* * *
Новость обрушивается на Париж, подобно удару грома.
На следующий день я пригласила к себе на завтрак известных журналистов и югославских депутатов, прибывших в Париж.
Никогда в жизни мне не доводилось председательствовать на более печальном приеме.
Присутствуют руководитель службы печати в Белграде Винавер, несколько депутатов и директоров агентств, в частности агентства Авала.
Винавер, зажимая рот салфеткой, сдерживает рыдания. Депутат Сокич, поддерживаемый всеми своими коллегами, нападает на Францию, ибо она, по его мнению, несомненно принимала участие в подготовке покушения.
– Нашего короля заманили в ловушку! – повторяет он с яростью. И он зачитывает коммюнике, которое только что составило югославское правительство. Его содержание проникает в самую душу.
"Вчера, 9 октября, в 4 часа дня в Марселе был убит наш король Александр. Он пролил свою кровь во имя будущего мира, ради которого он жил и ради которого он направился в Марсель, где нашел смерть на земле союзника".
Боль, которую причиняет нам всем смерть Барту, делает нас неспособными отвечать югославам что-либо иное, кроме как:
– Но мы тоже потеряли человека, на котором зиждилась вся наша внешняя политика, они его тоже убили!
Это был ужасный завтрак.
* * *
Это убийство свидетельствует о глубокой анархии, которая клокочет во Франции, прикрываемая законными выборами, о той самой анархии, которая приводила в отчаяние Барту за несколько дней до смерти.
– Во время выборов для охраны кандидатов в депутаты имелось больше полицейских, чем их было вчера для охраны короля во время его прибытия, – заявил в Марселе заместитель мэра Сабиани.
И он признал, что в мэрии отказались не только выставить воинский кордон, чтобы изолировать короля от окружавшей его толпы, но даже не согласились предоставить мобильных гвардейцев-велосипедистов, поскольку, учитывая близость выборов, это могло произвести плохое впечатление на избирателей.
* * *
Как только стало известно о смерти короля, Гастон Думерг созывает заседание Совета министров.
Раздается телефонный звонок. Один из журналистов сообщает председателю Совета министров о смерти Барту.
– Не может быть! – восклицает Думерг. Затем он сообщает эту новость прибывающим министрам. Одни хранят молчание, другие плачут. Первым прерывает молчание Эррио.
– Это был великий министр, – говорит он.
– Да, – добавляет Думерг, – он принадлежал к тем людям, величие которых становится особенно заметным только тогда, когда они мертвы!
Потрясенный до глубины души, Сарро с трудом зачитывает коммюнике о событиях в Марселе.
Некоторые министры считают, что трагедия в Марселе непростительна, и заявляют, что она объясняется не каким-либо роковым стечением обстоятельств, а является чудовищным следствием небрежности и ошибок! Они требуют наказания виновных…
Но большинство министров восстает против этого мнения:
– Когда был убит президент Думер, никого не подвергли наказанию. Если вы сегодня сделаете это, в Белграде могут сказать, что на нас лежит известная ответственность.
– Но мы не несем никакой ответственности… Для глав государств покушения являются профессиональным риском… – говорит Тардье, но Думерг решает в качестве арбитра:
– Нет, мы несем ответственность! И поэтому необходимо наказать виновных.
Правительство подает в отставку.
"Преступление, совершенное против дела мира, очевидно". Но правая пресса тотчас же отказывается от попыток расследовать, какое правительство или правительства могло или могли вложить оружие в руки убийцы – этого Калемеля, татуировка которого указывает на его принадлежность к ВМРО.
* * *
Тринадцатого октября состоялись похороны Барту.
На Кэ д’Орсэ происходит торжественная церемония.
На площади Инвалидов организован большой парад войск.
И только народ Парижа, собравшийся плотной массой и хранящий молчание, кажется, понимает все значение происшедшей драмы. Искренне и глубоко скорбят камердинер Гюстав и сотрудники покойного Барту.
Стоящий передо мной на официальной трибуне Пьер Лаваль довольно весело болтает с Франсуа-Понсэ, прибывшим на похороны из Берлина.
Позади меня разговаривают два директора крайне правых газет.
– По существу, – говорит один из них, – Барту был опасным человеком, он довел бы нас до войны…
– Друг мой, вы видели биржевой бюллетень? – спрашивает другой.
– Гёте был совершенно прав: мертвые быстро уходят, – говорит мне Политис, занимавший тогда пост посла Греции в Париже.
После парада войск начинается церемония в церкви Дворца инвалидов. На церемонии присутствует советский поверенный в делах.
– Как, вы в церкви? Советский протокол не запрещает вам это? – спрашивает его один дипломат.
– Да, это так, – грустно улыбаясь, отвечает он, – но я получил специальное разрешение в связи с похоронами Барту… Вы знаете, дорогой коллега, франко-русское соглашение теряет все вместе с ним! Он был реалистом. Он понимал, что без серьезного военного соглашения между Францией и Россией, соглашения, которое заставило бы Гитлера сдерживать свои притязания, мир в Европе невозможен!
И вслед за этим во дворе Дворца инвалидов был дан прощальный воинский салют, раздался похоронный звон и прозвучала последняя дробь барабана.
Глава 21. Пьер Лаваль в кабинете Верженна
Вновь надеть на плечи ранец. – Чистокровная лошадь, конюх и Франция. – Анте Павелич, Геббельс и Нейрат. – Часы. – Полет мухи. – Монахини, двигающиеся беглым шагом. – Рим и Обервилье. – Три коленопреклонения. – Таинственная беседа. – "Миньон" в римской Опере. – Преступление. – Два письма дуче Пьеру Лавалю. – Римские гангстеры. – Заткнуть рот прессе, заткнуть рот парламенту.
Девятое ноября 1934 года. Под Триумфальной аркой, где происходит церемония в память короля Югославии Александра, дует леденящий ветер.
Барабанная дробь. Знамена.
Стоя в первом ряду, против официальных лиц из нового правительства Фландена – Лаваля, маршал Петэн, наклоняясь к новому военному министру генералу Морэну, говорит ему:
– Что касается плебисцита в Сааре, то в этом деле надо действовать прежде всего таким образом, чтобы не создавать новой Эльзас-Лотарингии.
Морэн выражает свое согласие. Впрочем, германский посол во Франции Кестнер каждое утро ходит на Кэ д’Орсэ и ведет там весьма таинственные переговоры с Пьером Лавалем. Содержание их и в дальнейшем будет сохраняться в строжайшем секрете. О них не будет поставлен в известность даже наш представитель в Саарбрюкене Мориз. Во время плебисцита 13 января 1935 года французы не будут бороться с Гитлером за победу. А взамен Германия не потребует нового увеличения своих вооруженных сил.
Из-за отсутствия дара воображения или, скорее, хорошей памяти и способности сохранять воспоминания Петэн, по-видимому, не предвидит неизбежного опьянения, которое охватит весь Саар вечером 13 января, когда Гитлер одержит победу большинством в 90 процентов поданных голосов и когда грандиозные факельные шествия, точно настоящие реки огня, растекутся по городу под звуки национального гимна, исполняемого на дудках и барабанах.
Не перестает дуть леденящий ветер. Церемония заканчивается. Дипломаты, подняв воротники своих пальто, обмениваются мнениями.
Несмотря на только что пережитую Францией трагедию, они считают, что своими поездками Барту наметил надежные пути к восстановлению престижа Франции. Уже сейчас, опираясь на будущий франко-русский пакт, открытый для присоединения Германии и Италии, французские руководители могут положить конец шантажу со стороны диктаторских государств, заявив: "Соглашайтесь на пакт о взаимной помощи, ибо он будет заключен в любом случае – с вами или против вас". И дипломаты добавляют: "Франция все еще находится в выгодном положении".
* * *
Пребывание нового министра Пьера Лаваля в величественном и простом кабинете французских министров иностранных дел приводит в смущение всех дипломатов. Маленький, очень смуглый, почти восточного типа человек с косым взглядом бегающих глаз, Лаваль говорит на жаргоне, представляющем странный контраст с манерой разговаривать всех тех, кто до этих пор руководил внешней политикой Франции из этого большого кабинета Верженна, бывшего министра Людовика XV.
– Видите ли, – заявляет Лаваль представителям прессы, довольно холодно относящимся к нему, – когда вы живете в доме, в котором вам приходится браниться со всеми жильцами понемногу, вы начинаете устанавливать мирные отношения прежде всего с вашими непосредственными соседями, а не с жильцами седьмого этажа! Что касается меня, то я обладаю здравым смыслом, и нам в первую очередь нужно начать урегулирование отношений с Италией и Германией.
Рассуждения Пьера Лаваля сводятся к следующему: "Человек, которому удалось бы обеспечить мир, будет великим человеком века. Итак, если я договорюсь с Берлином и Римом, то мне больше некого будет бояться. Препятствия? Они могут встретиться со стороны малых и крупных союзников на Востоке и на Балканах, а также со стороны умных дипломатов и левых политических деятелей в самой Франции. Ну что ж, я похитрее их, я их проведу!"
Бывший сотрудник Клемансо, Жорж Мандель, который питает к Лавалю сильное недоверие, постоянно говорит о нем:
– Он хочет преуспеть в том, чего не удалось добиться Бриану.
Маленького роста, в черном костюме, с забавным пристежным воротничком, какие носили нотариусы времен Флобера или Бальзака, Жорж Мандель, который согласился принять портфель министра почт, телеграфа и телефона в кабинете Пьера-Этьена Фландена, холодно улыбаясь, дает всем точные ответы.
Никогда не произнося ничего бесполезного, выражая суть дела в нескольких словах, Жорж Мандель обладает изумительной памятью, что позволяет ему высказывать неопровержимые суждения. Он никогда не лезет за словом в карман. Говоря всегда ровным тоном, он имеет привычку повторять своим громким голосом с четкими интонациями:
– Наши государственные деятели воображают, что нужно льстить народу, для того чтобы им управлять. Своим призывом "Будем твердыми" Ницше привел в возбуждение целое поколение. Муссолини объединил вокруг себя Италию, обещая всем трудную жизнь, а повседневный лозунг Шахта и Адольфа Гитлера для германского народа гласит: "Не ждите, что вы будете почивать на ложе из роз". У нас, – продолжает Мандель, – настал час для пессимистов.
Однако Мандель не настоящий пессимист. Он многого ждет от Франции. Он хочет поставить перед ней честолюбивые задачи, которые весьма плохо соответствуют привычке французов к спокойной жизни.
* * *
Однажды вечером, во время тягостных споров, которые тотчас же начались в Женеве относительно последствий марсельского убийства, Титулеску, возмущенный тем, что Лаваль ущемляет интересы малых балканских стран и стран Центральной Европы, не считаясь с тем, какую ценность представляют для Франции союзы с этими государствами, с горечью бросил фразу, которая сразу же облетела все правительственные канцелярии:
– Франции, этой великолепной чистокровной лошади, вместо традиционного прирожденного жокея, на которого она имеет право, дали этого отвратительного конюха – Пьера Лаваля.
Но единственная забота Лаваля состоит в том, чтобы найти оправдания в отношении Италии и Германии.
– Я только что звонил директорам представляемых вами газет, – говорит он журналистам, – чтобы обратить их внимание на опасность войны, угрожающей нам всем в связи с убийством короля Александра террористами, которые, как это кое-кто хочет показать, якобы вдохновлялись Италией. Каковы бы ни были симпатии каждого из нас, мы должны щадить Италию.
Наступает пауза, и Лаваль, испытующе глядя на присутствующих, старается определить, какой эффект произвели его слова. Он явно считает, что они приняты несколько холодно. Передвинув сигарету в угол рта и беспрерывно чистя во время разговора то ногти, то уши, Лаваль, громко смеясь, оборачивается к молодому сотруднику газеты "Энтрансижан" Тувенэну.
– Ну как, дружок, я думаю, вы не желаете вновь надеть ранец на плечи, ради того чтобы защищать честь Югославии? – говорит он таким тоном, как если бы обращался к одному из своих избирателей в Обервилье.
Между тем записки и доклады Франсуа-Понсэ свидетельствуют о наличии связей между руководящими деятелями Германии и группой хорватских агитаторов, проживающих в Берлине на средства немецкого правительства. В этих документах сообщается также о беседе Франсуа-Понсэ с Геббельсом и Нейратом, состоявшейся 24 октября, по вопросу о подстрекателе и организаторе убийства в Марселе, который еще накануне покушения находился в Берлине. (Этим человеком был руководитель усташей Анте Павелич, которого несколько лет спустя Германия сделает главой "Свободной Хорватии".) Наконец, в последнем донесении Понсэ говорится о неловкой позиции Геринга и других немецких руководителей, когда спустя две недели после совершившегося преступления в Берлин для проведения следствия прибыл комиссар французской Сюртэ женераль.
Проходят овеянные печалью заседания. Больно видеть искреннюю скорбь югославских делегатов.
Но теперь Титулеску, Бенеш и особенно югославский делегат Фотич желают получить заверения в отношении переговоров, которые Пьер Лаваль намеревается на этих днях вести в Риме, куда он собирается с официальным визитом к Муссолини.
Разгораются ожесточенные споры.
Однажды после одной из таких дискуссий Фотич показывает Лавалю великолепные часы и говорит ему:
– Эти часы подарил мне Титулеску после подобной же дискуссии, чтобы доказать мне, что он не злопамятен.
Пьер Лаваль, который в течение двух часов бесстрастно выслушивал горькие упреки Титулеску по поводу предстоящей поездки в Рим, отвечает:
– Ну что ж, господин Фотич, в таком случае вы должны были бы подарить мне стенные часы!
– Вы их получите, – перебивает его Титулеску.
– О, я надеюсь! – став весьма любезным, отвечает Лаваль. – Однако я предпочел бы все же карманные часы, ибо тогда я мог бы носить около сердца образ Титулеску!
– Ну что ж, вы получите карманные часы, – отвечает тот. – Но я думаю, что вы предпочли бы иметь Титулеску в своем кармане, а не в своем сердце! Но этого – я хочу вас предупредить заранее, господин министр, – вы никогда не добьетесь!
Спустя сорок восемь часов Лаваль получает самые красивые из всех швейцарских часов, которые ему, впрочем, не придется носить ни в кармане, ни у сердца.
* * *
Придя на Кэ д’Орсэ вечером 31 декабря, за три дня до поездки Пьера Лаваля в Рим, я нахожу министерство в величайшем смятении. Пьер Лаваль сначала заявил:
– Я буду верным продолжателем политики Луи Барту.
Но спустя несколько недель Лаваль начинает готовиться к поездке в Рим с целью, коренным образом противоречащей стремлениям Барту и нашей традиционной политике поддержки малых союзников Франции в Центральной Европе и на Балканах, способных угрожать Германии с тыла. Когда Барту приглашал югославского короля Александра в Париж, он хотел сначала договориться с нашими союзниками, чтобы затем уже обратиться к дуче и начать переговоры о заключении франко-итальянского союза, который явился бы "частью" различных крупных пактов, призванных обеспечить безопасность в Европе. Что же касается Пьера Лаваля, то он решительно хочет прежде всего урегулировать вопрос о франко-итальянском союзе. Малые страны – союзники Франции будут вынуждены после этого принять ту участь, которая выпадет на их долю в результате заключения соглашения между Лавалем и Муссолини.
В течение последних нескольких недель чиновники министерства иностранных дел смогли составить суждение о своем новом шефе.
– Мы не только начинаем проводить новую политику, но и применяем новые методы, – говорят они.
– В Риме дуче наверняка поджидает Лаваля, чтобы выдвинуть вопрос об Эфиопии и Тунисе. Здесь, на Кэ д’Орсэ, мы еще не начали обсуждать эти капитальные проблемы. О чем же думает министр?
– Он думает о своих избирателях в Обервилье, – отвечает один молодой дипломат. – Он прежде всего озабочен тем, чтобы его избиратели получили кинофильм о его путешествии.
– О, дорогой мой, вы преувеличиваете, – говорит его коллега средних лет, – но правда то, что никогда еще не наблюдалось подобного отрицания традиций нашей страны.
В соседнем кабинете, по-видимому, озадачены действиями такого министра иностранных дел:
– Его ум не обладает способностью делать какие-либо политические обобщения. Он доходит до применения в дипломатии жаргона подрядчика, занятого производством общественных работ. "Это берут поштучно", – сказал он мне однажды.
– Да, это именно подрядчик, – добавляет кто-то.
Увы, совершенно очевидно, что Лаваль, конечно, не архитектор!
* * *
Четвертого января в четыре часа дня, когда поезд прибывает на римский вокзал, итальянская полиция предупреждает журналистов, что они должны закрыть окна в своем вагоне и не смотреть. А я опускаю стекло в своем купе и смотрю в окно. Я вижу, как Муссолини, в сюртуке и цилиндре, окруженный несколькими иностранными посланниками, стоит на чем-то вроде эстрады, украшенной зелеными растениями, и протягивает руку Лавалю. Ледяное молчание. Можно услышать, как пролетит муха. То же самое происходит по выходе из вокзала, на улице, где неподвижная и безмолвная толпа спокойно наблюдает, как Муссолини и Лаваль садятся в роскошные автомобили.