После заключительного слова председателя обвиняемый должен был услышать приговор. Пробило четыре часа утра. Все понимали, что речь почтенного председателя много времени не займет, а судя по тому, как он вел обсуждение, никто не сомневался в его беспристрастности.
Едва он раскрыл рот, судебным приставам не пришлось призывать слушателей к порядку: те затаили дыхание.
- Господа присяжные заседатели! - чуть заметно волнуясь, начал председатель. - Я только что объявил судебное разбирательство закрытым. Оно было долгим, тягостным для сердца и утомительным для ума.
Утомительным для ума - ибо длилось оно более шестидесяти часов.
Тягостным для сердца - ибо кто остался бы равнодушным, видя, что истец - человек почтенных лет, образец добродетели и милосердия, гордость своих сограждан, а противостоит ему человек, обвиняемый в трех преступлениях; человек, которому полученное воспитание позволяло занять достойное - и даже блестящее! - место в обществе; человек, который протестует против обвинений сам, а также устами своего сына, достойного монаха?
Господа присяжные заседатели! Вы, как и я, еще находитесь под впечатлением защитительных речей, которые только что слышали. Мы должны сделать над собой усилие, подняться над сиюминутными настроениями, собраться с духом в эту торжественную минуту и со всем возможным хладнокровием подвести итог этому затянувшемуся обсуждению.
Такое вступление глубоко взволновало зрителей, и толпа, молча, затаив дыхание, с горячим нетерпением ждала продолжения.
Почтенный председатель сделал подробный, добросовестный обзор доводов обвинения и отметил все недостатки защиты, выставившие обвиняемого в невыгодном свете. Закончил он свою речь так:
- Я изложил вам, господа присяжные заседатели, добросовестно и кратко, насколько это было возможно, все дело в целом. Теперь вам, вашей прозорливости, вашей мудрости я доверяю рассудить, кто прав, кто виноват, и принять решение.
Пока вы будете заниматься этим делом, вы постоянно будете испытывать глубокое и сильное волнение, непременно обуревающее честного человека, когда он должен осудить ближнего и объявить страшную истину; но вам достанет и ясности суждений, и смелости, и каков бы ни был ваш приговор, он окажется справедлив, в особенности если вы станете руководствоваться непогрешимой совестью!
Именно по закону этой совести, о которую разбиваются все страсти - ведь она глуха к словам, к дружбе, к ненависти, - правосудие вас облекает грозными обязанностями; общество передает вам все свои права и поручает вам защиту своих самых важных и дорогих интересов. Граждане, верящие в вас как в самого Господа Бога, доверяют вам свою безопасность, а граждане, чувствующие свою невиновность, вручают вам свою жизнь и бестрепетно ждут вашего приговора.
Это заключительное слово, четкое и краткое, выражало от первого до последнего слова совершенное беспристрастие и потому было выслушано в благоговейной тишине.
Едва председатель умолк, все слушатели поднялись как один человек, явно одобряя его речь; адвокаты тоже аплодировали ему.
Господин Жерар слушал председателя, бледнея от тревоги: он чувствовал, что в душе этот справедливый человек не обвиняет, а сомневается.
Было около четырех часов утра, когда присяжные удалились в совещательную комнату.
Обвиняемого увели из зала, и - событие неслыханное в судебных летописях! - ни один из тех, кто присутствовал в зале с самого утра, не собирался покидать своего места, хотя было неизвестно, как долго продлится обсуждение.
С этой минуты зал оживленно загудел, на все лады разбирая отдельные обстоятельства дела; в то же время в сердцах присутствовавших поселилось тяжелое беспокойство.
Господин Жерар спросил, можно ли ему удалиться. Ему хватило сил выступить с ходатайством о смерти, однако выслушать смертный приговор он был не в силах.
Он встал, чтобы выйти.
Толпа, как мы говорили, была весьма плотная, однако перед ним все мгновенно расступились: каждый спешил посторониться, словно при виде мерзкого или ядовитого животного; последний оборванец, самый бедный, самый грязный из присутствовавших боялся запачкаться, коснувшись этого человека.
В половине пятого раздался звонок. По рядам собравшихся пробежало волнение и передалось тем, что толпились за дверьми Дворца. И сейчас же, подобно тому как бывает во время прилива, волна вновь накатила на зал заседаний: каждый поспешил занять свое место. Однако напрасно так волновались зрители - это старшина присяжных хотел справиться по какому-то процедурному вопросу.
Тем временем в окна уже заглядывало бледное хмурое утро, соперничая со светом свечей и ламп. В эти часы даже самые выносливые люди испытывают усталость, а самые веселые чувствуют грусть, в эти часы всех бьет озноб.
Около шести часов снова раздался звон колокольчика.
На сей раз ошибки быть не могло: после двухчасового обсуждения вот-вот объявят либо вердикт о помиловании, либо смертный приговор.
Будто электрическая искра пробежала по толпе, вызвав, если можно так выразиться, рябь на ее поверхности. Как по волшебству установилась тишина среди присутствовавших, еще за минуту до того шумно и оживленно обсуждавших происходящее.
Дверь, соединявшая зал заседаний и комнату присяжных, распахнулась, и на пороге показались заседатели. Зрители старались заранее прочесть на их лицах приговор, который присяжные собирались произнести; кое-кто из присяжных был заметно взволнован.
Несколько мгновений спустя в зал вышли члены суда.
Старшина присяжных вышел вперед и, прижав руку к груди, тихим голосом стал читать вердикт.
Присяжные должны были ответить на пять вопросов.
Вопросы эти были выражены так:
1°. Виновен ли г-н Сарранти в предумышленном убийстве Орсолы?
2°. Предшествовали ли этому преступлению другие преступления, перечисленные ниже?
3°. Имел ли он целью подготовить или облегчить себе исполнение этих преступлений?
4°. Совершил ли кражу со взломом г-н Сарранти в комнате г-на Жерара днем 19 или в ночь с 19 на 20 августа?
5°. Причастен ли он к исчезновению двух племянников вышеупомянутого Жерара?
На мгновение воцарилась тишина.
Никто не в силах был бы описать волнение, охватившее присутствующих в этот миг, такой же краткий, как мысль, хотя, должно быть, он показался вечностью аббату Доминику, по-прежнему стоявшему вместе с адвокатом у опустевшей скамьи обвиняемого.
Старшина присяжных произнес следующее:
- По чести и совести, перед Богом и людьми, присяжные отвечают: "Да. Большинством голосов по всем вопросам признано: обвиняемый виновен!"
Взгляды всех присутствующих обратились на Доминика: он, как и остальные, выслушал приговор стоя.
В мутном утреннем свете его лицо стало мертвенно-бледным; он закрыл глаза и схватился за балюстраду, чтобы не упасть.
Зрители с трудом подавили скорбный вздох.
Председатель приказал ввести обвиняемого.
Все взгляды обратились к маленькой двери.
Господин Сарранти вышел в зал.
Доминик протянул к нему руку и смог произнести лишь одно слово:
- Отец!..
Однако тот выслушал смертный вердикт так же невозмутимо, как перед тем выслушивал обвинение, ничем не выдав волнения.
Доминик не умел так же владеть собой: он застонал, бросил горящий взор на то место, где сидел Жерар, судорожным движением выхватил из-за пазухи свиток; потом, сделав над собой невероятное усилие, снова сунул свиток в складки сутаны.
За то короткое время, пока наши герои переживали столь разнообразные чувства, господин королевский прокурор дрогнувшим голосом, чего никак нельзя было ожидать от человека, толкавшего присяжных на вынесение этого приговора, стал ходатайствовать о применении против г-на Сарранти статей 293, 296, 302 и 304 Уголовного кодекса.
Судьи стали совещаться.
Тем временем по рядам зрителей прошелестел слух: г-н Сарранти потому замешкался на несколько мгновений и не сразу появился в зале, что крепко заснул, пока присяжные решали его судьбу. Вместе с тем поговаривали, что мнения присяжных разделились и вердикт о виновности вынесен минимальным большинством голосов.
После пятиминутного обсуждения члены суда заняли свои места и председатель, не справившись с волнением, прочитал глухим голосом приговор, обрекавший г-на Сарранти на смерть.
Обернувшись к г-ну Сарранти, продолжавшему слушать все так же спокойно и невозмутимо, он прибавил:
- Обвиняемый Сарранти! У вас есть три дня для подачи кассационной жалобы.
Сарранти с поклоном отвечал:
- Благодарю, господин председатель, однако я не намерен подавать жалобу.
Доминика, казалось, вывели из оцепенения слова отца.
- Нет, нет, господа! - вскричал он. - Мой отец подаст ее, ведь он невиновен!
- Сударь! - заметил председатель. - Законом запрещено произносить подобные слова после вынесения приговора.
- Запрещено адвокату обвиняемого, господин председатель! - воскликнул Эмманюель. - Но не сыну! Горе сыну, который не верит в невиновность отца!
Казалось, председатель готов вот-вот сдаться.
- Сударь! - повернулся он к Сарранти, против обыкновения употребляя такое обращение к обвиняемому. - У вас есть просьбы к суду?
- Я прошу разрешить мне свидания с сыном; надеюсь, он, как священник, не откажется проводить меня на эшафот.
- Отец! Отец! - вскричал Доминик. - Клянусь, вам не придется на него всходить!
И едва слышно прибавил:
- Если кто и поднимется на эшафот, то это буду я сам!
XXIV
ВЛЮБЛЕННЫЕ С УЛИЦЫ МАКОН
Мы уже рассказали, какое впечатление произвел приговор на собравшихся в зале; не менее сильно он подействовал и на толпившихся снаружи.
Едва слова "приговаривается к смертной казни" сорвались с губ председателя, как они отдались протяжным стоном, похожим на крик ужаса; вырвавшись из груди у тех, кто собрался в зале заседаний, он донесся до самой площади Шатле и заставил содрогнуться столпившихся там людей, как если бы набатный колокол, находившийся до Революции в квадратной Часовой башне, подал (как это случилось в ночь на 24 августа 1572 года, когда он звонил вместе с колоколом Сен-Жермен-л’Осеруа) сигнал к резне, к новой Варфоломеевской ночи.
Вся эта толпа, печальная, мрачная, стала медленно расходиться по домам, унося в сердце боль от только что вынесенного страшного приговора.
Если бы кто-нибудь, не зная, что происходит, видел охваченную горестным изумлением толпу, присутствовал при ее молчаливом уходе, он мог бы приписать это медленное и безмолвное отступление какой-нибудь чрезвычайной катастрофе - извержению вулкана, эпидемии чумы или первым раскатам гражданской войны.
А если бы тот, кто всю ночь неотрывно следил за страшным судебным разбирательством, кто в огромном зале, при неясном свете ламп и свечей, бледнеющем в предрассветной мгле, слышал смертный приговор и видел, как расходится эта ропщущая толпа, потом без всякого перехода вдруг оказался в уютном гнездышке, где живут Сальватор и Фрагола, он испытал бы сладостное ощущение, удовольствие, подобное тому, что чувствует гуляка свежим майским утром после бурной ночной оргии.
Прежде всего человек этот увидел бы небольшую столовую, четыре панно которой изображали помпейские интерьеры; потом - Сальватора и Фраголу, сидящих по обе стороны лакированного столика, на котором был подан чай в изящных чашках белого дорогого фарфора.
С первого взгляда посетитель признал бы в них влюбленных, вернее - любовников, а еще вернее - людей, которые любят друг друга.
Если бы только ему не пришла в голову мысль, что они повздорили, - а это казалось невероятным, судя по тому, как прелестная девушка смотрела на молодого человека, - он сейчас же понял бы, что над ними витает какая-то тревожная и печальная мысль, не дающая обоим покоя.
Действительно, хотя Фрагола не сводила чистого и нежного взгляда с любимого, ее чуждое притворства лицо, похожее на весенний цветок, открывающий свои лепестки апрельскому солнцу, носило отпечаток сильнейшего волнения, граничившего со страданием, а Сальватор находился, казалось, во власти столь великой грусти, что даже и не думал утешать ее.
Впрочем, печаль их была вполне естественной.
Сальватора не было всю ночь; он вернулся с полчаса назад и рассказал девушке во всех волнующих подробностях о происшествиях минувшей ночи: появлении Камилла де Розана у г-жи де Маранд, обмороке Кармелиты, смертном приговоре г-ну Сарранти.
Сердце Фраголы не раз содрогалось во время этого мрачного рассказа, подробности которого были одинаково печальны, где бы ни происходило действие - в раззолоченных гостиных банкира или в угрюмом зале заседаний. В самом деле, если председатель суда приговорил г-на Сарранти к физической смерти, то не была ли и Кармелита обречена на вечные душевные страдания после смерти Коломбана?
Опустив голову на грудь, Фрагола задумалась.
Сальватор размышлял, опершись подбородком на руки, и перед ним словно открывались необозримые дали.
Он вспоминал ту ночь, когда вместе с Роланом перелез через каменный забор замка Вири; он вспоминал, как пес бежал через лужайки, через лес, как он замер у подножия дуба; наконец он вспомнил, как яростно стал царапать землю и какой ужас пережил он, Сальватор, коснувшись пальцами шелковистых волос ребенка.
Что общего могло быть между этим телом, погребенным под дубом, и делом г-на Сарранти? Вместо того чтобы свидетельствовать в его пользу, не докажет ли это обстоятельство его вину?.. И не погубит ли это Мину?
О, если бы Господь просветил в эти минуты Сальватора!..
А что если прибегнуть к помощи Рождественской Розы?..
Но не убьет ли нервную девочку воспоминание об этой кровавой странице ее детства?
Да и кто дал ему право копаться в этих темных глубинах чужой жизни?
Впрочем, разве он не взял себе имя Сальватор; и разве сам Господь не вложил ему в руки нить, при помощи которой он может выбраться из этого лабиринта преступлений?
Он должен пойти к Доминику. Разве не обязан он этому священнику жизнью? Он предоставит в распоряжение монаха все эти проблески истины, которые могут стать для того ослепительной вспышкой молнии.
Приняв такое решение, он встал было с намерением осуществить задуманное, как вдруг послышался звонок.
Умница Ролан, лежавший у ног хозяина, медленно приподнял голову и встал на все четыре лапы, заслышав звон бронзового колокольчика.
- Кто там, Ролан? - спросил Сальватор. - Это друг?
Пес выслушал хозяина и, словно поняв вопрос, не спеша пошел к двери, помахивая хвостом: это было признаком несомненной симпатии.
Сальватор улыбнулся и поспешил отпереть дверь.
На пороге стоял Доминик, бледный, печальный, суровый.
Сальватор радостно вскрикнул.
- Добро пожаловать в мой скромный дом! - пригласил он. - Я как раз думал о вас и собирался к вам.
- Спасибо, - поблагодарил священник. - Как видите, я избавил вас от этой необходимости.
При виде красавца-монаха, которого она встретила впервые у постели Кармелиты, Фрагола встала.
Доминик хотел было заговорить. Сальватор зна́ком попросил сначала выслушать его.
Монах ждал, что скажет Сальватор.
- Фрагола! - позвал тот. - Девочка моя дорогая, поди сюда!
Девушка подошла и оперлась на руку возлюбленного.
- Фрагола! - продолжал Сальватор. - Если ты веришь, что за последние семь лет я принес какую-то пользу людям, если ты веришь, что я сделал что-то доброе на земле, - встань перед этим мучеником на колени, поцелуй край его сутаны и возблагодари его: именно ему я обязан тем, что живу эти семь лет!
- О святой отец! - воскликнула Фрагола, бросаясь на колени.
Доминик протянул ей руку.
- Встаньте, дитя мое, - попросил он. - Благодарите Бога, а не меня: только он может даровать жизнь или отнять ее.
- Значит, это аббат Доминик проповедовал в церкви святого Рока в тот день, когда ты хотел покончить с собой? - спросила Фрагола.
- Заряженный пистолет уже лежал у меня в кармане; я принял решение; еще какой-нибудь час - и меня не стало бы. Слова этого человека удержали меня на краю пропасти - я выжил.
- И вы благодарны Богу, что до сих пор живы?
- О да, от всей души! - воскликнул Сальватор, глядя на Фраголу. - Вот почему я вам сказал: "Святой отец! Чего бы вы ни пожелали, каким бы невероятным ни представлялось ваше желание, в какое бы время дня или ночи оно вас ни посетило, прежде чем обратиться к кому-то еще, постучите в мою дверь!"
- Как видите, я пришел к вам!
- Чем могу быть вам полезен? Приказывайте!
- Вы верите, что мой отец невиновен?
- Клянусь душой, я в этом убежден! И возможно, я помогу вам добыть доказательство его невиновности.
- У меня есть это доказательство! - отозвался монах.
- Вы надеетесь спасти отца?
- Я в этом уверен!
- Вам нужны моя сила и мой разум?
- Никто, кроме меня самого, не сможет мне помочь в исполнении задуманного.
- Чего же вы пришли просить у меня?
- Мне кажется, то, о чем я пришел просить, невозможно исполнить даже при вашем участии. Однако вы сказали, чтобы я пришел к вам за помощью в любом случае, и я счел, что изменю своему долгу, если не явлюсь.
- Скажите, чего вы хотите!
- Я должен сегодня или, самое позднее, завтра получить аудиенцию у короля… Как видите, друг мой, это невозможно… для вас, во всяком случае.
Сальватор с улыбкой обратился к Фраголе:
- Голубка! Лети из ковчега и без оливковой ветви не возвращайся!
Не произнеся ни слова в ответ, Фрагола прошла в соседнюю комнату, надела шляпу с вуалью, набросила на плечи длинную накидку из английской материи, вернулась в столовую, подставила Сальватору лоб для поцелуя и вышла.
- Садитесь, святой отец! - пригласил молодой человек. - Через час вам назначат аудиенцию на сегодня или, самое позднее, на завтра.
Священник сел, поглядывая на Сальватора в удивлении, граничившем с растерянностью.
- Да кто же вы, - спросил он у Сальватора, - если под столь скромной личиной обладаете столь большой властью?
- Святой отец! - отвечал Сальватор. - Я, как и вы, принужден шагать в одиночку по намеченному пути. Но если когда-нибудь я и расскажу историю своей жизни, то, обещаю, только вам.