Я снова был будто под её гипнозом. Она вела меня за руку по ночному лесу около часа, внезапно выведя на широкую, залитую светом луны поляну.
- Пришли. - Прошептала она мне на ухо. - Здесь нам ничего не грозит, Иди скорей сюда.
Я не сразу заметил землянку. Узкий проход и крохотная комнатка, выстеленная соломой и лапником.
- Здесь до утра подождем. - Девушка зажгла свечу. В тусклом свете свечи едва можно было разглядеть её профиль, стройную фигуру и венок из каких-то полевых цветов на её голове.
- Как ты тут оказался, барин?
- Я за тобой пошел… - я присел на лапник, застеленный соломой. Было мягко и уютно. - Я думал, ты в озере утонула!
- Так ты следил за мной? - Ксана поставила свечу в выемку в стене землянки и села рядом со мной. Её близость волновала меня.
- Ну не то чтобы следил… мы с Анисимом охотились. Я лежал в шалаше, а тут ты.
- Счастливчик ты, барин, мы, ворожеи, страсть как не любим, когда за нами подглядывают. Я ведь не разглядела, что это ты, а леший тебя чуть в самую глубь чащи не завел. Звери дикие могли разорвать. Перед ними я бессильна. А здесь в землянке ночь скоротаем, тут вокруг нее охранные заговоры зверя близко не подпустят.
- Бред какой-то! Какой леший! Какие ворожеи! Какие звери! Ты объясни, как ты из омута выбралась, я ж своими глазами видел, как ты в него провалилась!
- Из омута?
- Ну да - там под водопадом глубоко - ты же туда провалилась!
Она расхохоталась:
- Со страху, барин и не такое привидится.
Потом вдруг посерьезнела:
- Не даром ты за мной следил, признавайся.
Изящная фигурка Ксаны придвинулась ко мне так близко, что дух перехватило. Её венок касался моей головы. Она провела рукой по моей щеке.
- Не там ты, барин, где тебе кажется. Здесь все взаправду, и все так, как я тебе говорю. Не выдумка это - это явь. Я - потомственная ворожея, ворожеями были мать моя и бабка, и прабабка, и её прабабка, и так, сколько себя род людской помнит. Не ведьмами, не колдуньями, - ворожеями. Заговором и молитвой могу любую хворь вылечить, вижу прошлое и будущее. Знаю то, чего другие не знают.
- И что же ты знаешь?
- Про тебя, барин, все знаю, про барыню твою. Верь мне, барин, не в придуманном ты мире в настоящем. Здесь все настоящее.
- И ты?
- И я… - Её карие глаза в свете свечи были почти черными. Густые длинные ресницы были похожи на крылья бабочки. Её венок упал, блуза сползла, обнажая плечо. Она загадочно улыбалась, словно дразня меня. И тут в моей голове словно что-то щелкнуло, - словно невидимый выключатель - мне показалось, что мир вокруг перестал существовать, я видел перед собой только Ксану. Я коснулся её, как будто случайно. Она потянулась ко мне, и её рука скользнула вверх по моей, до самого плеча. Она была так близко и так хороша!
- Ты похожа на ночного мотылька.
- Ох, барин! Красив ты, барин, красив и силен. - Она едва коснулась губами моего виска. - И жарок как огонь. Не опалить бы крылья….
Я потерял голову - руки сами потянулись к ней, уже ничего не могло меня остановить.
- Ксана! Ты меня с ума сводишь, Ксана!
Я сжимал в своих объятиях нежное, хрупкое тело ворожеи, околдовавшей меня, отзывавшейся нежностью и страстью на каждый мой поцелуй, каждое прикосновение. Мозг отказывался возвращать меня в реальность, я тонул в бездне по имени Ксана. Я шептал её имя, и мне казалось, нет прекраснее имени на свете. Гибкое стройное тело горело в моих руках. Я никогда не испытывал ничего подобного ни с одной реальной женщиной. Запах хвои смешивался с запахом цветов её венка, рассыпавшегося по соломе лепестками и дурманящих голову. Пусть никогда не наступает утро, - я согласен, пусть, только бы быть с ней…
* * *
- Что же мы наделали, - Алька шептала на ухо Григорию. - Гриша, что мы наделали!
В окне кузни брезжил рассвет. Волосы Альки переплетались с густой гривой Григория. Он смотрел на неё, не отрываясь.
- Не жалей, матушка, ни о чем не жалей! Пусть хоть минута счастья, пусть день, пусть месяц - но наши. Я тебя всегда любить буду, слышишь, всегда. Хочешь - умру за тебя, хочешь - убью за тебя. Лишь бы видеть глаза твои прекрасные, лишь бы слышать твой голос, лишь бы обнимать тебя, звездочка моя ясная…
- Ш-ш-ш. Тише. Мне пора. - Алька второпях натягивала платье, - помоги мне.
Григорий неумело пытался застегнуть крючки корсета.
- Не сердись, Алевтина Александровна, не привыкший я. Мои пальцы больше гвозди гнуть приспособлены.
- Бог с тобой, Гриша, я не на тебя сержусь - на себя.
- Не кори себя, ведь это душа твоя ко мне рвалась, а моя к тебе. Неужто тебе так плохо было со мной?
- Что ты, - Алька обняла Григория и прижалась к нему, - это была сказка, просто волшебный сон, вот только пора просыпаться…
Алька заплела косу и обернула её вокруг головы. Григорий держал её в объятиях, словно куклу, давая ей сделать небольшой шаг влево или вправо, но, не выпуская из рук, ни на мгновение. Она сходила с ума от прикосновений к его телу:
- Гриша. Как мне незаметно выйти отсюда?
- Теперь никак, только потемок ждать, либо идти открыто.
- Нет, только не открыто! Не сейчас! - Алька смотрела на Григория и лихорадочно думала, как же поступить.
- Воля твоя, матушка, только если сейчас пойдешь - следом сразу и пересуды по деревне пойдут. Оставайся!
- Меня прислуга потеряет - тревогу забьет.
- Не забьет, я пойду, скажу, что ты молишься в часовне в пяти верстах отсюда, вернешься вечером.
- Тебе не поверят.
- Поверят, матушка, поверят, я знаю, как сказать.
- И что ты предлагаешь? - она села на скамью около стены.
- Я кузню закрою, скажу, что уехал за дровами, а ты здесь схоронись. Я через час вернусь - принесу еды, до вечера здесь переждем, а вечером пойдешь домой.
Алька свернулась клубочком на лавке. Григорий погладил её по голове, как маленькую:
- Не казни себя, слышишь, не по своей воле ты замуж шла - по отцовской. Не твоя вина, что сердце твое меня вспомнило и ко мне рвалось, и не моя, что не сдержался - красоты такой на всем свете нет. Сколько лет прошло, а первая любовь не ржавеет, - верно, люди говорят. Алька чувствовала, как Григорий прожигает её взглядом, полным желания.
- Ты чего хочешь, скажи, я добуду, принесу! Не грусти, матушка.
Алька прижалась губами к уголку его губ:
- Ты сам приходи - мне ничего не надо. Возвращайся. Побуду с тобой дотемна. Кто знает - может больше и не придется…
Через час перед Алькой стоял импровизированный стол - наковальня, покрытая холщовой тканью, на которой красовался пузатый кувшин молока, румяные пирожки, чашка меда, кусок брынзы и пучок всевозможной зелени. Григорий легкими движениями отрезал от копченого окорока тонкие куски мяса.
- Кормить тебя буду, матушка. Коли сама кушать не изволишь, - силой кормить стану - он расплылся в добродушной улыбке. - Ну, сама посуди, где это видано, чтобы человек сутки голодным был.
Альку не надо было уговаривать. Она с волчьим аппетитом пустилась поглощать нехитрую, но очень вкусную и ароматную пищу. На минутку приостановившись, она спросила:
- Не войдет ли сюда кто?
- Матушка! - Григорий едва не поперхнулся, - ты глянь, какой засов на двери! Сам ковал, вот этими руками. - Он закатил рукав, обнажив бицепс. Алька пожала плечами:
- Так ведь засов с этой стороны, а с той стороны замка нет - подумает, может, кто чего-нибудь, начнут стучать, дверь ломать…
- Не беспокойся, - Григорий погладил своей огромной ручищей её по щеке, - я изловчился там замок так приладить, что кажется, будто закрыто.
Алька, успокоившись, впилась зубами в румяный бок пирожка:
- Гриша, я, кажется, знаю, кто убил твою жену.
- Кто же?
- Подумай сам. Доктор осмотрел рану и сказал, что убийца был невысок ростом и не силен, бил с небольшою силою и левой рукой. Либо это был левша, либо человек, у которого не работает правая рука.
- Машка… у нее правая рука сухая…нет, нет, Алевтина Александровна, даже не думай, - она мухи не обидит. Не знаешь ты её толком, вот и грешишь зря. Она как дитё малое - сама помрет, а мухи не обидит…
- Тогда кто? Назови мне еще человека, у которого была причина и который левша.
- Не знаю, но Машка не могла, точно не могла. Да и какая причина?
- Гриша! - Алька покачала головой, - да неужели ты не знаешь, что муж её и твоя Настасья…
- Нет, матушка, нет, сплетни это все, не верь.
- Гриша, Гриша… - Алька вздохнула и покачала головой. - Ты как ребенок. - Она взяла кувшин и прямо из него сделала большой глоток молока. Белая струйка стекала по подбородку на шею. Григорий с умилением смотрел на неё:
- Как же хороша, ты, матушка, как хороша… - он подхватил её на руки и прижал к себе. - Каждая минута с тобою, душа моя, как капля божьей росы. Пью, и напиться не могу.
Альке казалось, что когда-то это уже было в её жизни. Дежавю? Память столетий на генном уровне? Может и правда, три сотни лет назад она была барыней и любила кузнеца Григория? Может, это происходило с ней на самом деле? Он не был виртуальным - он был здесь и сейчас, был таким сильным, горячим, необузданным, таким, что хотелось плакать в его объятьях. Одновременно она ловила себя на мысли, что он напоминает ей кого-то. Кого-то очень близкого. Он снова покрывал её поцелуями, жаркими, страстными, незабываемыми. В голове Альки мелькнула мысль - пусть никогда не наступит ночь, пусть, она согласна, только бы быть с ним…
* * *
- Волки, говоришь, - я ступал по протоптанной, видимо зверями, лесной тропке за Ксаной.
- Волки, барин, волки. Чащобы у нас нехоженые и звери лютые. Как только ты не побоялся ночевать прямо под деревом.
- А как же ты меня нашла?
- Ведунья я - Ксана рассмеялась, - ворожея, которая знает все. Тебя вся деревня с рассветом искать начала, а ты заплутал - я тогда сразу догадалась, кто за мной следил ночью - вот и отыскала. Не отыщи я тебя - был бы ты обедом для лесного зверя.
- А ты, я погляжу, лес знаешь, как свои пять пальцев.
Ксана пожала плечами:
- Мать моя меня с детства сюда водила - травы да коренья собирать. Я тут как дома.
Мне казалось, мы шли целую вечность, и я еле поспевал за порхающей по тропинке Ксаной:
- Давай передохнем - не привычно мне столько ходить. - я подумал про себя, что нагрузка в спортзале и марафонская пробежка по лесу совсем не одно и то же. Ксана обернулась и кивнула:
- Давай, барин, не то уморишься раньше времени. - Она присела прямо на замшелый ствол поваленной лиственницы, я примостился рядом. Цветочный запах её пушистых волос дурманил мне голову. Мне хотелось сгрести её в объятья и унести на край света. Словно прочитав мою мысль, Ксана улыбнулась и прижала палец к моим губам. Потерпи, барин, потерпи, пока из чащи выйдем - здесь все еще опасно.
- Как же ты не боишься ходить здесь ни днем, ни ночью?
- Ну, ты, Данила Алексеевич даешь! Меня ни зверь, ни птица не тронет - я - часть леса, я его дитя, меня лес охраняет. Так со всеми в нашем роду было. Если где, какая напасть - я всегда в лесу схоронюсь. А вот ты - другое дело…
- Расскажи мне, что произошло с твоей семьей, почему ты одна?
Ксана помрачнела:
- Зачем тебе это? К чему?
Я обнял её и притянул к себе. Она, словно воробышек, вспорхнула ко мне на колени и стала накручивать прядь моих волос на свой палец:
- Вот и подтверждение моих слов, что ты тот, да не тот, барин. Что же, всю жизнь прожил в нашей деревне, а историю мою не знаешь?
- Расскажи, прошу, - я прижался губами к её щеке. Она слегка отстранилась.
- Отец сгорел в горячке за неделю. Прежде он был кузнецом, и у него в подмастерьях и Гришка был. А теперь… Он матушку мою любил очень, а она его. В деревне матушка всех лечила, отец работал, тем и жили. Жили хорошо. Отец хотел выкупить нас у барина. А как только денег собрал и меня выкупил - слег внезапно - мать, что только не перепробовала - не смогла вылечить, а в деревне после того пошли сплетни, что мать отца в могилу колдовством свела. С чего мужик так внезапно помер - был здоровее здорового!
- И что было дальше?
- А дальше деревенский староста собрал сход, и там порешили, что раз она мужа извела, то теперь им всем конец. Её предупредили, она меня в охапку, да к лесу кинулась - только не успела схорониться, - догнали её, раздели донага и повели по деревне. Зима была лютая - её весь день так водили - плевали, волосы на ней рвали, - голос Ксаны дрожал, - я ничего не могла сделать. Если бы я там появилась - со мной было бы то же. Её заперли в заброшенном сарае и подожгли там. Отец твой, старый барин, царство ему небесное её спас. Он матушку на своих руках из горящего сарая вынес, старосту в город в тюрьму отвез, мужиков-зачинщиков высечь велел. "Водить" с тех пор по деревне запретил. А матушка умерла почти сразу после этого - простудилась, да и дыма наглоталась. Мне тогда пятнадцать лет было. Я только через неделю из той землянки в деревню вернулась - да поздно было - матери уже было не помочь.
- А где был я?
- А ты, барин, в царском войске службу вместе с Анисимом нес.
По щекам девушки катились слезы. Было видно, что ей очень тяжело вспоминать об этом. Я обнял её и прижал к себе:
- Успокойся, прости, что разбередил твоё сердечко, прости…
Я целовал её глаза, губы, мне хотелось утешить, успокоить, защитить её. Она была такой хрупкой, беззащитной, так напоминала мне кого-то родного, близкого, и одновременно так волновала мою кровь. Не осталось и следа вздорности, горячности, наигранной агрессии, она больше не была дикой. Я так желал её, как не желал ни одну женщину в жизни, и уже не мог себя сдерживать. Кругом был лес, - прекрасный, девственный, густой. Я любил её, и она отвечала мне любовью. Лес был нашим домом, нашим защитником и покровителем. Лес давал нам силу. Еще долго я не выпускал Ксану из своих объятий. К деревне мы вышли уже за полночь.
* * *
- Едут! Едут! Деревенские мальчишки вопили во все горло. В деревню чинно вьезжала подвода. На ней сидело пятеро иноков и двое деревенских. Посреди подводы высился огромный сундук.
Словно по сигналу со всех дворов стали стекаться люди. Они бежали к усадьбе с криками "Чашу, чашу привезли!" - народ бежал со всех ног, несли на руках старых и больных. Матери тащили своих детей - все, от мала до велика, собирались во дворе усадьбы. Алька стояла, завернувшись в цветастую шаль, в самом центре двора, вскоре толпа окружила её, оставив лишь проход, по которому подвода подъехала к усадьбе. Средних лет монах сойдя с подводы, подошел к Альке
- Здоровья тебе и твоим близким. Я - отец Михаил. Отец Серафим, настоятель, благословил привезти тебе чашу, Алевтина Александровна. Мы не выносили её на свет божий больше полувека, но у тебя исключительная нужда. Поклон тебе и благодарность за щедрое пожертвование на монастырские нужды. Мы с братьями будем около чаши денно и нощно, поможем во всем, что будет нужно. Вели куда ставить.
- Вот прямо сюда. - Алька указала на центр двора, на котором высился небольшой помост. Прошло больше недели с тех пор, как она виделась с Григорием. Она умоляла его не искать с ней встречи после тех дней, что они провели вместе. Он обещал и сдержал своё обещание. Она выходила вечерами на террасу и слушала, как звенит его молот в кузне. Она радовалась - значит с ним все в порядке и те, кто не верил в его невиновность, не погубили его. Она томилась от желания увидеть его, но не могла рисковать. Ксана не отходила от неё ни на шаг, за исключением пары дней, когда она пропадала где-то, но где - Алька так и не смогла добиться. Подозрение Альки, что настоящим убийцей могла быть Машка, подтверждала Ксана - она выяснила, что из левшей в деревне Машка, да еще пара древних старух. Она уверила, что Григория удастся спасти от наговора с помощью старинной чаши. За два дня до этого она закрылась в своей каморке, и оттуда доносился запах дыма и каких- то снадобий. Сейчас она стояла рядом с Алькой и держала в руках флягу с зельем, которое перед внесением чаши плеснула на ступени помоста.
- Теперь убийца, коли взойдет сюда, сбежать не сможет, - шепнула она на ухо Альке.
Иноки степенно установили чашу на помост и стали наполнять её святой водой, привезенной в больших бутылях, которые они спускали с подводы. Когда та была полна, Алька перекрестилась и, поклонившись, попросила:
- Отец Михаил, пусть каждый поднимется и опустит руки в чашу, а вы спрашивайте.
Тот кивнул и взошел на помост:
- Слушайте люди! Каждый поднимется на помост и, поцеловав честной крест божий, опустит руки в чашу, и когда я спрошу: "ты ли виновен в смертоубийстве Настасьи Селивановой?" даст ответ "Да" или "Нет". Коли вода святая останется хладной - правду сказал, коли вскипит - солгал.
Толпа зароптала:
- Гришку надо бы!
- Пусть Гришка первый!
- Гришку лиходея сюда!
Алька тщетно, взойдя на помост, выглядывала в толпе Григория. Его не было нигде.
- Пошлите за ним, скажите - я зову.
Несколько мальчишек бросились врассыпную в разные концы деревни, кто в кузню, кто в их с Настасьей бывшую избу. Шли минуты ожидания.
Пока суд да дело, пусть соберутся все, кто сюда не пришел - даже дети. Испытание пройдут все.
- Барыня, матушка, детей то за что? А вдруг, какая ошибка и обварится дите!
- Всех от семнадцати и старше, кроме калеченых, что сами передвигаться не могут. Всех!
Ропот поутих, и крестьяне побрели по домам за детьми и теми, кто не явился.
Прошло больше часа, когда все были на месте. Григория не было, Алька нала тревожится. Народ ехидно посмеивался. Раздавались возгласы:
- Гришка убивец!
- Струсил, подлец, сбежал видно!
Возгласов становилось все больше и больше, они сливались, и из них постепенно вырастал общий гомон. Послышались крики:
- Пожечь лиходея!
- На первом суку вздернуть!
Толпа уже ревела. Алька тщетно пыталась их перекричать. Отец Михаил, несмотря на свой недюжинный бас, тоже не мог перекричать крестьянский сход. Алька почти плакала - она была в отчаянии. Где же ты, Гриша?
Внезапно все стихло. Воцарилась мертвая тишина. Толпа расступилась, к помосту шел Григорий. В белой холщовой рубахе- косоворотке, с черной гривой волос, развевающейся на ветру, он шел широкими шагами и остановился прямо у помоста перед Алькой:
- Ты звала меня, матушка, я пришел! - он встал перед ней на колени, глядя ей прямо в глаза, - вели что делать, - надо будет - голову под топор положу.
Алька стояла на помосте и смотрела вниз, на Григория, смотрела в его глаза, и сердце успокаивалось:
- Ты знаешь, что нужно делать, Гриша.
Он поднялся на помост и, поцеловав крест, опустил руки в воду. Толпа ахнула. Григорий поднял голову к небу и крикнул:
- Я не убивал Настасью!
Вода осталась холодной. Народ молчал. Словно внезапно осознав свою несправедливость, люди залепетали:
- Гришка не виноват.
- Прости нас, Гришка!
- Оговорили мужика!
- Кто ж убийца-то?
- Всех проверять! Всех по очереди!