и розовыми фламинго, подпрыгивая, резвились дети. Все было так же, как когда-то очень давно, до войны, когда по этим дорожкам такие же маленькие и веселые бегали ее дети, Штефан и Джилл - от леопарда к бегемоту, а потом от бегемота к жирафу. Но Штефана уже давно нет в живых, а Джилл тоже только чудом спаслась от смерти. И она приехала сюда, в этот город своей молодости, не для того, что вспоминать о прошлом - чтобы еще раз попытаться спасти будущее, то, которое на волосок от гибели, пусть даже не свое и не для себя, пусть для другой женщины и ее детей.
- Вот моя дочка, фрау Ким, видите, она бегает там, в голубом платье? Я назвал ее Ким, как и обещал вам в сорок четвертом. Ким Лэрри. Она вырастет и будет доктором, как вы, чтобы спасать жизни людей.
- Спасибо, Вирджил, - она улыбнулась. - Я возьму ее работать в свою клинику. Я собираюсь открыть филиал здесь, в Чикаго, в городе, где прошла моя молодость. Я и не думала, что вы запомните.
- Что вы, как я мог о вас забыть, вы же спасли мне жизнь. Не было бы меня, не было бы и ее, моей дочки. Ничего бы не было.
Бывший лейтенант американской армии Вирджил Лэрри, которого она спасла от пуль во время перестрелки при Мальмеди, раздобрел и слегка полысел, но она все равно сразу узнала его. А он - ее. Издалека. И заулыбался так, словно они действительно всю жизнь были близкими друзьями.
- Вы все такая же красивая и элегантная, - он с восхищением смотрел на нее. - А я, - он хлопнул себя рукой по животу, - слишком много ем. Все время говорю себе: Вирджил, надо бегать по утрам, соблюдать диету. Два дня следую правилам, а потом за старое.
- Присядьте, Вирджил, - она подвинулась, уступая ему место. - Я хочу, чтобы вы помогли мне.
- Это опять о том, что тогда случилось у Мальмеди? - он догадался сразу. - Я знаю того оберштурмбаннфюрера, который приезжал на "Королевском тигре" и весело разговаривал с вами. Его приговорили к смертной казни за то, что он якобы нас расстреливал. Но это было не так. Меня уже замучили со всем этим, - признался он, закуривая сигарету. - Люди из военной прокуратуры требовали, чтобы я написал, что этот самый оберштурмбаннфюрер, кажется Пайпер его фамилия, чуть ли не лично приказал произвести расстрел. Я им сказал, что ничего такого не видел и не слышал. И никакого оберштурмбаннфюрера толком - тоже. Если он и приезжал, так это было только в самом начале, задолго до того, как все началось. Потом нам оказывали медицинскую помощь, вас я не назвал, сказал, не знаю, кто именно, какие-то врачи. Им это очень не понравилось, фрау Ким. Но еще больше им не понравилось, когда я заявил, что все произошло ни с того ни с сего, как помешательство какое-то. Приехал этот унтер-офицер, или кто он был, что-то его задело, он начал палить. Наши ответили, оружие-то осталось, вот и понеслось. А оберштурмбаннфюрера при этом не было, вообще офицеров в высоких званиях не было. Вас-то я, конечно, за офицера считать не стал, врач и врач. Им только скажи, что была там дама оберштурмбаннфюрер по медицинской части, так они вас туда же, на эшафот потащат. А я живой, у меня дочка, а если бы не вы, уж давно бы в земле лежал, и Ким на свете никогда бы не было. А они мне говорят: ты вспомни хорошенько, был же этот Пайпер, командовал расстрелом. А я им говорю, что расстрела не было, перестрелка началась, и никакого Пайпера я не видел. Отказался им подтверждать. Так они мне пообещали, что у меня будут неприятности, и, правда, устроили кое-что, с работы пришлось уйти. Потом снова явились. А я уж совсем разозлился, говорю, что я живу в свободной стране, и никто меня не заставит говорить то, чего не было. Ведь если я скажу, как они просят, этого оберштурмбаннфюрера уж точно повесят. А у него, наверняка, такая же дочка, как у меня, или сынок, так что ж мне отправлять его на смерть, тем более что он совсем ни при чем. Он же не Гитлер, не сам все придумал, воевал, как я воевал.
- А если я попрошу вас, Вирджил, написать все так, как на самом деле было, вы напишите? - она внимательно посмотрела на него.
- Не только напишу, но и под присягой повторю, - уверенно сказал он. - Врать-то мне зачем, оправдывайся потом перед богом. А правду - пожалуйста, тут у меня совесть чиста.
- Ну, под присягой повторять от вас и не потребуют. А вот написать я вас попрошу, - сказала она. - Я отвезу ваши показания их адвокату, и мы заставим следователей приобщить их к делу.
- Я напишу, фрау Ким, - Вирджил улыбнулся. - Ради вас напишу. Вон она, моя Ким, бегает, - он снова взглянул на девочку. - И глазки у нее светлые, как у вас, а волосы темные пока, хочу, чтоб такими остались. Тоже как у вас. Каждый день благодарю Бога, что жив остался. И все вспоминаю, как вы тогда закрыли меня собой. И как перевязывали, как смотрели с сочувствием, а еще сказали, что тоже любите Чикаго и жили здесь со своими детьми.
- Спасибо, Вирджил, - она сжала его руку. - Я вам оставлю свой адрес, пишите мне письма в Париж. Все, все пишите. Как будет расти ваша Ким, я буду рада знать о ней каждую мелочь.
- Она обязательно будет доктором, я сделаю все, чтобы она выучилась. Я уже сейчас говорю ей, что самое главное - лечить людей, помогать им, делать так, чтобы им не было больно, чтобы они были счастливы.
- Я рада, что вы выполните мою просьбу, Вирджил, - она встала. - Мне нужно спешить на самолет. Пишите мне. И когда ваша дочь вырастет, пусть приезжает ко мне во Францию, я возьму ее к себе на кафедру.
* * *
Стройная женщина в элегантном черном костюме ждала его у главного входа центрального офиса компании "Порше", где он руководил отделом экспортных продаж. Когда он вышел, сразу направилась к нему. И почему-то кольнуло сердце, хотя женщина была совершенно незнакомой, и имя ее, которое ему передали, тоже совершенно не знакомо - фрейляйн Колер. Кто это? Молодая, стройная, с красивой модной стрижкой, явно обеспеченная, только совсем седая, седая до полной, безжизненной белизны. И в темных очках. Она подошла, сняла очки - глаза светлые, большие, в них словно застыла грусть.
- Это я спрашивала вас, - сказала сразу, без лишних вступлений, глядя прямо в лицо. - Я Джилл, - он уже догадался. - Я дочка фрау Ким. Здравствуйте.
По тому, как изменилось его лицо, как глубоко скрытая боль внезапно проступила, мгновенно изменив черты, она поняла, что приехала не напрасно.
- Здравствуйте, Джилл, - он ответил мягко, легко сжав ее руку. - Я давно хотел познакомиться с вами, еще во время войны. Я знаю, что ваша мать погибла в Берлине, - он опустил глаза, чтобы она не смогла прочесть во взгляде гораздо больше, чем ему хотелось бы. - Как вы?
Она не ответила на его вопрос. Точнее, не ответила на тот, который он задал вслух, зато ответила на другой, которые он многие годы задавал себе мысленно.
- Моя мать не погибла, - неожиданно сказала она. - Она жива. Она живет в Париже. И я приехала, чтобы сказать об этом.
Она видела, как он побледнел. Несколько мгновений он молча смотрел на нее, глаза потемнели. Потом, взяв себя в руки, пригласил.
- Прошу в машину.
Включив зажигание, опустил стекло, закурил сигарету. Сказать что-то было трудно. Не только ему, Джилл - тоже. Потом, выезжая со стоянки, спросил.
- Она замужем?
- Нет, она одна. Точнее, с нами, со мной, Натали и Клаусом.
- Фрейляйн Натали все-таки покинула свою прекрасную необъятную Родину? - он улыбнулся, немного успокоившись.
- Да, она приехала несколько лет назад. Они хотели ее арестовать, и она сбежала. Они сбежали вдвоем с сестрой. Ее сестра живет сейчас здесь, в Германии, в Гамбурге. А Натали с нами, она учится в университете и уже работает у мамы в клинике.
- А Клаус, кто это?
- Это сын Вальтера Шелленберга, - наступила пауза.
Джилл вдруг сообразила и исправилась.
- Это сын Вальтера Шелленберга и его жены, фрау Ильзы, это не мамин сын. Она взяла его к себе, когда фрау Ильзе от него отказалась, а Вальтер умер.
- Бригадефюрер умер?
- Да, в Италии. Клаус теперь один. Но совсем не жалеет о матери. Ему хорошо с нами.
- Я думаю.
- Мне кажется, я должна сказать вам, - Джилл продолжила через минуту. - Это многое прояснит. Я приехала не для того, чтобы звать вас с собой или хлопотать о маме.
- Нет? - он пристально взглянул на нее, тормозя перед светофором. - Мне бы хотелось, чтобы именно для этого.
- Она сказала мне, что у вас семья, и я ни в коей мере не желала бы нанести ущерб вашей жизни. Я только подумала, что, наверное, это очень трудно знать, что человек, которого любишь, которого любил, погиб. Пусть даже все осталось в прошлом. Мне знакома эта боль, эта пустота, - призналась она. - Мой жених, барон Ральф фон Фелькерзам, погиб в Берлине в конце апреля сорок пятого года. Когда бомба попала в здание на Беркаерштрассе, он закрыл меня собой. Его раздавило насмерть, а я осталась жива, - ее голос дрогнул. - Я осталась жива, - повторила она. - А его нет.
Он снова посмотрел на нее, теперь в его взгляде она прочла сочувствие.
- Все эти годы мама лечила меня, боролась за меня. Она поставила меня на ноги, но о себе ей некогда было подумать. Она была бы против того, чтобы я приехала сюда. Она даже не знает об этом.
- Она разлюбила меня? - вопрос прозвучал напряженно.
- Нет, напротив, - Джилл ответила поспешно. - Она вас любит. Она запретила мне разрушать вашу жизнь. Она говорит, после всего пережитого вы заслужили покой.