– А я вам еще раз повторяю – не берите в голову! Идите к себе, успокойтесь. Чаю попейте. Экая вы впечатлительная натура. Мой вам совет – не забывайте, где вы находитесь! Это же детдом, а не санаторий. Тут просто работать надо, исполнять свою прямую рабочую функцию, а жалость и чувство несправедливости – это все для телезрителей и радиослушателей оставьте. Не берите в голову!
– Да что вы мне советуете – не брать в голову! Я же психолог все-таки, я должна разобраться!
– Да какой же вы психолог, деточка, если так горячитесь? Послушайте себя: не верю, не бывает, абсурд… Вам, деточка, до настоящего детского психолога еще семь верст киселя хлебать. Настоящий психолог никогда себе подобных эмоций не позволит. И вообще… Хотите еще один мудрый совет? Вы поменьше, поменьше суетитесь с эмоциями-то. Взяли вас на работу – и радуйтесь. Маме своей спасибо скажите. В нашем городишке сейчас работу найти практически невозможно. Так что исполняйте свою прямую функцию, пишите бумажки, а в глубины не лезьте, не надо. Зря я вам эту историю рассказала… Не знала, что вы так болезненно прореагируете…
Тяжело махнув рукой, Анна Архиповна, повернувшись рыхлым телом, пошла от нее прочь по коридору. Постояв еще немного, Катя поплелась к себе в кабинет. Зайдя, дернула вверх жалюзи, открыла окно нараспашку. Ворвавшийся ветер вздыбил челку, прошелся прохладой по щекам, обдал запахами наступающей осени. Сильно захотелось поплакать, но слез отчего-то не было. Наоборот, была страшная сухость в горле. Сухость и горечь. Подняв глаза к небу и сжав горло рукой, она сглотнула с трудом, поморщилась. И впрямь, надо бы чаю выпить. И успокоиться. Права Анна Архиповна – куда она со своей впечатлительностью лезет? Что она может предложить этому малышу, Алеше Вяткину, кроме своей виноватой впечатлительности? На кусок хлеба ее не намажешь. Тут действительно надо хорошим специалистом быть, опыт иметь. А может… Может, плюнуть на все да сбежать отсюда? А что? Прийти вечером домой и стукнуть кулаком по столу – не буду я здесь работать! Не смогу! Прямо перед маминым носом и стукнуть…
Возникшая в ее воображении семейная сцена лишь вызвала грустную улыбку, да прозвучал фоном в голове насмешливый Милкин хохоток – щас, разбежалась, кулаком постучать… Еще раз вдохнув в себя порцию свежего воздуха, она отвернулась от окна, задумчиво прошлась взглядом по дверкам шкафа – где-то за одной из них она чайник видела. Действительно, очень уж чаю хочется. А чайный пакетик можно у Ларисы попросить. И потом – работать начинать надо. Вникать в методики, составлять планы занятий. Исполнять прямую рабочую функцию, в общем. А свой эмоциональный порыв остудить надо. Смешно, наверное, он отсюда, с этой стороны баррикады, выглядит. Разовое правдоискательство, не более того. Как выразилась Анна Архиповна, для телезрителей и радиослушателей.
До конца дня она из кабинета и носу не показала – сидела за столом, как пришитая, изучала доставшуюся ей в наследство документацию да вчитывалась в мелкий шрифт методичек. Ровно в шесть часов встала с места, оделась, механически закрыла дверь на ключ. Домой решила пойти дальней дорогой – захотелось осенью подышать. Подумать. Успокоиться. Вечером всегда мысли другим порядком выстраиваются. То, что днем кажется острым и практически неразрешимым, вечером сглаживается, принимает совсем другие формы.
Вечер, однако, выдался будто и не осенним. Теплый, даже слегка знойный воздух застыл в безветрии, не смея поверить легкомыслию раннего сентября. Неужто бабье лето наступило? Вот так, в один вечер? Ох уж эта осень, мокрая, капризная и в одночасье такая вдруг добродушная! Взяла и отступила на время – возьмите, люди, наслаждайтесь каждым глотком воздуха, который, как легкое вино, дурманит голову привычными летними запахами. И это ничего, что в запахе увядание уже чувствуется. Ничего. Отчаяние увядания, оно как высокая нота, как обязательное послевкусие от вина – тонкое, пронзительное и нежное. Такое нежное, что ни о чем грустном и думать не хочется – просто вдыхать, просто идти, идти без цели, бездумно и в никуда…
Сев на скамейку в парке, Катя наклонилась, подняла с земли опавший кленовый лист. Почти зеленый, лишь слегка тронутый желтизной. Скоро их много будет, желтых листьев под людскими ногами. И дождь их к земле прибьет. А потом еще и на костре их сожгут. А они все равно будут падать, падать на землю с тихим достоинством красивого умирания. Делать свое природное дело. Исполнять функцию. Так устроена наша жизнь – все живое должно исполнять свою функцию. Во всем происходящем заложен свой смысл. Если судьба определила тебя на какое-то место – будь добр, исполняй. И нечего паниковать – сможешь, не сможешь…
В самом деле – чего уж так паниковать-то? Не курсы же кройки и шитья у нее за плечами, а какой-никакой, но психфак! Да, нет у нее сейчас ни знаний, ни навыков по специализации. Нечем пока ей помочь мальчику Алеше Вяткину, которого судьба вполне сознательно отодвинула от материнской любви. (Да будь она вообще неладна, эта материнская любовь, везде с нею что-то не так происходит!) Или… Или вовсе тут не в особых психологических знаниях дело? А в чем тогда? В ее личных страхах и комплексах? А что? Вполне может быть… Наверное, следует для начала из собственной дочерней нелюбви как-то выплюхаться? Хороший вопрос, конечно. Почти риторический. Как? Как ей из этой нелюбви выбраться, очень уж плохо, даже домой идти не хочется? Совсем не хочется. А надо. Вон телефон в сумке звонит-надрывается. Наверняка это мама ее потеряла. Надо вставать со скамейки, идти домой.
– Где ты все бродишь, Екатерина? Я тебе звоню, звоню… – выглянула из спальни мама, когда она, открыв дверь, тихо вошла в прихожую.
– Я не слышала, мам. Извини. Телефон в сумке был.
– А где ты была-то? К подружке какой заходила, что ли?
– Нет. Я просто гуляла. На улице так хорошо…
– Так позвонила бы, я же волнуюсь! Ужинать будешь?
– Нет. Я потом, попозже. А Милка дома?
– Дома, дома… Вон в комнате сидит, рыдает. И чего рыдает, спрашивается? Нервная такая стала, ничего сказать нельзя! Я же ей не чужая, я же ей мать все-таки… Вот скажи мне хотя бы ты, Екатерина: разве могут быть какие-то обиды на мать? Разве может мать родной дочери желать плохого? Я ведь только добра хочу… Ты иди, поговори с ней.
– Ладно, мам. Поговорю.
– Ага… А я спать пойду. Устала сегодня, как собака. На работе дел полно, со свадьбой этой сплошные хлопоты…
Зевнув и содрогнувшись большим телом, она еще постояла немного в прихожей, нахмурив брови и будто пытаясь вспомнить что-то важное, потом махнула рукой и скрылась в спальне, плотно прикрыв за собой дверь.
Милка лежала на своей кровати, вытянувшись в струнку и обняв подушку. Чувствовалось в ее позе крайнее напряжение – плечи мелко подрагивали, дыхание было отрывистым, истомленно-слезным.
– Ну, Милк… Чего случилось-то? – тронула она ее за плечо.
Казалось, Милка только и ждала этого прикосновения – тут же подскочила пружинкой, села, поджав под себя ноги, заговорила быстрым горячим шепотом, проглатывая концы слов:
– Нет, я не могу, я честное слово не могу так больше! Не могу! Катька, она ж меня сейчас… Она меня наизнанку всю вывернула! Ты не представляешь даже, как это… Как это противно, Катька! Я не могу, не могу!
– Да объясни толком, чего случилось-то!
– Нет, ну я понимаю: в сумке у меня все проверить, в телефоне пошнырять – это еще куда ни шло… Но учить меня… учить меня, как надо с мужиком спать… Она что, и правда думает, я идиотка-девственница, что ли? В двадцать восемь лет? Катьк, ты бы слышала, каким тоном она мне все это… С каким удовольствием… Фу, как мне противно, Катька!
– Ой, да ладно тебе! – грустно улыбнувшись, шепотом проговорила Катя. – Я уж думала, и впрямь что-то совсем из ряда вон произошло… Ты же знаешь нашу маму – она вроде как из добрых побуждений это делает. А побуждения из нее сами по себе произрастают, независимо от нашего к ним отношения. Так что…
– Катька! И ты! И ты туда же! Да как ты не понимаешь, что она скоро своими побуждениями меня с ума сведет! И тебя тоже! Мы что, не люди, что ли? Мы – ее личные вещи, да? Можно руками вовнутрь залезть и пошуровать там в свое удовольствие?
– Мы – ее дети, Милк.
– Ага, дети… Было у хорошей матери двое послушных дочек, теперь еще и сыночек появится. Как дополнительное удовольствие для лишнего пригляду. Ты думаешь, она нас со Стасом после свадьбы в покое оставит? Как бы не так! Будет стоять у постели и свечку держать! И советы давать, как и что делать! Нет, я с ума с ней сойду…
– Знаешь, Милк… Я сегодня в детдоме мальчика одного видела, Алешу Вяткина. У него хорошая мама была – безо всяких там отклонений. Обыкновенная женщина, в общем. Любила, воспитывала, в детский садик водила. А потом взяла и передумала быть матерью. Представляешь?
– Ну, и что? Это ты сейчас к чему говоришь?
– Да так, ни к чему… Просто ему очень плохо сейчас, Алеше Вяткину. Была у него мама – и не стало мамы.
– И тебе его жалко, да?
– Конечно, жалко. Даже не то слово – жалко. Вот каково теперь ему, а? Я в принципе эту ситуацию не понимаю, Милк…
– Жалко, говоришь, тебе мальчика, да? А ты не подумала о том, что, может, ему как раз больше повезло, чем нам с тобой? Не подумала?
– Господи, да что ты такое говоришь! Опомнись, Милка! Да как у тебя язык повернулся…
Катя в ужасе потянулась к сестре, но Милка, оттолкнув ее руки, злобно заколотила кулачками в подушку, закашлялась, просипела, захлебываясь тихой яростью:
– Дура! Дура ты, Катька! И ты туда же! Чего вам всем от меня надо? Отстаньте вы от меня со своей проклятой любовью! Не надо мне от вас ничего, только отстаньте… Не хочу, не хочу!
– Милк, да я вовсе ничего такого не хотела…
– Уйди! Уйди лучше! Мамочке вон иди расскажи про своего Алешу Вяткина, поняла? Ей понравится, она еще одну медаль себе на грудь повесит! За то, что нас в детдом не отдала! А от меня отстань!
Милка подняла на нее бледное, мокрое, в ярких конопушках лицо, и Катя испуганно отпрянула, встала с кровати, сделала шаг к двери. Потом еще шаг. Милкин злобный взгляд будто толкал ее в грудь – и впрямь захотелось уйти, скрыться от него, сбежать поскорее. Но в то же время – не чужой же человек перед ней сидит, сестра все-таки. Вроде как поддержать ее надо в смятенном душевном состоянии.
– Ну, чего застыла? Прошу же – уйди… – сдавленно прошептала Милка и снова упала лицом в подушку. Дрогнув субтильными плечиками, чуть повернула голову, произнесла глухо: – Правда, Катьк, уйди… Я так быстрее успокоюсь, честное слово…
Пожав плечами, Катя вышла за дверь, на цыпочках прокралась мимо маминой спальни. Зайдя на кухню, потрогала стоящий на плите чайник – горячий еще. Налила кипятку, села за стол, автоматически принялась крутить в чашке заварочный пакетик за веревочку. Вздохнула тяжело. Странная какая-то Милка стала, слишком уж дерганая. Раньше такой не была. Раньше и более нелепые мамины педагогические экзерсисы мимо нее стороной проходили, наоборот, больше на "ха-ха" их воспринимала. И вдруг – такая невротическая реакция…Что это с ней? Вроде радоваться должна – замуж выходит. А может, именно поэтому истерит? Говорят, все невесты перед свадьбой нервными становятся. Хоть бы одним глазком на этого Стаса поглядеть, что там за жених такой. Странно, почему он у них в доме даже не появляется? Хотя чего тут странного, и без того все понятно. Все как в частушке – мимо тещиного дома я спокойно не пройду…
– Ну, что там наша невеста? Успокоилась?
От прозвучавшего над головой маминого насмешливого голоса Катя вздрогнула, плеснула кипятком себе на ладонь, поморщилась.
– Что, обожглась? Надо под холодной водой подержать…
– Да ничего, мам. Пройдет. Я и не слышала, как ты вошла.
– Да я уж легла вроде, а все равно не спится. Глаза закрыты, а мысли в голове бродят и бродят всякие. Ума не приложу – как мы все здесь после свадьбы устроимся? Если мы молодым детскую отдадим, то тебе придется в гостиной на диване спать.
– А что, они уже точно собираются с нами жить?
– Конечно, с нами. А где же еще?
– Ну, может, у Стаса… Милка говорила, он у родителей один сын, и квартира вроде побольше нашей…
– Не, Кать… Чего-то я не доверяю той семье… – грузно осев телом на кухонный табурет, устроилась напротив нее мама. – Они, конечно, ничего себе, его родители, но уж больно малахольные какие-то. Недотепы. Распустят Милку, не дай бог… За ней ведь глаз да глаз нужен… Да и неумеха она у нас – ни обед приготовить, ни порядка за собой оставить. Вот если бы им квартиру отдельную, это было бы самое то…
– Так пускай снимают!
– Да ну, не говори ерунды. Такие деньги кому-то просто так отдавать! Нет, этого я им не позволю, чтоб деньги на ветер. И в то же время тебя мне ущемлять не хочется. Ты ж не маленькая уже, чтобы на диване в гостиной спать. Хотя знаешь, дочка, есть у меня, конечно, одна очень хорошая мыслишка… И не мыслишка даже, а вполне определенная надежда…
– Какая, мам?
– Ты помнишь мою дальнюю родственницу, Анну Орлову?
– Тетю Нюру-то? Ну да, конечно… Кто ж ее не знает…
Конечно, она помнила эту странную тетеньку, мамину троюродную сестру. История, приключившаяся с ней, долгое время была в их маленьком городке притчей во языцех. Ее с удовольствием смаковали все – и кто знал тетю Нюру, и кто не знал. Потому что история была действительно не совсем обычной – что-то вроде сказки про бедную Золушку. Этой Золушкой и оказалась в свои запоздалые пятьдесят лет Нюра Орлова, или просто Нюська, как пренебрежительно называла ее раньше мама. Не могла же она предположить, что эта самая Нюська, отставная жена разбогатевшего предпринимателя Аркадия Орлова, вдруг станет в одночасье самой богатой женщиной в городе?
Сам Аркадий Орлов, законный Нюськин муж, шел к своему богатству прямым и вполне легитимным путем. То есть не упустил ни одной лазейки в грянувшей на страну, в том числе и на их маленький городок, приватизации. Будучи директором большого градообразующего предприятия, сначала без труда сумел приобрести контрольный пакет акций, а потом, попривыкнув и обустроившись в своем новом положении, и вовсе ушел с головой в прелести разрешенной государством частной собственности. Постаревшая, располневшая и, чего там говорить, совершенно обыкновенная жена Нюра в эти "прелести" никак не вписалась – не нашлось ей места ни в загородном коттедже с башенками, ни в новенькой пятикомнатной квартире с шикарным евроремонтом. Так и осталась доживать свой бабий век в прежней, трехкомнатной, довольствуясь крохами от щедрот бывшего мужа. Хотя юридически "бывшим" Аркадий так и не стал – не успел просто. А может, его новая подруга по молодости лет проворонила свою удачу и не подсуетилась вовремя, то есть не настояла на разводе с прежней женой и оформлении законного брака.
Умер Аркадий внезапно, в полном расцвете буйных сил, от остановки сердца. Говорили – то ли лишнего хлебнул, то ли в бане перепарился. А может, и то и другое обстоятельство по времени совпало. Нюся, как честная неразведенная жена, рыдала у гроба покойного мужа вполне искренне, оттеснив перепуганную соперницу-молодайку на задний план. А через полгода, соблюдя все положенные формальности, отправилась к нотариусу оформлять вполне законное наследство, то есть, как ею скромно предполагалось, все ту же квартиру да новый коттедж. Поговаривали в народе шепотком, что там же, у нотариуса, после оглашения всего списка наследуемого имущества с ней приключилось что-то вроде обморока – сначала просто сидела на стуле застывшей каменной глыбой, потом начала качаться влево-вправо, словно выбирала, в какую сторону без чувств бухнуться. А что делать – была она женщиной простой, коммерчески необразованной. Словосочетание "контрольный пакет акций" ей вообще ни о чем не говорило, лишь представлялось в воображении обыкновенным бумажным конвертиком, серым и грубым, не таящим в себе никакой ценности. А нотариус такие суммы вслух произносит – в голове не умещаются. Да еще и про недвижимость всякую толкует – две квартиры в Москве, дома в Чехословакии, земля в Испании…
Вот так судьба ее в одночасье и развернулась – зашла к нотариусу просто Нюсей, бывшей презренной женой, а вышла от нотариуса уважаемой вдовой Анной Петровной Орловой, законной наследницей самого большого в городе состояния. Поначалу долго к нему привыкала, то есть ходила и улыбалась всем виновато, будто извиняясь, а потом ничего, во вкус вошла. Переехала в мужнин коттедж за город, нарядов накупила, за границу съездила – в Испанию да в Чехословакию. Потом на восстановление храма огромную сумму пожертвовала, очень набожной стала. По-особенному набожной – будто не просила у Бога милости, а советовалась. Поначалу и страждущим помогала – кто сумел вовремя с просьбой подсуетиться, тот сполна получил. А потом будто одумалась. Проснулась в ней некая горделивая щепетильность, плечи расправились, шея вытянулась, глаза научились поверх голов смотреть. И как смотреть! Одно слово – Орлова!
– …Да уж, действительно, кто нашу Нюсю теперь не знает… – задумчиво повторила мама. – А мы ведь с ней раньше, помнится, роднились… Она медсестрой в поликлинике работала, я к ней на уколы бегала… А теперь и не знаешь – придет, не придет?
– Мам… Ты на свадьбу ее пригласила, что ли? – осторожно спросила Катя, предчувствуя недоброе.
– Конечно, пригласила! А ты как думала! Мы ж с ней родня. Я к чему разговор-то этот вообще завела, Кать… Ты это… ты завтра сходи к ней, вроде как с визитом. Расскажешь про себя – институт, мол, закончила, то да сё… А сама разузнай у нее потихоньку насчет подарка для молодых. А?
– Ты думаешь, она… Ты хочешь, чтоб она им квартиру подарила, что ли?!
– Ну да… Ты ей в разговоре намекни как-нибудь, что им жить совсем негде. Что тебе, мол, бедняжке, придется на диване в гостиной спать. Поняла?
– Ой, мам… Ты думаешь, она будет со мной на такие темы беседовать? Да она меня и не узнает, наверное. Ты ведь с ней уже не общалась, когда ее муж бросил, помнишь? Она тебе звонила все время, а ты злилась. Я даже помню, как ты говорила, что с брошенными женами дружить нельзя, что их горе передается в нормальную семью инфекционным путем…
– Это я так говорила? В самом деле?
– Ну да…
– Ишь ты! А я и не помню… А ты, смотри-ка, запомнила! И что у тебя за манера такая? Хорошее не запоминаешь, а всякую ерунду…
– Мам, а может, ты сама к ней сходишь, а?
– Нет. Самой-то мне бесполезно к ней идти. Если уж ты помнишь, как я ее тогда отфутболила, то уж она-то наверняка… Нет, кто бы знал тогда, что с Нюсей все так обернется!
– Но мне тоже не совсем удобно к ней идти!
– Ничего, перетерпишь. Ты, главное, на жалость к себе дави, поняла? Может, она и впрямь Милке на квартиру сподобится. Для нее это – раз плюнуть. В общем, настрой ее на подарок. Мы ж ей не чужие, мы родня. Завтра после работы и ступай. А лучше – отпросись с обеда. А то вечером пока до нее доберешься…
Хлопнув по столу ладонями так, будто вопрос с Милкиной квартирой был уже благополучно решен, она поднялась с места, зевнула широко:
– Ладно, я спать пойду… А ты, Катюш, загляни-ка в комнату. Чего там наша невеста, успокоилась?