Глава шестая
В последнем акте она была невозможна. Она, полная жизни, не сумела верно передать вздохи и страдания умирающей. Ее полная шея ничем не напоминала собой чахоточную; вздохи ее походили на шепот любви, а в стонах и жалобах слышался, здоровый молодой голос зовущей к себе женщины.
Некоторые принялись шикать, но это шиканье заглушено было единодушным бешенным взрывом рукоплесканий - за исключением нескольких женщин, которые с досады, закрывшись веерами, до крови кусали себе губы. Ведь, она играла перед такой публикой, которая быстро умеет понять, в чем дело. Разумеется, эта роль умирающей была не по ней, она не умела умирать, так как во всем существе ее сказывалась полнота жизни; куртизанка - вполне, но отнюдь не умирающая; так что же? ее и нужно было брать такой, какова она есть. Именно, "брать", это и было настоящее слово, так как она отдавалась. Это, именно, и было причиной ее необычайного успеха на сцене; казалось, будто вместо аплодисментов артистке, к ней тянулись руки, чтобы овладеть ею - ею как женщиной; это был не более, как порыв желания, страсти, похоти, вылившийся в этих бурных аплодисментах.
Сходство с королевой также играло не последнюю, роль во всеобщем восторге; конечно, довольно отдаленное сходство, основанное главным образом на том платье, в котором она появилась, в первом акте. Это платье - дерзость! Пусть так; по крайней мере, "забавно". Королева, распевающая каватины! - это, ведь, редко случается видеть. Сожалели только о том, что Глориане не пришлось играть в костюме пажа: интересно было бы полюбоваться Ее Величеством в этом виде.
Каждый из зрителей, поддавшийся силе очарования этой мнимой королевы, предвидел возможность стать королем, хотя на несколько часов. В результате, - всеобщий энтузиазм. Ей поднесли огромный букет от мадемуазель Солновой. А когда опустилась занавес, и, утомленная игрой, задыхающаяся, Глориана, желая освежиться приложила свое пылавшее лицо к букету, она увидела себя окруженной толпой постоянных абонентов, которые пользовались привилегию входить за кулисы. Старые, молодые, почти все нарумяненные, прикрашенные они были безупречно одеты в черное платье с чересчур открытой грудью жилета; костюм наиболее соответствующей закулисным героям; при том же, они ехали прямо из театра на бал в оперу Буфф.
Она сразу очутилась в знакомой ей атмосфере поклонников, где отовсюду неслись к ней восторженные комплименты, прерываемые по временам громким восклицанием всеобщего возбуждения. Несколько дилетантов, почтительно склонив голову с какой-то загадочной улыбкой на губах, все еще продолжали тихо аплодировать ей, стоя перед ней до того близко, что руки их, как бы случайно, при этих аплодисментах, касались ее груди.
А обладательница этой восхитительно прекрасной и замечательной белизны шеи, с напряженными от усиленного вдыхания мускулами, стояла в каком-то экстазе; с раздувающимися ноздрями, и на губах ее скользила лукавая улыбка.
Вдруг, она резко повернулась и удалилась, шелестя длинным шлейфом своего шелкового платья и задевая своими голыми руками за черные рукава мужчин; затем, проходя коридором, с наслаждением вдохнула в себя свежий воздух, который разом охватил ее голые плечи, и, быстро войдя в свою ложу, бросилась к зеркалу и, вся дрожащая, поцеловала отражение своих ярко красных губ.
- Как! Вы здесь? - вслед за этим воскликнула она.
- Да, - отвечал директор, сидевшей позади Глорианы, около маленького круглого столика, на котором стояли свечи, положив левую руку на развернутый лист, наполненный печатными строками вперемешку с написанными буквами, а правой играя пером, по видимому, только что обмакнутым в чернила.
Этот импресарио по имени Шадюрье, как и большинство итальянских теноров, говорящих с марсельским акцентом, требовавший, чтобы его называли не иначе, как "синьор Шадюрьеро" был маленький старик, с покатым лбом, круглыми глазами и прыщеватым носом - почти без губ, с темно-розовой кожей, отливавшей синевой на подбородке, который был дурно выбрит.
Худощавый, нервный, с порывистыми движениями, он походил на заведённого автомата, а, так как имел привычку говорить короткими, отрывистыми фразами, прерывая их резкими восклицаниями, то выходило как-то так, будто порывистые жесты выталкивали из его горла слова. Сразу бросалось в глаза глуповатое выражение его лица и какое-то неприятное движение в углах рта и носа. Действительно, это был дурак и, в то же время, плут. Он уже много раз терял изрядные куши денег, по своей глупой несообразительности.
Миниатюрный, подозрительный, при случае, плутоватый, он был неловок в делах и потому разорялся сам, именно тогда, когда хотел разорить других. Таким образом, переходя от одной неудачи к другой, он впал в нищету, но нищету такого рода, которая не вызывает сожаления; он именно, мог с правом сказать своей жене, подавая ей, вместо новогоднего подарка, театральный кинжал, последний остаток роскошных аксессуаров былого времени: "Знаешь ли, ведь, он мне стоит восемьсот тысяч франков!"
Но в ту минуту, о которой мы говорим, он еще не был окончательно, разорен; уже в долгу, но не банкрот, он, поэтому, употреблял всю свою хитрость на то, чтобы отдалить па месяц, на день, хоть на час, неизбежную катастрофу. Никто, кроме него, не мог так нахально отказывать в уплате должной им суммы, как это делал он, даже в том случае, когда его шкатулка, по странной случайности, была полна денег. В качестве должника, он был гениален. Умел, оставаясь на ваш взгляд, смиренным, униженным, даже жалким, выпроводить вас за дверь, ласково гладя вас по плечу. Но с Шадюрье случались и неприятности. Некоторые итальянские артисты бывают слишком грубы с должниками подобного рода. Однажды, некая примадонна назвала его "гадкой обезьяной" и ударила зонтиком. Он стоически вынес это оскорбление. Положим, она его побила! но платить? - никогда. Он ограничился тем, что возвел к небу свои глупые глаза, как бы призывая его в свидетели справедливости своих слов - и, в тоже время, самодовольно улыбаясь про себя.
Он сказал Глориане:
- Приветствие. Искреннее приветствие. Громадный талант. Прекрасный голос. Если угодно, я вам предлагаю ангажемент. Вот его условия, вам стоит только подписаться. Предлагаю вам исключительные условия. Поймите, тридцать шесть тысяч франков за три месяца. Я не назначал этого даже Требелли. Я разорюсь, продолжал он, печально взглянув на нее и как бы со вздохом. Но делать нечего, условия неизменны. Я более артист, чем директор. Но все несправедливы ко мне. Тридцать шесть тысяч франков, Боже мой! И так, вы подпишетесь?
- Да, - сказала она, - я согласна.
Она почти вовсе не заботилась об ангажементах, это лежало на обязанности Браскасу. И она, не умея взяться за дело, была крайне озабочена таким затруднительным положением! Но, вообще, тридцати шести тысяч франков ей, казалось, довольно. - Она встала, и Шадюрье подал ей перо.
В эту минуту, вошел Браскасу. Он бросился к ней, выхватил перо и швырнул его в лицо директора.
У Шадюрье появилось маленькое чернильное пятнышко на верхней губе, точно искусственная мушка на щеки субретки. Но он вовсе на это не претендовал и только бросил недоумевающий, совсем невинный, взгляд на оскорбившего.
- Черт возьми! - вскричал Браскасу, - хорошо, что я пришел вовремя!
- Сударь….
- Вы старый клоун!
- О!
- Вы, воспользовались моим отсутствием, чтобы одурачить Глориану.
- О! - еще раз произнес импресарио, потупив глаза в пол.
- Чтобы заставить ее подписать ангажемент, который должен разорить ее.
- Но я предлагаю двенадцать тысяч франков в месяц!
- За кого же ты нас принимаешь, старик!
- Хоть и трудно мне, но я дам пятнадцать.
- Скряга!
- Шестнадцать тысяч!
- Жид!
- Восемнадцать!
- Каналья!
- Вы хотите моего разорения! Я даю…
- Бесполезно!
- Я даю…
- Убирайтесь к черту! - Воскликнул Браскасу, хватая его за плечи
И он вытолкнул его в коридор.
Все это время, Глориана спокойно сидела у туалетного столика, покрытого кисеей, через которую сквозила голубая материя, и стирала с лица концом салфетки, обмакнутым в колд-крем, румяна, уже наполовинку исчезнувшие от пота.
- Да что с тобой сегодня? - спросила она, поворачивая немного голову.
Он взял ее за подбородок и заставил взглянуть на себя в зеркало.
- Чье это лицо? - спросил он.
- Мое, конечно!
- Нет, лицо королевы.
- А! - произнесла она.
- А тот костюм, который ты надевала в первом акте?
- Ну, платье, нечаянно попавшее в мой чемодан.
- Нет. То было платье королевы.
Она взглянула на него, удивленная.
- И могут еще надеяться, что я отдам им за двенадцать, пятнадцать или восемнадцать тысяч франков женщину, которую, благодаря ее сходству, ожидает корона и трон, женщину, которой тайно присылают с лакеем, одетым в расшитую золотом ливрею, такой туалет, о котором кричат во всех газетах! Даже более!
Он ходил взад и вперед, подпрыгивая, шевеля губами, как обезьяна, со сверкавшими, от удовольствия маленькими глазами.
- Я хорошо все обдумал в этот вечер, пока ты пела. Я еще не понимаю, но, думаю, что угадал, в чем дело. Тебя одели так, чтобы раздеть. Боже мой! Королева, снимающая свою юбку, это дорого стоит! Вообще, говорю тебе, что готовится нечто необычайное. Что, именно, я еще не уяснил себе вполне. Но чувствую, что нас окружают интриги, расчет. В нас нуждаются. Во всем этом, должно быть, замешаны любовь и политика. Смотри в оба, Браскасу! Будь осторожен. Фортуна сама идет к тебе навстречу. О! О! - вскричал он, внезапно останавливаясь, - я уверен, это она сама стучится в дверь!
Действительно, кто-то постучался в дверь ложи. Один удар, легкий, несмелый.
- Войдите! - сказал Браскасу.
Вошел князь Фледро-Шемиль; с несколько высокомерной, почти холодной осанкой, впрочем, не лишенной известной доли любезности - безупречный с ног до головы; - он умел принимать на себя эту манеру держаться, когда имел дело с маленькими людьми.
- Мадам Глориана-Глориани? - спросил он, вежливо раскланиваясь.
Браскасу отвечал:
- Это я.
- О! Вы шутите, сударь?
- Нет, серьезно. Когда приходят по какому-нибудь делу к мадам Глориани, то всегда адресуются ко мне. Спросите сами.
Глориана сделала утвердительный знак.
- А так как мы не имеем чести вас знать, - продолжал Браскасу, - то, очевидно, вы являетесь по какому-нибудь делу.
Это несколько смутило князя Фледро. Он надеялся повести легкий и пустой разговор с прекрасной примадонной; при том же, он любил вести дипломатическую болтовню, туманную, сбивчивую, неопределенную, при которой до сути дела добираются самыми трудными путями. А этот маленький человечек, приступивший к делу так прямо, почти грубо, казался ему несносным и разозлил его. Но князю нельзя было терять времени, и он сухо ответил:
- Да, по делу.
- Очень хорошо. Глориана, выйди.
Она тотчас же встала, повинуясь ему. Браскасу снял с гвоздя меховую шубу, накинул ей на плечи, проговорив на ухо:
- Дело разъясняется. Подожди меня в уборной артистов, там еще толпится народ; будь настороже, любят вовсе не тебя. Ну, ты понимаешь; ты успела во многом. Я только что был там, отзывы превосходны. Главное, не доверяйся толстухе Персано, она с усиками, и это ей испортило характер. Если она заговорит с тобой о платье, представься ничего не понимающей. А! ты увидишь там еще тенора Синьола, брюнета. Он не играет здесь, но приехал сегодня из любопытства, по случаю твоего дебюта. Он тебе будет строить глазки; поглаживая свою бороду; он пользуется успехом в свете, я его знаю. Он был гарсоном в одном ресторане в то время, когда я чистил сапоги прохожим. С этим Синьолем нечего вязаться! хуже и злее меня. Если ты в него влюбишься, я тебе переломаю ребра. Ну, теперь беги.
В ту минуту, как она готова была удалиться, князь сделал шаг вперед, как бы желая ее удержать; но она указала жестом на Браскасу и вышла, не сказав ни слова.
Итак, первым министром у этой королевы оказалась какая-то обезьяна! Делать нечего, пришлось покориться этой досадной случайности.
Оставшись один Браскасу быстро придвинул стул посетителю, уселся сам и, наклонившись в его сторону, облокотился на колени, уставился на него своими прищуренными глазами, в которых отражалось сильнейшее любопытство.
- Милостивый государь, - начал он, - я имею честь быть парикмахером и другом Глорианы, ее единственным другом. Не будете ли вы так любезны, сказать, с кем имею честь говорить?
Будучи умным человеком, князь, не хуже любого глупца, был мелочно тщеславен. Поэтому, он назвал себя, но с чересчур уже явным пренебрежением, то снимая, то вскидывая свой лорнет; и вдобавок сказал - это уже совсем плохо рекомендовало его - что он ближайший друг Фридриха II, короля Тюрингии.
Браскасу был в восторге. Но даже обрадованный смутными заманчивыми надеждами, он почувствовал оскорбление в том презрении, с каким относился к нему друг короля. Он готов уже был язвительно спросить его: "А, его парикмахер?"
Но, предвидя интересное приключение, ограничился лишь тем, что с насмешкой спросил его:
- Что же вам угодно от меня, сударь?
Князь внутренне досадовал все сильнее и сильнее. Очевидно, нельзя рассчитывать блеснуть своим красноречием и ловкостью при таких точных вопросах Браскасу. И, при том, он вовсе не хотел рисоваться своим талантом перед такой ничтожной личностью. Это было бы уместно лишь между людьми одинакового положения в обществе. Он проговорил быстро, даже каким-то повелительным тоном:
- Сударь, завтра мы уезжаем в Нонненбург.
Браскасу, готовый ко всему необычайному, не должен был ничему удивляться.
- Уезжаем, - повторял он. - В Нонненбург, в Тюрингию? Вы сказали: мы?!
- Глориана и я.
- И я.
- Если будет это угодно мадам Глориане.
- Ей это угодно. Но что же, черт возьми, мы будем делать в Нонненбурге?
- Меня назначают управляющим театрами, и я хочу поставить "Флорис и Бланшефлёр".
- Ганса Гаммера?
- Конечно.
- Пустая опера. Вовсе без мелодии, одни речитативы. Звук барабана, точно на ярмарке.
- Не будем говорить о музыке, сударь. Глориана будет дебютировать в роли Бланшефлёр.
- Дело, значит, идет об ангажементе?
- Конечно.
- Милосердный Боже! - вскричал Браскасу.
Он вскочил с места и сделал отвратительную гримасу. С высоты своих грез он вдруг упал в грязную действительность. Ангажемент! ничего более? и за границей? почти в провинции. Чтобы петь под звуки дикой музыки, которая портит голос. А! Так нет же! Разве у них нет лучшего ангажемента? И, при том, человек с таким важным видом не более, как директор театра сделал бы гораздо лучше если б не беспокоил ни себя, ни других.
Князь Фледро сказал, вставая, в свою очередь:
- Условия зависят от вас; и так, это дело можно считать поконченным. Вы, кажется, квартируете в "Гранд Отеле"? Завтра утром, я заеду за Глорианой. Мы уедем, с экстренным поездом, в девять часов, сорок минут.
- Может, еще раньше? - с явной насмешкой спросил Браскасу.
- Гм? Вы отказываетесь?
- Дураку понятно.
Князь сумел, так или иначе, скрыть всю горечь своего разочарования.
- Я переговорю с самой Глорианой, лично.
- Я сказал - "Нет!" и этого достаточно.
- И это ваше последнее слово?
- Прибавлю еще: прощайте.
- Прекрасно, господин Браскасу! - ответил на это князь, пожимая плечами.
Он подошел к двери и чуть заметным кивком головы простился с ним.
Вот-вот уйдет. Но, нет, он остановился и сказал, улыбаясь и играя своим лорнетом:
- Да, мон шер, вы, верно, никогда не слыхали о Моне Карис?
- Мона Карис? - повторил Браскасу, глаза которого мгновенно загорелись.
Разумеется, он слышал о ней! Кто же не слыхал легенды об этом чудном создании, неизвестно откуда появившемся, дочери какой-нибудь Севильской или Монтросской бродяги-нищей или же баядерки из Калькутты - которая, начав со служанки, была и публичной женщиной, и танцовщицей, и певицей; жадная, как все куртизанки, смелая, как юноша, соблазнительная, как фея, она объездила всю Европу, разоряя миллионеров и восхищая поэтов, когда, танцуя в своей короткой юбочке, одним ловким взмахом ноги откидывала ее кверху, при звонких ударах золотых кастаньет; не она ли, позднее, сделавшись чуть не королевой - до милости одного короля, который склонялся перед ней на коленях и читал ей нужные сонеты, и все же оставаясь балериной, танцевала полуодетая вокруг трона; а потом, уже совсем нагая - испанский танец на столе Совета министров. Кроме того, ненавидимая и обожаемая, торжествующая и вносившая в дела политики свою любовь авантюристки, она, продолжая плясать, заглушала народные волнения шумом и топаньем своих каблучков и выгнала иезуитов мягкими ударами своего веера!
Но зачем же князь упомянул имя, Моны Карис, уже умершей, и о которой более никто не вспоминал! Милосердный Боже! Браскасу понял. Ведь эта знаменитая танцовщица была любовницей короля Тюрингии, Фридриха I-го, дедушки ныне царствующего короля; новому Фридриху хотели доставить новую Мону Карис, и, вот, выбрали для этого Глориану-Глориани. Чёрт возьми! это недурно! Да, да, именно, так. Ангажемент! это только предлог; нужно же было мотивировать чем-нибудь прибытие в Нонненбург будущей фаворитки. О! они отлично взялись за дело! Браскасу, одним полетом воображения, сразу нарисовал себе все будущее: кареты, дворцы, куртизаны, празднества, на которых Глориана будет фигурировать в качестве королевской любовницы. Что же касается его… э! э! в царских сундуках найдется и для него достаточно золота.
Он побежал за князем.
- Нужно было сказать об этом! - в экстазе вскричал он.
- Надо было догадаться, - сухо ответил дипломат, чувствовавший себя крайне неловко от того, что приходилось высказаться этому человеку.
Браскасу спросил:
- Значит, король знает Глориану?
- Он ее никогда не видел.
- Черт возьми! вот в том-то и дело. Это очень рискованно. А! какой же я дурак! Сходство! Вы очень ловки в этих делах, сударь. Ведь, это, конечно, вы прислали ей платье, чтобы произвести полный эффект!
- Платье? - повторил, искренне удивленный на этот раз, князь.
- Очень ловки! говорю я, и, послушайте, мне думается, что мы, т. е., вы и я, сговорившись получше между собою, достигнем таких вещей, которые удивят весь свет.
- Господин Браскасу!
- Ба! не сердитесь! - откровенно говоря, продолжал маленький человек, понизив голос и прищуривая глаз, - мы, ведь, во многом похожи друг на друга в эту минуту, вы - князь, а я - парикмахер: посторонние люди, узнав о наших намереньях, не похвалили бы ни вас, ни меня. Согласитесь, сударь - мы одного поля ягоды!
- Наконец, принимаете вы мое предложение? - резко спросил князь, желая положить конец этой несносной болтовне.
- Да!
- Мы уезжаем?…
- В Нонненбург, завтра утром, с экстренным поездом, в девять часов сорок минут!
И Браскасу отворил дверь и крикнул в коридор:
- Глориана! Где ты? Можешь войти, Глоpианa.
Ответа не было; в темном коридоре, загроможденном мебелью и аксессуарами, не было ни души; там, направо, в уборной, полуоткрытая дверь пропускала слабый свет через трещину.
- Глориана, иди же, где ты?