Его опустили в глубокую яму, что вырыли сукки в отдалении от нашей последней стоянки, утрамбовали ее и прикрыли дерном, до того аккуратно срезанным с этого места. Никто не посмеет осквернить могилу кхонда, даже андр нечестивый, но от самой ее не должно остаться ни следа, ни памятной метки, ибо недостойно Волка цепляться за то, что уже перестало быть им.
Мне почти тут же стало не до печалей: я вынуждена была принимать решения, мне не свойственные, хотя я их же и подсказала, и совершать действия, превышающие мой природный запас хитрости. Мы с мунками слегка гримировали кхондов помельче ростом и побойчее смекалкой и отпускали за кордон под видом каурангов-"ронинов". Дело это вначале было не такое уж хитрое, потому что только полосу отчуждения приходилось преодолевать в открытую, да и то в темноте. Приборы ночного видения у андров были, но до природных кхондских им было не дотянуться.
А тем временем мои вдруг повзрослевшие дети вели свои беседы, совершенно иные, чем у нас с их отцом, но почти о том же. Я затрудняюсь передать здесь эти речи дословно, куда более, чем когда речь идет о словах прагматика Арккхи и даже "четверорукого" поэта Рау. Серена владела не одним языком и не двумя, как я, а целым океаном. Если она пыталась навести мост между сходными понятиями латинского и кхондского, арамейского и мункского, отбрасывая тонкости триадных смысловых и обонятельных обертонов, внешняя сторона ее с Артхангом общения сводилась к дикарскому "твоя моя понимай". Пропадали озера полисемии, безбрежные моря значений схлестывались волнами, угасая, и тогда Серена, отчаявшись, посылала в придачу к словам осязаемо-образную, ароматизированную, ожившую в ее разуме картину; тем же отвечал ее брат. Это был невероятно быстрый и точный способ передачи информации: одного ему не доставало, скажем, на рутенский или иной подобный погляд, – национального своеобразия и колорита. То бишь ментальности.
Здесь я перелагаю их речь в пространные диалоги, которых далеко не всегда была свидетелем, а если и была, то не вникала из деликатности. Поэтому я не имею права ни сейчас, ни в других случаях, подобных этому, вести рассказ от своего первого лица. Тут я всего лишь передатчик.
Запись седьмая
Школа (философская, научная, общеобразовательная) – это вроде стрижки мозгов под полубокс. И похвальное единообразие в наличии, и мысленные паразиты не заводятся.
Утренний ветер колыхал ветки прибрежных берез, играя певучим сердцевидным листом, лениво шевелил низкими лапами иззелена-золотых пихт, а по пышным светлолистым осинам проходила – от пят до маковки – зябкая и зыбкая дрожь. Настоящим беззвучным шквалом рушился на долгую траву, перепутанную с мелкими и тонкостебельными цветами орихаллы…
…которые только что зацвели, и легчайший туман пыльцы поднимался над желтоватыми чашами, стлался по воздуху, будто переночевал у корней и пробудился только для того, чтобы улететь в дальнее странствие…
…задирал подол длинного белого платья, показывая смуглые, точеные ноги Серены, которая стояла, прислонившись к стволу. Ей, при ее наполовину кхондском, наполовину мункском образе жизни (бег всеми известными аллюрами и скоростное лазанье по ветвям), куда приличнее были бы штаны из чертовой кожи, причем настоящей, а не тканой: что до ткани – был во времена детства ее мамочки такой материал, типа обоюдосторонней байки, так вот он просто подделывался под то, что нынче требовалось "двуногому кхондскому дитяти". Однако на сей раз дошлые мунки собезьянили для Серены андрское платье девицы среднего класса: на плечах его поддерживали фибулы – такой, по правде, тонкой работы, какая "разорителям и погубителям" и не снилась, – по бокам до пояса шли типично спартанские разрезы, а сквозь его шелковый батист просвечивало все, что только могло просвечивать. Первозданного стыда Серена искони не испытывала, в отличие от андрок, которые имели его и поэтому бравировали тем, что всякий раз заново через него переступали; оттого платье приносило ей несколько меньше радости, чем рассчитывалось. Красиво – да, экзотично – без спора, зато на ствол не очень-то заберешься: мануфактура выдержит, собственная Серенина кожа ничуть ее не прочнее, только вот полы будут в ногах путаться.
(А откуда вообще появляется стыд? Наверное, выползает из щели между истинным и вымышленным мирами, между естественностью самих голокожих Живущих и коренной неестественностью их существования, размышляла иногда я на досуге.)
Артханг лежал у вышеупомянутых ножек во всем великолепии тонкого и плотного летнего меха, не исчерна-серого, как у большинства мужчин, а рыжевато-каштанового, в тон глазам. Легчайший платиновый отблеск, что играл на нем, все как бы углубляясь после каждой линьки, пристал бы не юнцу, а скорее женщине – не девушке, а именно женщине в расцвете летней зрелости. Самому Артхангу, тем не менее, было не до впечатления, которое он сегодняшний производит на самцов и самок. Он испытывал сейчас ту живейшую радость и облегчение, какую ощущает всякий кхонд, с которого мунки только что счесали полумертвый и тусклый подшерсток: что получше – маме Татхи на попоны, что похуже – на плотные подушки и матрасики для грудных мунчат.
– Ты его наяву видел, Арт? Этого манкатта?
– В том-то и дело. Уж сколько я перевидел андрских манкаттов-изгоев, а такого встретил впервые. И ростом крупнее, и масть иная, изжелта-светлая, а главное – повадка. Помнишь, ты рассказывала про рутенскую рысь, у которой еще на ушах кисточки. Не телом, не мастью, а вот взглядом подобен точь-в-точь. Отец года два назад…
– Что – отец?
– Я тогда при нем один случился – он спал в тени. Скакнула с ветки, прилегла к нему рядом на ковер и лизнула в нос. Я перепугался, потому что никогда не видел никого подобного ей. А он сказал: "Не трогай ее, это друг".
– Самка? Женщина?
– Да. Она поговорила с отцом, а о чем и на каком языке – я не понял. И ушла по верхам так тихо, что ни один мунк не почуял.
– Думаешь, она от нэсин?
– Та первая – точно. Но кто был сегодня – не знаю: может быть, она, может быть – только из их племени.
– Ради чего они заходят так далеко, Арт?
– Почем знать. Старшие кхонды и то не всё понимают в иноземных триадах. Отец знал куда больше, только, ручаюсь, он и маме этого не передал – разве что самое насущное. Чтобы узнать, надо своей шкурой испробовать – помнишь, как он говорил?
– Инсаны вообще загадка. Ты слышал, что они называют себя Странниками?
– Подумаешь. Мы тоже кочевое племя – ну, племена. Рассказывают, что они возят свои дома с собой, как Болотные Мунки, а не размещают по всему Лесу, как мы. Так ведь лучшее и мы с собою таскаем.
– Так ведь то, что получше, и Болотники прячут в потайном месте… – в тон ему и с легкой насмешкой добавила Серена. – Нет, я о другом говорю. То, что инсаны постоянно движутся по лицу своей жаркой земли – не удивительно. Я думаю, им хочется от нее многообразия. Но вот в глубинах ее стоят пустые и ждущие города много прекраснее андрских, дома и сады – это леса плодовых деревьев, братик, – ручьи и реки, которые вытекают из глубинных морей и впадают в подземные озера. Небо там, под базальтовым камнем, из глубокого хрусталя и еще светлее нашего; и нет там ни солнца, ни мороза.
– Откуда ты взяла такую небылицу? Ну, положим, мороза и тут нет, что он такое, я знаю опять же от тебя и еще Ратшин родитель говорил о снежных и ледяных горах много выше уровня океана… А как можно кому бы то ни было без солнышка прожить?
– Значит, и инсаны не живут. Только нет, там другое солнце. Ты подумай: вот у нас оно ласковое, нежное, пока до нас дойдет, весь пыл отдаст веткам и листьям. А у андров огнем жжет. Ты думаешь, почему они так боятся наших пожаров? Потому что тощие андрские рощицы что ни лето полыхают. Я не спорю, может быть они нас и задирают, и поломать союз пытаются: но я замечаю только, что в них нет любви к небесному пламени. Один страх и, пожалуй, благоговение. Вот тебе два лика солнца: почему бы не быть и третьей ипостаси?
– Выдумщица.
– Имей в виду, Артик: что я выдумаю – становится явью.
– Ох, кое-то сильно испугался, – фыркнул он. – Вот сейчас хвост подожму, только погоди маленько. А инсаны тебе, вижу, шибко нравятся.
– Не сказала бы. Я ничего толкового ни об андрах не знаю, ни о них. Вот ты видел их Кота или Кошку… Они одно со всей своей триадой, не как андры, и инсан никогда не появляется без своего коня или манкатта, а то и обоих, даже в высшем совете. Мне это кажется добрым.
– Оказывается, ты знаешь не только записанное в крови, а и то, что рассеяно в лесном воздухе.
– Мама говорит, что я читаю знаки Леса: всё, что принимают в себя кхонды, и мунки, и сукки, и всякая лесная мелочь. Но неточно: будто во мне прокручиваются папирусы, свитки, перелистываются кодексы.
– Это что еще такое?
– Знание, прикрепленное к лава-лаве или другой жеваной материи рисованными значками. Рутены так делают и андры, мне говорили, тоже.
– Но это ведь так примитивно.
– Зато отлавливать информационных рыбок из окружающей среды, не понимая, какой они породы, и увязывать со всей массой твоего знания – достойнейшее развлечение наших интеллектуалов. Полно, у меня на такое ума не хватает.
– Это потому, что ты ищешь, – пояснил Артханг с важностью. – В тебе, наверное, расставлен целый сад указателей – как на перекрестках расходящихся тропинок. А надо не искать, а замереть внутри себя, чтобы нужное знание само тебя отыскало.
– Прелестная метафора сознательной и подсознательной работы мозга. Эх, братец, такое со мной разве что во сне бывает.
– Каком сне? Расскажи!
– Это долгий разговор, – Серена присела на корточки, обхватив руками колени. – Я ведь сначала не понимала, чем отличаюсь от прочих наших Живущих, да и сейчас, по правде говоря, не совсем. Вы ведь разные и поэтому думаете на разный манер: кто отрывистыми звуками, кто мелодией, кто картинками или клубком ароматов. И каждый из вас сам по себе, а не просто один из племени себе подобных… А через меня все время будто лился какой-то поток, точно волосы через гребенку, но очень быстро, и я не успевала понять то, что усваивала. Это началось еще когда я была внутри, и продолжалось под кхондским небом. Есть два рода вещей: первые ты трогаешь руками, и они сливаются в… как бы тебе сказать… мир твоей игры, мир, где ты играешь, сталкиваешься, взаимодействуешь с такими, как ты, детьми, мелкими и крупными. А вещи второго рода сами с тобой то ли играют, то ли учат тебя. Это мир школы.
– Школы? Что это за слово?
– В Лесу ведь тоже учатся в собраниях, но это не называется никак. В маминой стране Рхутин есть дома, которые называются "Кормушка для скота", "Плодовая роща", "Ручной костер в доме". Ясли, сад, очаг. Это для малышей, а люди постарше учат и учатся, будто бы стоя под портиком, прислонившись к одной из его колонн – схоле. Ты не упирайся в образы, это я ищу для тебя слово-пароль. Оно было "Учитель".
– То, что у нас Наставник кхондов?
– Не совсем. Наставники дают вам Закон и Умение, а мой Учитель учил меня искать это в самой себе и быть самой собой.
– Разве этому надо учить?
– Вас, пожалуй, нет. Я же помню из моей родовой истории только преподавателей, которые всовывают в твою голову факты. Хотя самые лучшие из них всегда тайком дарили ученику умение мыслить на своей собственный лад.
– Наши Наставники покажут тебе все, о чем ни спросишь, но никогда не дадут этому окончательной оценки. Оцениваешь и приспосабливаешь в себе ты сам.
– Вот подобный Учитель был и у меня. Он то ли не мог, то ли не желал, чтобы я его видела, чтобы не влиять на мою душу. Когда он появился в первый раз – то был черный с золотом туманный шар поблизости от моего лица, а иногда круглое, чуть сплюснутое яйцо под моими ногами, голубое и зеленое, и оттуда исходило дружество. Да, вот верное слово – дружество.
– Ты ли-це-зрела мир с высокого птичьего полета, – добавил Артханг, объясняя скорее себе, чем сестре. Его тихий мыслеобраз вплелся в речь Серены, подобно ленте, нимало ее не исказив.
– Разве есть такие среди наших Летающих, братик?
– Некто знает, – неопределенное "некто" значило в языках Триады то же, что безличное "говорят", но еще более авторитетное и тайное. – Крылья этого Летающего парят под тучами, но разглядеть его нельзя и в самый ясный день; и он может поднять тебя с травы, по видимости не поднимая.
– Должно быть, меня и в самом деле поднимали, не поднимая: ведь потом я стремительно падала прямо в шар и слышала вдогонку: "Сегодня – битва франков с сарацинами при Пуатье, обратный вариант, кончившийся победой мусульман", или: "Социократия Древнего Египта", или: "Золотой век империи гуанчей". А то и просто: "Иди и смотри"… Это было то же, что вписано в мою кровь, но подробнее, пристальней рассмотренное, вставшее дыбом со страницы одной из книг мудрости, полное запахами пыли и пота, аксамита и тряпок, красочное, как одежда скомороха, тусклое, как древняя риза, тяжкое, будто щит; оно проходило сквозь меня, как двойное рогатое копье, и навсегда во мне оставалось…. А Учитель называл даты, клеил марки, ставил меты, иногда совсем уж непонятные тебе или маме: "Хабиру в Новом Свете – перстень из золота, средний виток; атолл Муруроа – кольцо из яшмы, печать из вороненого серебра; коронация джиннии Софии – обруч из орихалка, или, что то же, электрума, перевернутая рубиновая звезда о пяти лучах". Все эти фигуры вместе составляли Лабиринт, Дом Секиры, в который вписан свернутый спиралью и закрученный листом Мебиуса вечный Путь.
– Что такое эти обруч, виток, кольцо, перстень?
– Я тоже спрашивала и не получила иного ответа, кроме того, что это образы одного и того же, бесконечно варьируемые, и что я должна уяснить их смысл по-своему, так, чтобы он оказался внутри меня, а не снаружи, и в сердце, а не в мозгу. Это нечто наподобие игры… моей собственной игры, не прикрепленной по-настоящему ни ко времени, ни к пространству. Мне было необходимо только всегда иметь в виду, что все эти варианты одного и того же сплетены в Драгоценную Пластину и помещены в Дом, Который Есть Путь сам по себе.
– Я видел лабиринт из кустарника у суккских детишек. Там еще полно тупиков и перемычек. Если его накрыть крышей, можно представить…
– То будет дом, скрывающий в себе игру, но не Дом, который игра сам по себе. Эта игра, эти картины поглощали меня, я выходила из себя, чтобы участвовать в них, и возвращалась к себе, неся внутри новое пережитое знание. Но какое, зачем оно мне дано и даже как снова войти в него – того не понимаю. Это как будто не совсем знание моих предков – и они другие, и я.
– Мудрёно. Скажи еще, на что оно похоже, вдруг я пойму?
– На кхондский нартх, расчерченную доску с фигурками зверей и андров, которые движутся, составляя разные комбинации. На одновременную игру с тысячью таких досок. Все игры отбрасываются, кроме одного варианта, которому позволяют стать реальностью. Всё закольцовывается, только одной игре, самой прекрасной, позволено стать стрелой. Однако и отброшенные возможности каким-то образом остаются живы и полны цветения. На них учусь не одна я.
("Глобальная виртуальная игра Бога с Живущими" – написала бы я на полях этой беседы, если бы они были.)
– Значит, не одна ты обладаешь такой странной памятью?
– Это не совсем память. Она стоит в стороне и закрыта для большинства. Точнее, никто, кроме меня, не помнит своих игр, хотя уроки извлекает. Я думаю, все Живущие должны научиться тактике, прежде чем примут участие в стратегических действиях. Знаешь, Арт, ведь из тех картин, что осели внутри, в памяти, нельзя уже извлечь урока: они сделались тобой. История, которая свершилась в нас, сделала нас такими, как мы есть, но не такими, какими должны стать.
Серена вздохнула.
– А еще это похоже на реку. Я иду по своим родословиям, переходя с порога ни порог против могучего течения, вплываю в приток – и вдруг это та и одновременно не та река, в которую я вошла. Двоится, троится, как в тумане… И вдруг, когда я перестаю ощущать, где верх и низ, в тумане неожиданно возникает цветная картина, открывается окно или витраж, и я туда вхожу. Ты понимаешь?
– Прирожденный кхонд, да чтоб не понял! Ты не перескажешь мне (дословно: не нарисуешь в моей душе) такую картинку?
– Ну, смотри. Это Учитель назвал Тридцатилетней войной: метка – железный кельтский крест с резьбой и куфическими знаками… Мы беженцы, которых согнало с родимых мест. Я еду на телеге, поверх узлов, мать, что-то причитая, ведет в поводу кобылку, которая в нее запряжена, а кругом – такие же крестьяне, одетые в тряпье. И дождь льет – такой холодный, будто в мире нет ничего, кроме осени. Навстречу нам скачут всадники в низких шлемах, похожих на шляпы с крошечными полями, в плащах, которые обвисли, как надкрылья жука. Внезапно впереди вырастает то ли стена, то ли скала вся в огнях, и внизу, во дворе, – факелы. Лошадь останавливается. Кто-то в широком и темном снимает меня с телеги, берет на руки и говорит: "Дом. Дом Единого".
– Ты показала готический собор. Мама такой рисовала прутиком на песке.
– Может быть. Кто-то из моих предков наверняка был рутенским немцем. Только, по-моему, то была древняя Ирландия…
– Ну вот, – вздохнула Серена. – Мама говорит, что я в свою семейную историю предков хожу, как ленивый щенок в библиотеку: у полок отметиться. Но все-таки умное знание у меня есть от природы, а вы своему учитесь. Знанию души и знанию тела одинаково.
– Не одинаково. Первому больше учат кхонды и кхондов, а второму – мунки. Они ловчее.
– По тебе и видно. А ты, случаем, не собирался сказать – "мунки-хаа"? Ведь это они раньше учили всю Триаду.
Артханг изумленно, совсем по-детски вякнул.
– У-йа-а! Кто тебе выдал? Или ты и мункскую родовицу в себе имеешь?
– Не мели чуши. В Лесу подслушать не нарочно – легче легкого. Так вот: почему я не должна учиться умом, а телом – приходится? Душе не поставлены границы, а у тела есть предел, и еще какой: любой хилый кхондский подросток меня мощнее.
– Вот в этом ты вся, ненасыть. Нет чтобы одной половине своей доли радоваться.
– Нашел радость. Да туда, в Лабиринт, входишь как в броне: боишься вдохнуть поглубже, глаза приоткрыть, к своей коже изнутри приблизиться. Эпидемии, пытки, зверства, облавная охота на инакомыслящих… Потом смелеешь: может быть, и плохо, что я стою как бы снаружи этих мерзостей и вообще всего знания – сторонний наблюдатель. А с другой стороны – разве я могла бы жить, если бы всё мое знание сразу загрузилось в меня? Нет, Сила нужна мне не меньше родословия, только пока такая же: стоящая вне меня. И не ради бахвальства. Не спорь со мною, я чувствую!
…В Лесу цветет сирень: белая, голубая, лиловая, пурпурная, аквамариновая и винноцветная, как античное море.
– Как ты хороша, Серена! Если бы молоко нашей матери не стояло между нами – сегодня же бы тебя взял!
– Дурень: тела-то у нас все равно разные. Мы от разных племен: я, по здешним понятиям, то ли андр, то ли инсан, а ты – кхонд.
– Мы вечно повторяем одно и то же. Да если бы дело касалось одной нашей наружности – пошел бы я к снежнакам, они, говорят, колдуны, – и научился бы перекидываться в кого захочу.
– Пошел один такой. Их и не знаючи боятся.