– Хорошо, пап. Я обязательно соблюду приличия. Конечно же подвеска и все такое. Если спросит, скажу.
Он лишь мотнул шеей, как взнузданный конь, да нервно сжал пальцы на круге руля. Нет, ничего с этим уже не сделаешь, подумалось ей. Победили их всех мамины ханжеские "приличия". Одержали победу окончательную и бесповоротную. Отцу хоть в "гараж" сбежать можно, Милке – замуж, а ей и бежать-то теперь некуда. Придется помидоры солить. И капусту квасить.
Мама к заготовительной процедуре была уже готова. Прошедшие доморощенную стерилизацию банки уже стояли на кухонном подоконнике днищами вверх, в большой кастрюле на плите томился рассол, исходя пряным запахом приправ.
– Давай, Катюш, перекуси быстренько – и за работу. Я щи на скорую руку сварила. А где отец? Зови его, он тоже проголодался, наверное.
– А… А он, мам, в гараж ушел… Мешки с овощами поднял и ушел. Слышала, дверь хлопнула? Говорит, машина забарахлила.
– Как – в гараж? А, ну да, в гараж… Конечно…
Мать устало опустилась на стул, поджала губы, сидела молча, подперев щеку пухлой рукой. Лицо ее вмиг оплыло, покрылось матовой серостью, будто припылилось слегка, и сразу резко обозначились глубокие складки морщин в наружных уголках глаз. Да и сами глаза… Всплеск испуганного смятения, а не глаза. Никогда раньше таких глаз у мамы не было. И молчание – тоже такое неловкое получилось, тяжелое.
Катя сидела за столом, не в силах оторвать взгляд от материнского лица, как завороженная. Наверное, надо сказать что-нибудь… ободряющее? Какие-то слова найти? Что там говорят в таких случаях сочувствующие матерям дочери? Бог его знает. Вот скажешь сейчас чего-нибудь и опять попадешь под руку. Нет, уж лучше промолчать…
Опустив глаза, она потянулась за хлебом, неловко зачерпнула щей, стараясь не звякнуть ложкой о тарелку. Отчего-то казалось, что всякий посторонний звук прозвучит кощунством на фоне безрадостного материнского молчания. Рука дрогнула, и ложка звякнула таки о тарелку, черт ее побери. И мама тут же будто очнулась, убрала руку со щеки, распрямила спину. Прежнее выражение агрессивного самообладания вернулось на лицо, и в следующую секунду она проговорила сердито:
– Нет, что это такое, а? У дочери свадьба на носу, а он – в гараж… Только о своей машине и думает! А я тут хлопочи с этой свадьбой… Все, все на меня свалили! Что я, семижильная? И родители жениха тоже… Безответственные какие-то. Ничего сами решить не могут. С каждой мелочью ко мне советоваться бегут.
– Мам, а они кто, родители Стаса? Милка говорила, они бизнесом каким-то занимаются?
– Ой, да какой там бизнес! Так, держат магазинчик продуктовый да лавку со скобяным товаром. Даже квартиру сыну купить не могут. Да и сам-то сын – так себе, ни рыба ни мясо.
– Он тебе не нравится, да?
– Нет, ну не то чтобы… Вообще, он вежливый мальчик, спокойный. Но… Очень уж инфантильный, мне кажется. Отпетый маменькин сынок. Не знаю отчего. Может, они его воспитали неправильно, ущемляли свободу самовыражения… Не знаю. Не берусь судить. Вот я, к примеру, вас с Милочкой никогда и ни в чем не ущемляла…
Опустив лицо, Катя с нарочитым аппетитом принялась за щи, словно испугалась, что мама заметит вдруг вылезшую ненароком ухмылку. Слишком уж безапелляционно это у нее прозвучало – никогда и ни в чем. Слава богу, мама ее нервной ухмылки не заметила.
– Кать… А у тебя как в этом плане дела обстоят?
– В каком плане, мам?
– Ну… Есть у тебя приличный мальчик на примете? Я надеюсь, ты не собираешься, как твоя сестра, в девках засиживаться? Если есть, ты скажи. Мы его сюда пригласим.
Катя подняла на нее глаза, наспех подбирая нужные слова для беззаботного, ни к чему не обязывающего ответа. Наверное, нехорошие у нее в этот момент были глаза. Она сама чувствовала, какие они нехорошие. Затравленные. Не рассказывать же ей про то, как хороший мальчик Игорь Парамонов ее бросил!
– Ладно, ладно, можешь не говорить ничего… – торопливо вдруг замахала руками мама, будто испугавшись. – Не надо, не надо. Видела я, какие у тебя там, в городе, мальчики… И вообще, не будем больше вспоминать об этом. И не было ничего. И забыли…
Катя так и застыла на месте, пораженная, как громом, нехорошей догадкой. Это что же, мама и впрямь ее за проститутку держит, что ли? А себя, выходит, за мудрую и решительную мать, вытащившую дочь из греховного логова? Вот это да…
– Да, я ничего не хочу об этом знать, доченька. Ты теперь дома, ты с нами, все позади. Забудь и успокойся. Все будет хорошо, доченька…
– Но, мам… Дай мне объяснить хотя бы… Я же ничего такого…
– Все, все, не надо ничего говорить! Считай, что я тебя простила! – выставила она перед собой ладонь, упреждая наперед все ее потенциальные объяснения. – Да, я же забыла сказать… Я же тебе работу нашла! Очень хорошую работу, как раз по твоей специальности!
– Работу? Какую работу?
– Говорю же – хорошую. Психологом в детдоме.
– Где? В детдоме?!
– Ну да… А что? Я с тамошней директрисой договорилась, она тебя возьмет.
– Но, мам! Я же… Я же ничего в этом не понимаю! Я же не детский психолог, у меня специализация другая!
– Ой, да подумаешь, специализация! Ничего, сориентируешься как-нибудь.
– Как? Как я… сориентируюсь? Нет, что ты, я не смогу…
– Сможешь! Я думаю, ничего там трудного нет. Тем более ты же не на пустое место идешь. У прежнего психолога наверняка были какие-то наработки… Посмотришь, как она документацию вела, и будешь так же шпарить, по шаблону. Отчеты там всякие, характеристики. Обычная чиновничья работа.
– Чиновничья?! Да ты что, мам! Это же детдом, там дети трудные! Какой шаблон?
– Обыкновенный, доченька. Не будь такой наивной. Или ты думаешь, что на таких местах сплошные Макаренки сидят, что ли? Где их теперь напасешься, Макаренков этих? Ничего, справишься.
– Нет, мам…
– Все, Екатерина! Хватит спорить! Еще спасибо скажи, что хоть такая работа для тебя нашлась! Тем более это ненадолго. Когда где-нибудь место приличное освободится, я тебя сразу приткну.
– А может… Может, мне лучше подождать, мам? Ну чего я в этом детдоме делать буду?
– Работать будешь, как все. Ты думаешь, легко это, в нашем безработном городе приличное место найти? Да если б ты знала, чего мне это будет стоить… И трех дней не пройдет, как директор детдома прибежит ко мне просить за кого-нибудь! Уж я-то эту братию знаю…
– Ну хорошо. Я попробую как-то подготовиться, что ли… Может, литературу какую поищу… Сколько у меня времени есть?
– Да нисколько. Завтра уже на работу выходить надо. Директор детдома будет тебя ждать к девяти часам.
– Как? Уже завтра?!
– Ну да… Сейчас вот заготовки сделаем, и спать пораньше ложись. А завтра на свежую голову и пойдешь. И не бойся – никто тебя там не съест. Пусть только попробуют…
* * *
Хорошо сказать – пойдешь на свежую голову. Где ж ее взять, эту свежую голову после бессонной ночи? Нет, и правда, как это маме в голову такое взбрело – психологом в детдом… И никуда не денешься, надо идти, раз она уже договорилась. Не объявлять же лежачую домашнюю забастовку.
Она хорошо знала это старинной купеческой постройки здание на краю города – Егорьевский детдом. Знала, но никогда не думала, что ее вдруг туда занесет. Раньше, когда случалось проходить мимо, лишь взглядывала с опасливым интересом через жидкую изгородь – каково оно там? – и не более того. Да и за изгородью тоже ничего особенного не наблюдалось – крыльцо большое каменное, вывеска на железных дверях с белыми буквами на красном фоне, клумбы с чахлыми астрами и настурциями. Скамейки какие-то.
Помнится, учились в их классе две девочки из детдома. Обычные, в общем, девочки. Держались сами по себе, ни с кем особо не дружили. Да и к ним никто с дружбой не навязывался. Скорее, их сторонились после одной не хорошей истории, когда у классной руководительницы, физички Елены Семеновны, вдруг пропал кошелек из сумки. Нет, никто никого за руку не схватил, конечно, но все почему-то были уверены, чьих это рук дело. Просто сама по себе явилась такая брезгливая уверенность, на том и дело кончилось. И сама Елена Семеновна рукой махнула – денег-то в кошельке немного совсем было. Интересно, что потом с этими девочками стало? Надо будет порасспросить потом у бывших одноклассников…
Нет, не хотелось в это утро идти в детдом, хоть убей. Отчего-то наполнилась душа непонятным страхом, почти мистическим. Даже само старинное красивое здание Егорьевского детдома представлялось теперь не чем иным, как убогим сиротским приютом, вместилищем вселенских грехов и страданий. И в голову лезли всякие ужасные картинки – огромные спальни с серыми солдатскими одеялами на железных кроватях, бледные лица детей, суровые воспитательницы с лицами-держимордами. А еще – запах кипяченого молока, отталкивающийся от мертвенно-белых кухонных стен и ползущий казенной убогостью по коридорам. Она даже замедлила шаг, пытаясь унять противную внутреннюю дрожь. Но, взглянув на часы, снова заторопилась. Уже без пяти девять. Как бы то ни было, а опаздывать нехорошо. А вот и она, жидкая деревянная изгородь. Калитка открытая. Посыпанная гравием широкая дорожка к крыльцу. Ну, господи благослови, не дай в обморок со страху упасть…
– Здравствуйте, а вы к кому? – выскочила навстречу, как только она открыла дверь, шустрая девчонка с модно подстриженной наискосок челкой. Глаза из-под челки глядели с таким жадным и искренним любопытством, что у Кати немного отлегло от сердца. По крайней мере, никакого особого сиротского страдания в них точно не наблюдалось.
– Здравствуйте. Я к директору…
– К Алене Алексеевне? Это на втором этаже, пойдемте, я вас провожу!
– Спасибо. Проводи.
Девчонка деловито зашагала по коридору, потом вдруг резко развернулась и, продолжая движение спиной вперед, проговорила звонко, даже с некоторым вызовом:
– Ой, как от вас духами-то пахнет!
– Да? Тебе нравится?
– В смысле?
– Ну, хорошо пахнет или плохо?
– Не знаю… Просто пахнет, и все…
Катя лишь пожала плечами, немного растерявшись от такого странного ответа. Надо же – пахнет, и все. Даже никакой оценки не дала. И ведь наверняка в этом какая-нибудь психологическая закавыка есть – в безоценке этой. А она, идиотка, ничего такого и не знает. Психолог называется. Дочка лейтенанта Шмидта, вот она кто здесь. А никакой не психолог. Господи, куда вляпалась?
– Вот! Вот здесь кабинет Алены Алексеевны. Да заходите, не бойтесь! Она там, на месте! – уже постучала костяшками пальцев в дверь девчонка, и даже дверь за нее толкнула, и голову просунула в образовавшуюся щель. – Алена Алексеевна, это к вам! – крикнула она звонко и отпрянула, давая Кате дорогу.
– Спасибо, Ксюша… Кто там? Пусть заходят… – раздался из-за двери очень приятный молодой голос, и Катя шагнула вперед, успев мысленно отметить про себя – надо же, какое у девчонки теплое домашнее имя оказалось – Ксюша. – Здравствуйте, здравствуйте! Вы Катя, да? То есть… Как вас по батюшке…
– Валентиновна. Екатерина Валентиновна. Здравствуйте…
Алена Алексеевна, встав из-за стола, уже шла ей навстречу, улыбаясь. Катя тоже разулыбалась ей поневоле – какая ж она оказалась приятная, эта директриса детдома! Даже с первого взгляда – приятная. Бывают же такие люди – харизматические в самом хорошем смысле слова. Притягивают к себе сразу, плеснув обаятельным простодушием интеллигентности, и сразу хочется для них что-нибудь хорошее сделать.
– Чаю хотите, Екатерина Валентиновна? Пойдемте вон туда, за перегородку, я там себе чайный уголок оборудовала.
– Спасибо… Только… Алена Алексеевна, вы обращайтесь ко мне на "ты", пожалуйста. А то неудобно как-то.
– Хорошо. Если тебе так удобнее. Ну, пойдем…
За перегородкой, похожей на простую ширму, и в самом деле все было оборудовано очень уютно. Столик, два мягких кресла, на небольшой тумбочке – электрический чайник, поднос с чашками, сахарница, вазочка с печеньем.
– А признайся мне честно, Кать… Когда сюда шла, боялась? – включая чайник и ловко расставляя по столу чайные атрибуты, вдруг произнесла Алена Алексеевна, глянув на нее мельком.
– Да. Боялась, конечно. Шла – коленки от страха тряслись. Я ведь… У меня специализация совсем другая, понимаете…
– Да понимаю, понимаю. Я в курсе. А только ты не бойся, Кать. Все мы поначалу чего-то боимся.
– Что, и вы… боялись?
– А то! Как вспомню, чего вытворяла, когда только-только работать начала…
– Здесь работать?
– Да нет, вообще… Понимаешь, так получилось, что я сюда, в этот городок, после своего университетского истфака рожать приехала. К маме. Без мужа, но с дипломом. Дочке моей полгодика исполнилось, мама как раз на пенсию вышла. Вроде как можно и на работу пойти, да не тут-то было. Все школы обежала – никому историк не нужен, все вакансии заняты, год-то учебный в разгаре. И вдруг мне домой звонят – приходите, мол, у нас место словесника освободилось. Русский язык и литература. Я в ужасе! Сама понимаешь – где история и где русский язык с литературой? Но что делать – пошла. Ой, как вспомню… Давай свою чашку, я тебе чаю налью… Тебе покрепче?
– Да. Спасибо. И… что? Как вы из положения выходили?
Помолчав и отхлебнув чаю, Алена Алексеевна тихо, будто про себя, рассмеялась, покрутила головой, подняла на Катю насмешливые умные глаза.
– Да ты знаешь, никак не выходила. Наоборот, я собиралась… как бы это сказать… блеснуть на нервной почве. У меня часы в десятом классе были, и я решила детей с творчеством Булгакова познакомить, моего любимого писателя. Еще подумала – уж про Булгакова-то я вам все расскажу, дорогие мои.
Помню, зашла в класс, представилась и говорю – сегодня, ребята, я вас познакомлю с повестью Михаила Булгакова "Роковые яйца"… Представляешь, что тут началось? Они как начали гоготать, чуть под парты не свалились! А я не пойму ничего, сижу, глаза таращу. Что, мол, такое? Мне ж и в голову не могло прийти, что это название может вызвать какие-то пошлые ассоциации. Потом, когда поняла, в чем дело, взяла и аккуратно проставила в журнале двадцать пять двоек. По всему списку. Завуч мне такой скандал закатила – ужас. Рыдала потом два дня…
– И что? Из школы ушли?
– Ага! Как бы не так! Рыдай не рыдай, а без зарплаты все равно не проживешь. Надо было дочку кормить, у мамы пенсия маленькая. Так что не трусь, Екатерина. У всех у нас поначалу одни роковые яйца случаются.
– Да… Но там же школа была, а здесь – детдом… Ответственность все-таки.
– А, вот ты о чем… Что ж, это, конечно, хорошо, что ты такая ответственная. А только, знаешь, что я тебе скажу, дорогая Катя? Может, тебе это и странным покажется, но сама по себе ответственность в нашем деле вообще ни при чем…
– Как это – ни при чем? Что вы? Извините, но я не понимаю!
– Ну, как бы тебе это объяснить подоходчивее… Вот что такое детдом, по-твоему? Сгусток большой жизненной несправедливости, правильно? Дом, где обитает детское горе. Чем его ни подслащивай, оно все равно – горе. И надо быть особенным человеком, чтобы в этом горе – именно быть. Понимаешь, быть! Жить в нем всей своей сутью. А это далеко не каждому дано. Это – как горький талант, слишком особенный. И таких людей – единицы. Если один на тысячу педагогов попадется, уже хорошо. А работать изо дня в день все равно кому-то надо! Не быть в этом, но – работать. Честно и добросовестно. Помнишь, как Пугачева с Галкиным пели – будь или не будь, делай хоть что-нибудь… Вот и ты – делай. Ты ведь потому и трясешься от страха, что не чувствуешь в себе сил для этого "быть"… Правильно?
– Ну да… Наверное.
– Вот и хорошо. И потому запомни – никто тебя на психологические подвиги здесь не обязывает. Да и не бывает в таких местах подвигов, уж поверь мне. Нельзя пилкой для ногтей дерево свалить. И никакой самый хороший психолог не научит ребенка жить без материнской любви. Правда, встречаются среди нашего брата некие умельцы, вроде как пыжатся доказать обратное… Только за этой напыженностью ничего и не стоит, кроме личных амбиций да болезненного пафоса. Терпеть не могу пафоса! Мне кажется, так честнее, что ли… Чтобы без пафоса. Как ты считаешь?
– Ой, я не знаю, Алена Алексеевна…
– Ладно, не отвечай. И без того я тебя загрузила, похоже. В общем, осматривайся пока, документацию всю посмотри. Привыкай, втягивайся. Поработаешь, а дальше сама увидишь – вдруг и в тебе этот горький особенный талант откроется? А не откроется – и ладно. Будешь просто работать. Честно и добросовестно. Договорились?
– Да. Договорились.