Подгоняемая в спину материнским взглядом, Катя на цыпочках прошла по коридору, осторожно заглянула в детскую. Милка спала, не раздевшись, посапывая во сне слезно заложенным носом. Высунув голову обратно в коридор, Катя прошептала маме одними губами – спит… А для верности еще и приложила сложенные ладошки к щеке. Мама, удовлетворенно кивнув, щелкнула кухонным выключателем, скрылась в дверях спальни.
Стараясь не делать лишних движений, чтобы не разбудить сестру, Катя переоделась в пижаму, легла, натянула на себя одеяло, закрыла глаза. Голова была тяжелой, и спать очень хотелось, но сон не шел. Еще и задание мамино тревожило своей несуразностью. Надо ж такое придумать – к тете Нюре Орловой на разведку пойти. Какая из нее разведчица, ей-богу? И вообще, унизительно это как-то – подарки выпрашивать. Хоть и не для себя. Надо было отказаться, настоять на своем… Вот всегда у нее так – после драки начинает думать о сопротивлении. Всегда…
Недовольство собой породило не сон, а тревожную дремоту. Постылое, надо сказать, это состояние! И до боли знакомое. Вроде и спишь, и одновременно досадливые мысли в голове крутишь. Не сон и не явь, а так, маета сплошная. И снова серые тени всплывают, и в них – лица.
То мамино – заботой замкнутое, то Милкино – раздраженное, то отцовское – очень грустное. И хоть бы одно лицо там, в серой дремоте, взяло бы да улыбнулось, что ли? Просто так, от ничего?
В прихожей тихо открылась дверь, и она тут же оторвала голову от подушки – отец пришел! В коридоре половица скрипнула – крадется, наверное, как преступник. Пойти его чаем напоить, что ли? Или ужином накормить? Все равно не спится…
Отец уже был на кухне, стоял перед открытой дверцей холодильника в задумчивости. Увидев ее, вздрогнул, как будто его и впрямь застали на месте преступления.
– Катюнь, ты чего не спишь? Я разбудил тебя, да?
– Нет, пап, я не спала. Садись, я тебе борщ разогрею.
– Так это… Вдруг маму разбудим?
– А мы тихонько. Ты садись, садись, я сама все сделаю.
– Давай… Я, Катюнь, такой голодный, с утра маковой росинки во рту не было.
– А чего так? У вас же на автобазе вроде хорошая столовка. Отчего не обедал?
– Да не был я сегодня на работе. В областной центр ездил. Светланке плохо стало, ну я и…
Он вдруг замолчал, уставился на нее так испуганно, как смотрит человек, случайно сболтнувший лишнего. Сделав вид, что не заметила его испуга, Катя спросила как ни в чем не бывало, будто речь шла о домашней обыденной ситуации:
– А чего ей плохо стало? Заболела, что ли?
– Да тут, понимаешь ли, какая штука… Ей же рожать скоро. Вот она и боится. Где что кольнет, сразу в панику впадает. Вот и повез ее на обследование.
– И что?
– Да вроде нормально все. Сказали, пора на сохранение ложиться. Завтра утром ее в наш роддом отвезу. Ты это… Не обижаешься, что я тебе… все это рассказываю?
– Нет, пап. Чего обижаться-то? Кто у нас с Милкой будет? Братик? Сестричка?
– Братик. Братик у вас будет. На днях уже.
– И ты, значит, этим обстоятельством сильно счастлив?
– А как же! Конечно, счастлив. Только и сам не знаю, что мне с этим счастьем делать.
– Да уж. Странновато, конечно, все это выглядит. Дурацкая ситуация сложилась, согласись.
– Ага… Я и сам все время про это думаю.
– Так одними думами ситуацию не разрешишь.
– То-то и оно, что не разрешишь… Ее вообще, похоже, никак не разрешишь.
– А ты с мамой еще раз посоветуйся! – не отказала себе в легкой издевке Катя, ставя перед ним тарелку с дымящимся борщом. – Погоди, я сейчас еще сметаны положу…
Отец, похоже, и не заметил ее издевки. Вздохнув, принялся за борщ, ел торопливо, жадно, низко склонив голову над тарелкой. Сев напротив, Катя с трудом сглотнула подступившую к горлу бабью жалость, ругнула себя мысленно – и без того запутался мужик, еще и родная дочь лезет под кожу с дурацкими советами.
– Пап, да не переживай, чего ты… В любом случае ты поступаешь порядочно. Ты ж ее не бросил и от ребенка не отказываешься. А остальное… Со временем все как-нибудь образуется…
– Да, дочка, спасибо, – поднял он на нее голубые, разбавленные пронзительным отчаянием глаза. – Спасибо, что не обижаешься на меня. А насчет порядочности… Господи, да какая вообще может быть в моей ситуации порядочность? Болтаюсь, как дерьмо в проруби, – ни там, ни здесь от меня толку нет. Мама, конечно, у нас мудрая женщина, закрыла на все глаза, да только ей тоже, думаю, от этого не сладко. И Светланке не сладко. Она ж такая… Такая маленькая, слабенькая, боится всего… Двери каждую ночь на все замки запирает, думает, мама ее убивать придет… Завтра в роддом идти, а она там одна…
Лицо его вмиг озарилось и радостью, и тяжкой заботой. Даже глаза стали мягче, ушла из них горестная пронзительность, уступила свое место мыслям о маленькой и слабенькой Светланке. Сердце у Кати вдруг зашлось ревнивой обидой – вот так, да? А они тут все что, выходит, каменные и толстокожие? Жалость, конечно, жалостью, а ревность дочернюю куда девать? Запихнуть внутрь себя и воли не давать?
– Что ж ты ее, маленькую и слабенькую, одну-то оставил? И остался бы там, что ж…
И опять он не заметил ее издевки. Помолчал, потом заглянул прямо в глаза уже с той, с прежней горестной пронзительностью.
– Да я бы остался, конечно. Только не могу, Катюнь… Я маме обещал ночевать домой приходить. Уговор у нас с ней такой. Чтобы все приличия соблюдены были.
– Да чихать я хотела на ваш уговор! Кому нужны ваши уговоры, сам подумай!
– Да как же чихать? У нас же это… семейное торжество скоро… Милкина свадьба, люди соберутся, все чин чинарем будет. У нас же семья, Катюнь, с этим надо считаться.
– Ну да. Ишь как ты насобачился – прямо по маминому тексту чешешь. Здорово она тебя обработала. Хлыстом стеганула – и ты к ноге.
– Не говори так, дочка. Не надо так зло говорить про маму. Она же как лучше хочет. Для тебя, для Милки.
– А может, для себя? При чем тут мы с Милкой?
– Нет, не думаю, что для себя. Для вас, конечно. Она вас любит. Конечно, мама у нас очень властная, но что делать – какая есть. Другой матери у вас не будет. И любить она вас по-другому уже не научится.
– А ты действительно думаешь, она нас… любит? То, что она творит сейчас с Милкой, это… любовь, по-твоему?!
– А что она творит?
– Да она каждый ее шаг пытается контролировать! До смешного! До абсурда!
– Значит, на то у нее свои причины есть, дочка.
– Да какие, какие причины?
– Ладно, я тебе скажу какие. Только ты маме не говори, что я тебе разболтал. Обещаешь?
Она лишь кивнула в недоумении. Что-то послышалось ей в отцовском голосе нехорошее, и она замолчала, напряглась в ожидании. Даже вдруг неловко стало за свою горячность.
– Ну же! Говори, пап.
– В общем, тут такое дело получилось… Связалась наша Милка с нехорошей компанией. Ты же знаешь, с кем она дружит – со шпаной на мотоциклах. Ну, и втянули они ее. Наркотой баловаться начала.
– Да ты что?!
Отстранившись от отца, Катя в ужасе прижала ладошки ко рту, мелко затрясла головой. Все, что угодно, готова была услышать, только не это. Чтобы Милка, и наркотой…
– Да, Катюнь, все так и было. Ох и согрешили мы с ней, вспомнить страшно! Ночи напролет по городу колесили, в компаниях искали. Найдем, вытащим, домой привезем. Сначала я отпуск брал, с ней сидел, потом – мама…
– И… что? Все-таки справились, да? А как?
– Ну, ты же знаешь маму… Она всю милицию на уши подняла, такой тарарам устроила, чтобы эти компании разогнать! Ни одного Милкиного приятеля в городе не осталось. Уничтожила проблему на корню, в общем. Чего ей это стоило, каких сил и нервов, только я один знаю. А ты говоришь, не любит…
– Пап, но я же не знала… А почему вы мне ничего не рассказывали?
– Так мама и не велела. Она решила, что тебе об этом знать не надо. Ну, чтобы у тебя и мысли об этой отраве в голове никакой не было. Даже обиняком, даже в разговорах не мелькала.
– Ну да… А то я сама не соображу… Что я, малолетка неразумная?
– Выходит, неразумная, если в историю вляпалась. Мама говорит, она тебя чуть ли не из притона вытащила.
– Пап! Ну что ты ерунду говоришь! Какой притон, неправда все это! Просто так получилось… Совпало так случайно… Ты-то мне веришь, пап?
– Да ладно, не обижайся. Говорят, кто обжегся на молоке, на воду дует. И не говори больше, что мама вас с Милкой не любит. Просто она любит – именно так. Как малолеток неразумных, это ты правильно сказала. Ну что, пойдем спать, что ли? А то у меня глаза слипаются. Спасибо, что накормила. И за разговор спасибо.
– Да ладно…
– Спокойной ночи, дочка.
– Спокойной ночи, пап…
Она долго еще не могла уснуть, ворочалась под одеялом, стараясь принять в себя полученную информацию. Милка тоже спала плохо, стонала во сне, бормотала что-то обиженное и бессвязное. Сон сморил только под утро – будто в пропасть упала. Долетела до дна, оттолкнулась ногами и снова полетела вверх, на зов исходящего звоном будильника. Пора подниматься, пора идти на работу…
– Ну как ты, Екатерина, освоилась немного?
Алена Алексеевна вошла в кабинет, красиво неся свое стройное тело в идеально сидящем костюмчике, красиво уселась на стул, закинув ногу на ногу. И улыбнулась так, что Катя поневоле тоже растянула губы в ответной улыбке. Все-таки обаяние – вещь опасная. Очень уж хочется поплыть ему навстречу, потакая ответной приветливостью, хочется кивнуть радостно – да, мол, конечно, освоилась. Все хорошо, прекрасная маркиза. И очень трудно выставить навстречу прекрасному обаянию честную правду-матку. Трудно, но надо.
– Да как вам сказать… Не знаю я, Алена Алексеевна. Боюсь, не получится у меня ничего.
– Да ладно… – продолжая улыбаться, чуть подняла бровки директриса, – откуда такие быстрые выводы? А Лариса, наоборот, тебя вчера похвалила…
– Алена Алексеевна, а можно мне посмотреть дело Алеши Вяткина? – неожиданно для себя вдруг спросила Катя.
– Алеши Вяткина? Ах да, это малыш из младшей группы… А что, собственно, тебе хочется о нем узнать?
– Да просто ситуация для меня очень странная… У нас же все дети из неблагополучных семей, а тут…
– Да, понимаю, о чем ты. Ох уж эта Наталья, делать ей, наверное, больше нечего! Всем насплетничала и тебя не обошла, значит.
– Какая Наталья? Я не знаю никакой Натальи… А кто это?
– Да это уборщица наша, Наталья Петрова. Она сама родом из Ново-Матвеева и семью Алеши хорошо знала. Вот и затеяла тут Санту-Барбару с выходом из-за печки. Может, и в самом деле Алешина мать сознательно сама себя под лишение родительских прав подвела, я не знаю, а только в деле Алешином ничего такого нет. Там решение суда есть о лишении родительских прав, совершенно типовым слогом написанное.
– А вам не кажется все это странным, Алена Алексеевна? Сама суть истории? Говорят, дыма без огня не бывает… Чтобы нормальная мать, непьющая, адекватная… Такого же в принципе не может быть!
– Я не знаю, Катя. Здесь каждый ребенок со своей историей, одна горше другой. А многие люди так устроены: любят под маской жалости чужое горе перемыть, посмаковать подробности. Вот как с Алешей Вяткиным, например. Ну ладно, Наталья, она у нас недалекого ума девушка, с нее много не спросишь. Но воспитатели-то! Ведут себя как сплетницы на деревенской скамеечке!
– Так они ж не со зла, наверное. Они вроде как сочувствуют.
– Ну, не будь такой идеалисткой… Истинное сочувствие, оно страстных подробностей не жаждет. Ладно, я с этой Натальей сама разберусь, не забивай голову… Я, собственно, по делу к тебе зашла, с предложением. На семинар по проблемам детской психологии поедешь? Хороший семинар, двухнедельный. Послушаешь, поучишься, литературы нужной прикупишь.
– Ой, я не знаю… А когда?
– Через две недели.
– А подумать можно? Я просто еще… Я не решила…
– Не решила что? Будешь тут работать или нет?
– Ну, в общем, да… Чего-то меня сомнения замучили, Алена Алексеевна. Вдруг я не справлюсь, а вы на мою учебу деньги потратите…
– Ладно, думай. Только не долго, хорошо?
– Хорошо. Спасибо вам.
– Да пока не за что…
– А можно мне… можно мне с Алешей Вяткиным поговорить? Просто так, побеседовать?
– Не можно, а нужно! Чего ты у меня разрешения спрашиваешь? Ты ж психолог, это твоя прямая обязанность – с детьми беседовать, занятия проводить. Просто я думала, тебе время нужно, чтобы освоиться как-то, в общий фон войти.
– Да, я поняла. Время мне действительно нужно. Я постараюсь.
– Давай, старайся. Да, вот еще что… Маме передай, что я тебя на полную ставку оформила. И со всеми надбавками. Я просто забыла в нашу первую встречу все это оговорить…
Катя почувствовала, как волна неловкости накрыла ее с головой, плеснула румянцем на щеки. Опустив глаза в стол, она лишь пролепетала виновато:
– Спасибо… Я… я передам…
– Ну, вот и хорошо. Ладно, не вешай нос, Екатерина! И не красней так, а то мне и самой неловко стало. Зарплату оговорить – вообще святое дело. Чего ты?
– Да я не потому…
– А, поняла… Тебе неловко оттого, что мне твоя мама звонила? Да брось… Дело обычное, можно сказать, житейское. Ну все, не буду тебе мешать…
Встав со стула, Алена Алексеевна едва заметно и очень грациозно повела бедрами, оправляя юбку, зацокала каблуками к двери, на ходу успев мельком взглянуть на себя в зеркало. Катя с тоской посмотрела ей вслед – вот женщина! Легкая, умная, деловая, в себе уверенная. Будто не в детдоме работает, а в парфюмерном бизнесе. Интересно, как это ей удается? А может, от уверенности в себе и удается? Наверняка ж нет у нее за спиной ни властной мамы, ни хвоста испуганных комплексов? Везет же…
Вздохнув, она встала со стула, двинула бедрами, поневоле копируя легкий жест Алены Алексеевны. И рассмеялась, глумясь над собой. Нет, и стараться нечего – никогда у нее так не получится. Легкого природного экстерьера не хватает. Подойдя к окну, она привычным жестом дернула на себя створку, и тут же детские голоса влетели в пространство кабинета, один из которых – она узнала – был точно Любкин. Да, действительно, вон она, носится по детской площадке… И вся младшая группа там. Только воспитательница сегодня другая – молоденькая, незнакомая. Надо пойти поздороваться…
Любка, узнав ее издали, понеслась навстречу со всех ног, запрыгала, весело тараторя:
– Смотри, смотри, какую мне куртку дали! Смотри, какая баская! И у Надьки такая же!
Мамка бы щас нас увидала – глаза бы вылупила! А тут еще и кармашки есть, смотри! Нравится?
– Очень нравится, Любочка. Тебе идет. И к глазам подходит.
– Ты чё – к глазам! Тоже – сказала! Кто это на глаза куртки напяливает?
– Ну, это так взрослые говорят – к глазам подходит… – вступила в объяснения Катя. – Курточка голубая и глаза у тебя тоже голубые…
– А… Ну тогда ладно. А ты с нами погуляешь?
– С удовольствием. А во что вы играете?
– Да не играем, а просто бесимся! Это у нас мамка так говорила, когда трезвая была, – идите на улку, там и беситесь.
– Понятно… А почему Алеша с вами не играет? То есть… не бесится?
– А, да ну его… Смурёный он какой-то. Ну, я побежала…
Алеша Вяткин действительно выглядел "смурёным", сидел на низенькой детской скамеечке согнувшись, будто рассматривал что-то у себя под ногами. Катя подошла, села рядом, дотронулась до его плеча:
– Ты почему не играешь, Алеш?
Он поднял глаза, и снова у нее все сжалось внутри от холода. Даже отодвинуться захотелось. Очень уж странный был у ребенка взгляд. Пустой, смиренный. Взгляд человека, измученного давней болью. Такой давней, что ее не замечаешь. Есть и есть она, привычной стала. Родной.
– У тебя болит что-то, да? – снова склонилась она к нему, пытаясь преодолеть внутренний холод.
– Нет. Ничего не болит. Просто они со мной не дружат, – пояснил он тихо и довольно обыденно, мотнув подбородком в сторону резвящихся на площадке девчонок.
– Почему?
– Не знаю… Наверное, потому, что я плохой.
– А разве ты плохой?
– Конечно, плохой. Я на папу похож.
– Что?! А… А почему, если… если на папу похож…
Что и говорить – не нашла она правильных слов для правильного вопроса. Наверное, настоящий детский психолог обязательно бы нашел, а она – нет. Сидела открыв рот, смотрела на мальчишку так удивленно, что он сам решил прийти ей на помощь с объяснениями.
– Понимаете, я очень, очень на папу похож. Мама говорила – вылитый. А папа маму бросил. Папа – плохой. Значит, и я плохой.
Он моргнул, коротко пожал худенькими плечиками, даже чуть улыбнулся краешками губ – вроде того, что тут может быть непонятного?
Катя лишь вдохнула и выдохнула с трудом, лихорадочно подыскивая правильные слова для продолжения этого странного диалога. Но не успела – молоденькая воспитательница, захлопав в ладоши, вдруг возопила истошно и радостно:
– Все, ребятки, прогулка окончена! Идем обедать, ребятки! О-бе-дать! Все за мной! Идем!
– Постой, Алеша! – придержала Катя за рукав куртки послушно вставшего со скамейки мальчика. – Постой… Давай мы как-нибудь вдвоем погуляем, хорошо? И поговорим… Мне так хочется с тобой поговорить, Алеша! О чем-нибудь интересном! Или поиграть… Ты будешь со мной играть?
Наверное, слишком уж эмоционально она все это проговорила. Горячо и быстро, почти на одном дыхании. И со стороны смешно, наверное. Мальчишка лишь коротко кивнул. Катя подняла брови – господи, а глаза-то у него голубые! Прорвалась-таки маленькая эмоция удивления через пустоту холода, растопила на секунду черные льдинки, и то хлеб! И пусть воспитательница сколько угодно сейчас на нее пялится, пусть даже пальцем у виска покрутит. Пусть! Зато глаза-то у мальчишки голубые, оказывается!
– А со мной? Со мной поиграешь? – дернула ее за полу пиджака подбежавшая Любка.
– Конечно, Любочка. И с тобой поиграем. Обязательно! – легко подтолкнула она ее в спину. – Иди, Любочка, иди, обедать пора… Слышишь, воспитательница зовет?
Ей показалось, что обратно в свой кабинет она не шла, а летела. И сама этому полету удивлялась – эка радость, глаза у мальчишки разглядела! И что с того? Подумаешь, большая психологическая удача! Хотя и не в радости тут было дело, и не в удаче, а в чем-то другом. Спроси ее – и не скажет в чем. Но уж во всяком случае, к рабочей функции эту радость отнести точно нельзя было. Ее же в отчет не запишешь…
Сунув ключ в замочную скважину, она попыталась войти в кабинет, но не успела – из-за двери ее действия опередил недовольный женский голос:
– Та открыто ж, чего вы там зазря ключом дергаете! Замок же сломаете! Я ж тут убираюся, не слышите, что ли?
Дернув дверь, она вошла под аккомпанемент шлепнувшейся на пол мокрой веревочной швабры, легко бы попавшей аккурат по ногам, если бы она ловко не отскочила в сторону. Однако хозяйка швабры, дородная, плотно сбитая деваха в синем халате и белой косынке на голове, ее ловких прыжков, казалось, даже и не заметила. А может, и заметила, но явно не оценила.
– Извините… Я вам помешала, да? – сунулась Катя в сторону, на цыпочках пытаясь пробраться к столу.