– Правда. Но ради тебя куда угодно отправлюсь и поклянусь в том, чем тебе угодно.
– Замолчи! Слово кхонда – дело кхонда, а мне твои рыцарские подвиги ни к чему.
Они замолчали – на обоих нашла жуть.
– Это ты, Арт, почему вообразил? Насчет оборотней?
– Увидел в шкатулке снежнацкий перстень. Мама не носит, ты не надеваешь – вот я и думаю, почему. Хорош! Имя ему – "День и Ночь". Я еще однажды видел у обезьян знаменитую андрскую "Прихоть", что из Ювелирной Палаты: тамошние ювелиры им тайком принесли оправить. Вышла брошь, и в ней те же цвета, зеленый и пламенно-алый, как бы укутаны в молочное облако и меняются как сами пожелают, в зависимости от своего настроения, а не времени суток.
– Вот он для тебя и получится в самый раз, перевертыш незадачливый. Станешь андром, а блохи твои в кого превратятся: в андриков – цветочных лилипутов?
– Во вшей, наверное. Платяных, самых гадостных.
– Шутим мы все с тобой. А про Снежных Волков я запомню. Не боишься, что запомню, брат мой?
Он молча глядел на Серену карими и влюбленными глазами.
…О щенке в библиотеке – не помню, чтобы я ей говорила. Сказала как-то:
– Тебе дано черпать из чужих душ и разумов, не беря в сердце. Это и преимущество, и изъян: живое дыхание миров тебе неведомо. Поэтому всё Живущее в Лесу к тебе приветливо, принимает тебя, тебе поддается, но ты им не владеешь. На то нужна зрелая сила, а ты пока дитя.
– А у тебя самой есть такая сила?
– Может статься, и есть. Нечто открывается и объемлет меня почти так же, как тебе тебя – твой океан знания. Я становлюсь Лесом, его сердцем – и вижу, куда моя кровь течет нехотя: оттуда уходит жизнь, эту ветку или цветок можно обломить; знаю, какая трава, такая жадная, набрала больше соков для исцеления. Но ведь подобное под силу любому кхонду.
– Они не превращаются в Лес.
– Так ведь и я не фантазирую насчет того, каков камень изнутри, будто обезьянка.
– Ох, мама, если бы твое было дано мне…
– Говорят, предки древних рутенов имели такие способности. Единство с природой, гармония, словом. Ты не пробовала дойти до самых корней, где человек еще не совсем человек, а, так сказать, цыган мироздания, не имеющий своей экологической ниши? Ну, с дерева окарачь слез или из саванны на двух ногах вышел?
– Пробовала. Обрыв там. Ну, тьма, как будто у меня совсем нет предков или разум их неадекватен моему. Не понять.
("Первородный грех человечества. Это что, так фатально и тотально? – думаю я. – Или просто не было нас, а потом вдруг мы стали?")
А дочь неожиданно говорит:
– Мама Тати, помнишь, ты говорила, что мунки-хаа напомнили тебе неандертальцев? Помнишь, да?
– Вот оно, кольцо, взяла наконец. Знаешь, как надела его – сразу что-то внутри изменилось. Будто раньше всюду была пелена, только я с ней родилась и ее не понимала, а теперь в пелене прокол, будто от иглы или лучика, и струна изнутри звенит.
– Внушила себе.
– Не знаю… Слушай, Артханг. Ты бы правда со мной пошел в селения коваши? Не напрасно тогда клялся?
– А ты что – до следующего торга не погодишь? Приспичило?
– Месяц назад они свое кольцо забрали, теперь жди еще столько и еще полстолька, и четверть столька… до бесконечности.
– Ну, если ты настолько спятила, что в незнаемую землю рвешься, будто там медом намазано, то надзиратель тебе уж точно понадобится!
– Какой предлог для мамы Тати выдумаем? – говорит Серена погодя.
– Зачем выдумывать? Время кхондов сейчас уплотнилось, и настала пора нам обоим вытряхнуть из себя остатки детства и принять печать взрослости. Мои сверстники давно выдумывают для себя испытания и преодоления, а кое-кто из старших юношей уже испытал свою первую взрослую авантюру.
– Мама не станет тревожиться?
– Нет. Ведь у тебя буду я, у меня – ты. Двое бойцов, которые вместе стоят целого батальона летучих вонючек!
(Негодники, негодники и еще раз негодники! Как все дети, они приняли желаемое за действительное. Не определили передо мной конкретную цель своих похождений; то же и с кольцом – позаимствовали втихомолку. Конечно, "виноград" был подарком Серене, и носить она его могла сколько влезет, хотя и не носила; но начать с того, что взять его в незнаемо какую эскападу вместо компаса – это еще додуматься надо.
Слушай, а утешило бы тебя, если бы дети пропали, а кольцо осталось?
– Не благодари, – намекнул мне дошлый мунк. – Дар может оказаться двусмысленным.
…Уже оказался.)
Земля змеиных лесов и болот, голубого лишайника, зеленовато-белого сфагния, громадных плаунов толщиной с мункскую косу и раскидистых папоротников, что раз в три года выбрасывают диковинные буро-вишневые соцветия, похожие на орхидеи. Дети попрощались с матушкой чинно, а на мункскую тропу свернули тайно, с воровской прытью. И налегке: в поиск самого себя с большой кладью ходить не пристало, лесные жители, все-таки. И идут по лесу, "где под каждым под кустом им готов и стол, и дом". Вот только болото – не особо дом родной. Еда здесь где попало не произрастает и под ногами не валяется.
Полустертые следы от широких ступней и от полозьев дареных кхондских волокуш тянулись недолго, будто и мунки, и их обоз погрузились в свои домики и полетели в метре от земли, как бывает это в счастливом детском сне. Можно было без конца натыкаться на скудные остатки становищ и поселений, на места, некогда угретые Живущими, а теперь насквозь проросшие болотной растительностью, что едва не мгновенно затягивает раны здешней земли, – и не находить ни самих Болотников, ни направления, в котором они ушли. Посреди топей обнаженные, наполовину мертвые деревья постукивали белыми ветвями без коры, еле выгоняя тихую зелень из самой вершины. Осока на берегу "окон" ниспадала книзу, купалась в блестящей маслянистой черноте. Почва под ногами колыхалась и сочилась водой – сплошные кочки, сердилась Серена. Артхангу, с его четырьмя точками соприкосновения, было куда легче, но зато его сестра была куда более чутка к опасности, и лишь благодаря ней они сразу же не оказались по шею в трясине. Потом-то Серена и шесты выстрогала, и круглые лыжи соорудила из корья – дело привычное.
Сама она шла в парусиновой куртке и штанах собственного изготовления, Артханг же, по ее совету, запасся комбинезоном наподобие рутенских "собачье-выставочных". Однако безмозглый гнус изъел их тотчас же и в масштабах, культурному кхонду совершенно непривычных. Серена обтирала братику голый нос и прыскалась сама особой вытяжкой, проверенной в Лесу экспериментально, однако вытяжка, бывши приготовлена из пиявочного секрета, упомянутых только что водных тварей не отпугивала, а напротив, манила по-родственному. Приходилось на каждом привале осматривать одежки изнутри: целебные пиявки походили на молодой шипастый огурчик, их следовало посылать в болото куда вежливей, чем простых, плебейских, видом сходных с ожившей и извивающейся граммофонной трубой. Кроме того, сестра постоянно расчесывала братца той же ежеподобной щеткой из махагона, что и свои волосы, отчего Арт немыслимо похорошел, а Серена слегка порыжела в краснину. Шла уже вторая щетка, первая от неопытности сломалась на третий день: плотность Артхангова волосяного покрова была – пулей не пробьешь, была бы пуля.
Побаивались и змей. Здешние, толщиной в палец, красивого янтарного, изумрудного и кораллового тона, считались Средне-Разумными; однако тянулись к теплу костра или тела без оглядки, как мотылек на свечу, а ведь едва придавишь – куснут еще с перепугу, чего доброго. Противоядие у наших странничков было, но немного.
В конце концов было решено костров не раскладывать, воду пить сырую, из родников или, на худой конец, из-под толстого торфяного слоя, чтобы не подхватить заразу. В качестве калорий они несли с собой медовую нугу, плитки из прессованного молочного ореха (представьте себе небольшой кокос, но с тонкой скорлупой и более густой жидкостью в сердцевине), а также лепешки из зерна, очень грубо смолотого между камней. Поколения юных испытателей собственного мужества (и женственности) разработали диету, которая забивала желудок как пробкой, не вызывала особой жажды и была не настолько вкусна и удобна в поедании, чтобы смолотить ее – из эстетических соображений – в первые же сутки. Для ночлега ими же было принято ставить, растягивать и крепко шнуровать палатку из просмоленного топлеными смоляными комочками – "глюздиками" или "глютиками" – пергамента: легко, прочно, не промокает, на крайний случай съедобно, а к следующему бродяжьему сезону можно отправить в котел на переварку и изобрести новый сногсшибательный фасон.
Из-за пресмыкающихся наши двое упаковывались со всей ответственностью и оставляли только те продухи, которые высоко от земли. Артханг, укладываясь спина к спине с Сереной, тихо ругался:
– Зря из ночлега делаем ловушку. Мигом порубят веревки, сгребут лапищами, унесут – и не выскользнешь.
– Мы с тобой еще такие дети, что любим страшные сказки, верно?
Он промолчал.
– Еще подумай, что игра в беспомощность – и лучший способ защиты, и верный способ приманить.
– Ну, ясно же… Не маленький.
Перед окончательным сном обоим и в самом деле вспоминались мрачноватые легенды из древней истории Леса, которые были так популярны у кхондских подростков, да и юные женщины любили слушать, ахать и требовать еще. В среду вождей и властных дам эти россказни не попадали, отсюда и некоторая наивность "мамы Тати" в том, что касается героического прошлого мункского и кхондского народов.
"…Кхонды сбивали врага с ног прямым ударом в грудь, шею или тот плоский мозг, который в подреберье, а то и вспрыгивали на холку и рвали горло. Такая смерть – честная, быстрая. В густой шерсти кхондов почти не видна была кровь их ран, а их гладкошкурые противники боялись зрелища своей. О, да ведь они так гордились, что они солдаты! На их мягком туловище улитки была стальная скорлупа, только мы и ею их калечили, ломая и прогибая так, что она ранила их нежную плоть. Малые мунки осыпали их градом стрел, камней и проклятий; сукки таранили клыком и копытом и втаптывали в грязь вместе с их слугами. Но Большие Мунки… Им не нужна была стальная защита – они сами были железные. Клыки и копья скользили по их коже, пращи и луки рождали по сути рой мошек, потому что навстречу их язвам мускулы Господ Железа тяжело вспухали, точно лава из зева каменных гор. Удар их руки мог вогнать в землю, удар ноги – расплющить древесный ствол. Да уж, давно мы не пробовали своей боевой силы. И не ели ни мяса врага, чтобы к нам перешла его мощь, ни мяса погибшего друга, чтобы он жил нашей жизнью…"
– А на чьей стороне бились мунки-хаа? – непременно спросит кто-нибудь из самых младшеньких.
– На своей собственной, – ответят ему. Наивности здесь не принято щадить.
– Брат, а брат, – Серена толкнула его в бок кулачком. – Ведь мунки-хаа были нашими главными.
– Гр-хм, – спросонья Арт не соображал, о чем это она. – Ты чего, сон дурной увидела?
– Нет, просто мой сон. И внутри него был Путь.
Он развернулся к ней передом.
– Мунки ведь и по сей день ощущают себя одним племенем. Одним, хотя и не единым. Вот как в большом племени рху-тин были пигмеи, гуанчи и патагонцы…
– И что теперь?
– Почему старая Триада воевала с андрами? Почему сами андры постоянно грызутся с инсанами? Потому что они разные или потому что в них слишком много сходства, чтобы можно было это стерпеть?
– Постой, не части – дай сообразить.
– Все войны моих предков, по моему видению и словам мамы Тати, начинались с того, что человек одного племени не признавал выходца из другого племени человеком.
(Мое замечание по делу. Говоря с кем иным, кроме Серены, я обыкновенно употребляла андрское по происхождению словцо аниму. Эта аббревиатура от "андр"-"инсан"-"мунк" более узка по смыслу, чем "Живущий" и означает всех вообще голых двуногих вне характеристик по полу и возрасту. Народная этимология сближает ее с анима "душа", а также с парапсихологическим понятием анимуса, мужского начала в женщине, что есть явная ошибка.)
– Ты хочешь сказать – имеющим те же права попирать собой землю.
– Угу. Как же – он ведь внешне почти такой же, как я, но, если разобраться, то и цветом, и волосом, и, главное, – запахом, духом, менталитетом совсем различен. Безобразие! А экономика, политика, территориальные претензии и классовая борьба – бесплатное приложение к той проблеме, какую один человек извечно составлял для другого. Надо обосновать неприязнь – ее и обосновывают. Только вот если бы разумное было абсолютно несхожим с нами – мы бы отнеслись к нему если не спокойно, то хотя бы без такой предвзятости. Рутены постоянно мечтали о встрече с затерянными племенами и видами, инопланетянами и прочей экзотикой… Их без труда мыслили более красивыми и умными, чем обыкновенный человек, и национализма, расизма в этих мыслях не было.
– Триада никогда не впадала в этот последний грех.
– Правда. Но войны вела. Понимаешь, чего в конце концов не выдержали мунки? Сражаться с иными двуногими для них стало невозможно, ибо они – братья. В этом они переросли и рутенов, и андров. И не сражаться – тоже нельзя: Лес бы пал, и Великое Осевое Равновесие нарушилось. Тогда они убрали себя как причину спора и неосознанного раздражения иных двуногих, вот что они сделали! Не сразу и не просто. Может быть, разделились по уговору: Малые, оставшись, уступили первенство кхондам, а Большие – или хотя бы их часть – стали помогать в бою андрам. Да, только часть, я думаю: остальные сразу откочевали и сели на болотах.
– Послушай, зачем им было вообще это делать – воевать против своих? Наставники говорят, что все мы издавна исповедуем Ненасилие и Неедение…
– Издавна, но не с начала и не все сразу. Чудило, ты как думаешь – твое племя уж такое незапятнанное? Андров пленных не кушало, в жертву Луне не приносило? И ни от чего не нужно было мункам оберегать своих новых союзников, кроме как от боевого клыка и честного когтя?
Артханг прямо подскочил на циновке.
– Серена, ты что такое говоришь!
– А то ты сам не собирал намеков и оговорок, не слушал кровожадных сказочек. Да не пугайся! Такое древнее варварство настолько в порядке вещей, что в нем есть даже что-то романтичное. Учитывать надо, а стыдиться – не особенно. Только в той мере, какая не позволяет замалчивать, не заставляет вычеркивать из памяти, начисто отрицать, кривя душою перед самими собой.
– Так, по-твоему, мунки-хаа уплатили и, наверное, платят андрам за то давнее прегрешение?
– Вот именно. Это не было ни уклонением от долга, ни предательством Триады, но…
– Смотрим мы на них двусмысленно. Почему до сих пор?
– Потому что справедливым было бы оставить или передать нашим мункам или кхондам Силу Камня. Вот об этом-то и сказал мне Учитель.
– Да лих-то его передашь, это как свой цвет глаз подарить! – вырвалось у Арта.
– Правильно, – нехотя подтвердила девушка.
После бурных разговоров и ей, и ее брату неотвратимо захотелось спать – и так, что целый полк больших мунков в древнем боевом вооружении не смутил бы этой тяги. Они враз повалились наземь и, уже без памяти, стиснули друг друга в объятиях, напоминая не юных мудрецов, а всего-навсего перепуганных зверенышей, кем и были в эту глухую и влажную ночь.
Утром снова пошли бродить. Свою еду экономили сколько можно. Артханг несколько раз учуял под землей нечто вроде гриба-дождевика величиной с голову ребенка: ядом не пахло. Серена вырыла подземный фрукт лопаткой, посмеиваясь:
– На трюфели рутены чаще свиней натаскивали, чем собак, а уж волка – ни разу.
Только на сырой вкус это было явно не трюфель, и привычные к изысканному питанию отроки еле прожевали скользкие и как бы кожаные ломтики, на которые расслоился "гриб". Мяса вокруг бегало и ползало неимоверное множество, но они твердо держались своего закона; иное просто в голову не приходило.
– Ты что, чувствуешь, куда идти надо? – то и дело спрашивал Артханг.
Он давно сменил победную рысцу на вялый шаг, и вела обоих по топям и сухим местам сестра.
– Знаешь, да, и чем глубже – тем сильней. Наверное, мое кольцо притягивается тем, "змеиным", и я иду по воле его хозяев. Доброй ли – не знаю.
"Захотели бы убить – мигом бы нашли, – произнес в душе Артханг, – а то который день плестись заставляют. А если то и не мунки вовсе! Камешки и впрямь, наверное, из одного снежнацкого черепа, вот и хотят снова стоять рядом."
Им иногда казалось, что идут они все по тем же местам: те же кусты много выше их роста, те же папоротники с плотной оранжевой завязью, которая выметнулась на стебле наподобие руки, сжатой в кулак, – такая никогда не превратится в потаенный цвет и даст семя того же мужского пола, что и отцовское растение, – и те же деревья с удлиненной, блеклой листвой на самом верху и белыми, в пятнах, стволами. Только с иных тяжело свисали как бы круглые, в зеленоватой патине, пятаки и чуть позванивали в стоячем воздухе.
"Деревья погибают всегда одиноко, – думала Серена. – Не то что люди. А может быть, они сплетаются корнями в воде и грязи и передают знание по кругу, по спирали все шире – ради всего болота, во имя всего Леса? И это знание можно подобрать с земли, выкопать из-под нее, как грибницу?"
Сумрачный мир, облачный вечер… И вот когда они в очередной раз поняли, что не могут сегодня идти по вечным зыбям, трясинам и моховым подушкам, деревня коваши сама на них наехала.
Сначала брат и сестра увидели те самые тележки, опущенные на дерн – легкомысленно нарядные, они являли резкий контраст с унылыми деревьями. Главные дома начинались внутри этого "гуляй-города" и были иными: сбитые из грубых, едва окоренных бревен, прочных топляков, они глядели на пришлецов слепыми волоковыми оконцами толщиною в одно бревно. Крыши из древесных же пластин, вылощенных медным "зубом" так, что по ним без задержки стекал дождь, почти упирались в землю, врастали в нее толстыми щупальцами; но если приглядеться, то были угловато выступившие из земли корни тех же высоченных белых деревьев, которые оплетали корзиной, подхватывали все строение и приподнимали его. Впрочем, деревья были уже явно не те (или все-таки те?), что прозябли посреди трясин и на окраинах: скорее пегие, чем белые стволы, а посреди бронзовой зелени местами просвечивало червонно-медное и рыже-золотое.
– Никак, эти дровяные скелеты нянчат хижинки на руках, – пробормотал Артханг. Он опустился рядом с сестрой, повалился набок, чтобы вьюк с палаткой тоже лег на траву и не давил хребта.
– И они куда бодрее, чем на безлюдье, – добавила Серена. – Хотя безлюдье-то как раз тут и есть. Слушай, братик, ты уж прости меня, если мы ненароком влопались куда не следует. Декорация тут самая что ни на есть зловещая.
– Ладно, не стоит помирать раньше времени. Кстати, где они все? Утром значило бы, что не проснулись, днем – в отходе работают. Но вечером добрые Живущие ужинают и спать ложатся.
– Не болтай лучше, а смотри и нюхай. Главное – нюхай, простак!