А вот сам Ибрагим-паша справиться с Тахмаспом не сумел, он гонялся за персидским шахом, причем бесполезно. Тахмасп оставался верен своей тактике: стоило появиться османским войскам, исчезал, словно растворяясь в пустыне, бросал города на произвол судьбы (даже собственную столицу), но, стоило туркам уйти, возвращался снова.
Пока Сулейман решал вопросы создания мощного флота, Ибрагим-паша совершал бесконечные переходы по Малой Азии.
Но, к неудовольствию многих, визирь все еще был в силе, хотя его отсутствие в Стамбуле длительное время пришлось по вкусу его недругам. Роксолана же твердо решила ничего не предпринимать, просто ожидая падения визиря. Копились факты его злоупотреблений, копилось недовольство пашей, недовольство армии… К чему трясти дерево, чтобы сбить яблоко? Спелое упадет само, Роксолана решила подождать, пока падение Ибрагима-паши созреет само.
Махидевран жила с сыном в Манисе, валиде все время болела, все реже появляясь даже перед остальными обитательницами гарема, дети росли, даже несчастный Джихангир смог выжить, хотя так и остался кривобоким, Сулейман каждую свободную минуту проводил либо на верфи, либо в беседах с Барбароссой, либо в размышлениях над картами. Все чаще рядом с ним оказывалась Роксолана. Не в порту, конечно, туда женщине хода нет, но склоненной над книгой либо сидящей в сторонке под покрывалом или за решеткой во время долгих бесед с новым капудан-пашой.
Новая хозяйка гарема
Шел священный для всех правоверных месяц Рамадан. Все, кто мог согнуть колени, совершали молитву таравих ночами, словно фард – обязательную, хотя никто не заставлял. Но правоверных в месяц Рамадан разве нужно заставлять соблюдать пост или совершать таравих каждую ночь, если они знают, что тем самым заслуживают очищение от грехов?
Валиде-султан болела уже не первый месяц, а потому молилась в своей комнате в присутствии только верной Самиры. Хезнедар-уста единственная, кто видел, как трудно дается матери Повелителя каждый ракат, каждое движение. Но валиде не сдавалась, она молилась каждую ночь. Раньше старалась собрать вокруг себя женщин гарема, молились под ее руководством все, кто считал себя правоверными, но в этом году не стала никого звать, боясь не выдержать и упасть во время намаза, вызвав в гареме переполох.
В одиннадцатую ночь Рамадана валиде молилась особенно старательно, ибо сказано пророком, что тот, кто совершит намаз-таравих в одиннадцатую ночь, покинет этот мир безгрешным, подобно ребенку, покидающему утробу матери. Четыре раката совершила Хафса, несмотря на дрожь в ногах, больше не осилила, боясь не подняться. А потом легла на свое ложе, тихая и далекая от всех земных дел.
Самира прислушалась. Она делала это ежеминутно, слишком слабым было дыхание валиде-султан, каждый раз хезнедар-уста замирала, боясь не услышать очередной вдох своей многолетней госпожи Хафсы Айше. Мать султана Сулеймана, главная женщина империи, умирала. Это не было секретом ни для кого.
У валиде давно болело сердце, много перенесшее, много страдавшее, оно не справлялось и готово остановиться в любую минуту.
Что принесет утро следующего дня, увидит ли рассвет Хафса Айше – самая могущественная женщина огромной Османской империи? Сейчас для нее все дела империи были далеки, все, кроме двух.
– Самира, Повелитель не вернулся? – голос слабый, едва слышный.
Хезнедар-уста сокрушенно покачала головой:
– Нет, госпожа, не вернулся.
Султан Сулейман отсутствовал в Стамбуле, отправившись почтить святые места. Когда валиде стало совсем плохо, испуганный муфтий послал султану весть, что нужно срочно вернуться. Тот обещал и должен прибыть со дня на день, если вовсе не в ближайший час. Успеет ли?
В великий месяц Рамадан Аллах забирает к себе лучших, мало кто сомневался, что так будет и с валиде. Святая женщина, которую очень любили все, кто знал. Строга? Но разве можно в гареме иначе? Если дать волю наложницам и рабыням, они не только гарем, весь Стамбул перевернут. Да что там Стамбул – всю империю!
Конечно, не всех одинаково любила Айше Хафса, но старалась ко всем относиться одинаково заботливо. Это привычно для человека – любить кого-то больше, главное, не обижать тех, кто от тебя зависит. Валиде-султан не обижала, не вымещала на других свои собственные обиды. Была щедра, никогда не брала себе больше, чем нужно, а если кому-то и казалось, что другие получают больше, так стоило посмотреть на себя, может, не заслужила дорогие подарки?
Хезнедар-уста Самира, служившая хозяйке еще со времен Трапезунда и знавшая все ее мысли, даже тайные, иногда лучше самой Хафсы, тихонько плакала, стараясь, чтобы нос не хлюпал. Слезы катились по старым щекам без остановки, Самира не представляла жизнь без валиде-султан. У хезнедар-уста есть средства, чтобы прожить безбедно старость, да и султан Сулейман не выгонит Самиру из гарема, и Махидевран, которая станет следующей валиде, обязательно прибегнет к ее помощи, но это все не то. Самира с хозяйкой давно стали единым целым, а разве можно оторвать половинку, чтобы не пострадала вторая? Но женщина думала не о себе, а о том, что они с Хафсой Айше наверняка попадут после смерти в разные места, если и были у валиде какие грехи (а кто безгрешен на Земле?), то она заслужила у Аллаха прощения, а сама хезнедар-уста? Разве она была такой же терпеливой, такой же сдержанной, такой же приветливой со всеми, даже такими, как вон Хуррем?
От одной мысли о беспокойной Хасеки хезнедар-уста перестала плакать и сердито засопела.
Словно услышав ее размышления, Хафса вдруг подала голос:
– Самира…
– Госпожа?
– Позови Хуррем…
– Сейчас, госпожа?
– Пусть придет… сейчас… могу не успеть… Сама сходи…
Самира закивала:
– Позову, позову…
Хуррем была у себя, хезнедар-уста застала и ее за ночным намазом.
Роксолана смотрела на хезнедар-уста почти с ужасом:
– Сейчас? Что случилось?!
– Вай, ну что ты раздумываешь, поспеши!
Они почти крались к покоям валиде, хотя это бесполезно, в гареме не бывает тайн, несмотря на то что многие полагают, будто бывают. Просто есть тайны, которые не становятся достоянием всех. Евнухи делали вид, что не замечали сначала фигуру хезнедар-уста, закутанную в покрывало, а потом и Хасеки с ней.
В комнате валиде Самира с тревогой прислушалась, не прервалось ли дыхание ее госпожи. Два небольших светильника с трудом разгоняли ночную тьму, но Хафса не желала больше света. От быстрого движения женщин пламя в светильниках заколыхалось, бросая причудливые тени на стены.
– Госпожа, я привела Хуррем…
– Посторожи, чтобы нам не мешали.
Самира, борясь с собственной досадой, отошла к двери, а Хуррем встала у постели валиде на колени:
– Я слушаю, госпожа.
– Хуррем… забудь все обиды, если сможешь, – Хафса слабым движением исхудавшей руки остановила Роксолану, пытавшуюся возразить. – Молчи… мне трудно говорить. Слушай внимательно.
– Я вся внимание, госпожа.
– Поклянись, что сделаешь то, о чем я сейчас попрошу.
– Клянусь, госпожа.
– Детьми клянись, они для тебя дороже всего.
– Клянусь выполнить вашу волю.
Роксолане нелегко дались эти слова. Что, если валиде попросит оставить Сулеймана и добровольно удалиться от двора? Что, если потребует отвратить его от себя? Но в глубине души она почему-то чувствовала, что валиде не поступит так жестоко.
А та вдруг усмехнулась:
– Никого другого попросить не могу…
Роксолана тихонько коснулась руки валиде:
– Я все выполню.
Хафса несколько мгновений собиралась с силами, которых оставалось очень мало, потом тихонько попросила:
– Найди Фатьму-ханум.
Роксолана ужаснулась, неужели у валиде помутнение рассудка? Фатима давно умерла.
Но Хафса не дала ей возразить:
– Не твою Фатиму, а еврейку по имени Кира или Эстер, она жена Элии Кандали…
– Найду.
– Будешь давать ей денег, как я давала. Не спрашивай почему. Когда-нибудь поймешь… а может, и не поймешь…
– Где ее искать?
– В Стамбуле. Давай денег, у меня припасены, я все эти годы давала. Это лучшее, что ты можешь сделать для меня.
– Я сделаю, валиде.
– Иди, я устала. Самира тебе поможет…
За дверью покоев валиде Роксолану ждала Гёкче.
– А ты что тут делаешь?
– Меня Зейнаб прислала. Я тихонько.
– Пойдем…
Они шли к своим комнатам молча, и, только закрыв дверь, Гёкче шепотом поинтересовалась:
– Валиде умирает?
– Да. Не знаю, как долго еще продержится, но ей плохо.
Из своей комнатушки показалась Зейнаб, сделала знак Гёкче, чтобы та ушла, девушка неслышно удалилась.
– Что Хафса от тебя хотела? – в трудные минуты Зейнаб словно забывала, что перед ней Хасеки султана, начинала говорить с Роксоланой, как когда-то, – словно со своей дочерью.
Роксолана подумала, что Зейнаб что-то обязательно знает.
– Зейнаб, кто такая Кира, или Фатьма, или Эстер, как ее там зовут?
Ей показалось или старуха чуть вздрогнула?
– Кто тебе сказал?
– Ты ее знаешь?
– Да, но не бойся, тебе Кира не опасна.
– А Повелителю?
– Нет, только Хафсе. Потому она тебя звала? Небось просила, чтобы ты отравила Киру?
– Нет, просила давать ей денег, как делала много лет сама. За что она давала деньги этой еврейке?
Зейнаб проворчала себе под нос:
– Лучше бы тебе и не знать…
– Чего не знать? Зейнаб, когда-то ты говорила, что Исра занимается приворотом, теперь, кроме Исры, нашлась еще какая-то Кира. Может, сразу расскажешь обо всех тайнах, которые знаешь?
– Обо всех? – глаза старухи стали насмешливыми. – Госпожа, это слишком долго, пожалуй, я и до собственной смерти не успею. Но о Кире вот что вам скажу: если валиде давала ей деньги, то так тому и быть. У нее есть вина перед этой женщиной, есть. И если доверила эту тайну вам, значит, выполняйте то, в чем поклялись.
– Это плохо?
– Нет, просто ни к чему оно вам.
– Расскажи, в чем дело.
– Нет. Тайна не моя, говорить не могу. А валиде права, если сами не поймете, то оно вам не нужно. А вот Повелителю ничего не говорите.
– Как я могу лгать Повелителю?!
– А вы не лгите, – удивилась старуха, – просто не рассказывайте, если сам не спросит.
А в покоях валиде та шептала последние в своей жизни слова:
– Самира, помоги ей… помоги, слышишь?
– Рассказать все?
– Нет, не стоит. Просто помоги…
Верная служанка плакала, слушая, как шепчет мольбу о прощении ее любимая хозяйка:
– Простите меня, сын, дочери… простите за все… Прости, Самира, что пришлось столько вынести, столько молчать… Твои грехи на моей душе, ты безгрешна. Аллах меня покарает за все, но я заслужила.
– Нет, госпожа, Аллах милостив и все знает. Знает, что вы не ради выгоды столько лет в душе тайну хранили…
– Не успокаивай, сама себя корю сильней всего, тысячи раз уже за свой грех расплатилась, но он никуда не девался. Есть такие грехи, которые не простить.
Самира не соглашалась, твердила, что нет такого греха на душе Хафсы, принялась вспоминать всю ее жизнь, то, как жили сначала в Трапезунде, потом в Манисе, как все любили там Хафсу Айше, сколько доброго сделала людям, говорила о благотворительности, о раздаче милостыни и средства от всех болезней, даже об арбузном фестивале… Хафса, казалось, заслушалась, успокоилась, лежала тихо, больше не стеная.
За окнами уже забрезжил рассвет, когда Самира сообразила посмотреть на госпожу внимательней и поняла, что та давно не дышит! Когда испустила последний вздох валиде, ее верная хезнедар-уста так и не поняла, но застенала-закричала в горе, залилась слезами. В комнату вбежали служанки, тоже заголосили, призывая Аллаха принять душу усопшей.
С первыми лучами восходящего солнца валиде-султан не стало.
Нельзя очень плакать и сожалеть об умерших, этим им же и вредишь, но как сдержаться, если знаешь, что не раздастся больше в стенах гарема строгий голос его хозяйки, если высокая, стройная, несмотря на возраст, фигура валиде не появится на балконе, не прозвучит ее приказ всем идти в хаммам, на праздник или напоминание о намазе, который негоже пропускать…
Повелитель поздно ночью вернулся в Стамбул, но к матери зайти не успел. Перепуганный кизляр-ага в такую минуту забыл о своей нелюбви к Ибрагиму-паше, к нему побежал со страшным известием. И хотя все понимали, что даже не дни, а часы валиде-султан были сочтены, все равно известие обрушилось, словно гром с ясного неба.
Кто скажет султану? Прежний кизляр-ага не побоялся бы, но Ахмед-ага не чувствовал себя настолько в силе, чтобы не бояться султанского гнева из-за страшного известия. Никто не желал брать на себя роль черного вестника, а рассвет уже занимался… Ибрагим тоже не желал сообщать такую новость, придумал иначе: пусть верховный муфтий это сделает. Конечно, и Кемалю-паше не хотелось, тем более сам лежал, охая из-за сильной боли в правом боку, не ел, не пил, пожелтел весь, но со вздохами встал, со вздохами, едва передвигая ноги, отправился к султану.
Едва увидев поутру на пороге своих покоев чуть живого Кемаля-пашу, Сулейман и сам все понял.
– Повелитель, все мы принадлежим Богу, к Нему и возвращаемся… – прочитал суру "Аль-Бакара" муфтий. Сулейман отозвался:
– Инш Аллах!
А в голове крутилась одна мысль: не успел попрощаться, нужно было либо вернуться раньше, либо сразу прийти, пусть поздно ночью, но прийти, валиде была бы рада увидеть. Знал же, что последние дни доживает…
Распорядился все сделать, как надо, хотя и без того все сделали бы. Прах Хафсы Айше нашел свое упокоение рядом с прахом султана Селима.
Сулейман даже просто пойти посмотреть на умершую мать не смог, желал, чтобы осталась в памяти пусть больной и бледной, но живой, словно уехала в Манису и пока не вернулась. Вернется… потом… когда-нибудь… Так легче.
Гарем искренне горевал по валиде, а немного погодя принялся… перешептываться о том, что теперь будет. Ничего удивительного, о болезни валиде знали все, понимали, что долго не проживет, значит, в гареме грядут перемены. Никто не сомневался какие. Следующая валиде – баш-кадина Махидевран, кому, как не ей, стать главной женщиной гарема? Хатидже, поскольку замужем, не имеет на это права, старшая сестра перед Повелителем провинилась, тот ее и видеть не желает уже столько лет.
Оставались Гульфем и Хуррем, но они младшие, Гульфем и вовсе на такое не годна. А вот Хуррем… уж ей-то не завидовал никто, напротив, начали злорадствовать давно, как только валиде слегла. Махидевран, много лет копившая обиды и даже злобу на удачливую соперницу, став главной в гареме, непременно превратит жизнь Хуррем в ад. Вот в этом не сомневался никто. Дай волю, обитательницы гарема бились бы об заклад, что такое сотворит с Хуррем вернувшаяся из Манисы Махидевран.
– Ай, вай! Несладко придется роксоланке с ее детьми! – притворно вздыхали женщины. Даже жалели несчастную, потому что падать больней всего тому, кто высоко вознесся. Но жалели довольно притворно, втайне радуясь ее предстоящему падению. Все просто – люди не любят удачливых, тех, кому судьба дарит подарки без видимых заслуг, а Хуррем считали именно таковой.
Пигалица, ростом едва до плеча Повелителя, у которой всего и достоинств – звонкий, словно серебряный, смех, сумела околдовать султана, не иначе. Завидовали, когда впервые к себе на ложе взял, жалели, когда потрепала ее косы Махидевран, терпели, когда носила своего первенца, но потом, когда и после рождения сына Повелитель взял ее себе снова, начали шептаться за спиной. Дальше – больше, дочь родила и снова вернулась к Повелителю, рожала сына за сыном, а он от себя не отпускал, даже беременная, круглая и неповоротливая Хуррем была Повелителю милей самых стройных красавиц гарема. Как только начала рожать Хуррем, так у остальных словно благословение божье кончилось, одной Махидевран удалось дочь родить, и все. А из роксоланки сыновья сыпались, словно горох из рваного куля. Разве это не колдовство?
Не понимая, чем могла очаровать Повелителя эта маленькая женщина, не умея очаровать так же, женщины завидовали и проклинали Роксолану с каждым днем, каждым часом все сильней. Не все, но большинство. А она сама давно решила ни с кем близко не дружить, потому что верность в гареме явление небывалое, подруги могли запросто воткнуть кинжал в спину, потому что нет и не может быть дружбы среди тех женщин, для которых существует один мужчина.
Уж Махидевран этой зазнайке покажет! Это вам не валиде, которая только и старалась всех замирить и не допустить ссоры в гареме.
Как завидного развлечения гарем ждал возвращения из Манисы Махидевран, еще не знавшей о смерти валиде. Не успели еще похоронить прах валиде, а гарем обсуждал предстоящие бои между кадинами. И только необходимость сдерживаться в месяц Рамадан тушила страсти, хотя кизляру-аге временами приходилось напоминать, что негоже шуметь и злорадствовать.
Все равно в гареме знали, что последней валиде звала к себе Хуррем. Нашлись злые языки, что намекнули, мол, не ее ли это рук черное дело? Такие разговоры пресекла Самира, так на негодниц цыкнула, что языки враз проглотили:
– Валиде-султан Хуррем к себе звала, чтобы проститься! К тому же кого ей звать, если Махидевран в Манисе?
Махидевран уже не была в Манисе, она ехала в Стамбул без разрешения султана, понимая, что тот не сможет сказать и слова против ее желания проститься с умирающей валиде. Ее гнало в столицу и понимание, что к моменту смерти Хафсы Айше самой баш-кадине нужно быть рядом с султаном, вернее, в гареме. Кто, как не она, следующая валиде, а значит, ей принимать правление в гареме. Это правильно, это справедливо, никто возразить не посмеет.
Роксолана о смене власти в гареме пока не думала, ее мысли настолько заняты сначала самой смертью валиде, потом таинственной Кирой, а потом приближающимся ид аль-фитром, что о Махидевран и не вспоминала. К тому же снова болел Джихангир…
Младший из детей, несмотря на то что родился доношенным, болел постоянно, сказывалось повреждение позвоночника. Не имея возможности свободно двигаться, мальчик чаще всего смотрел на остальных большими грустными глазами, в которых Роксолана читала укор себе. Может, ребенок и не укорял никого, но видеть больного малыша для матери невыносимо, она страдала от одного понимания, что не смогла подарить Джихангиру полную жизнь, как остальным. Не ее вина, изуродовали при родах, но мать все равно корила себя.
Сулейман всю вторую половину Рамадана в гарем почти не заходил, а если и появлялся, то лишь проведать детей. Это неудивительно, мусульманин старается воздерживаться от любых греховных не только поступков, но прежде всего мыслей в этот месяц. Повелитель молчал, никак не выдавая своих мыслей, обходясь самыми простыми словами, а то и без них. Много молился, совершая еженощно таравих с двадцатью ракатами. Никто не посмел бы укорить Повелителя за отсутствие рвения или недостаточную веру.