Как мы помним, Сальватор посоветовал Жюстену, Петрусу, Жану Роберу и Людовику ни в коем случае ни во что не вмешиваться, однако Жюстен, по виду самый невозмутимый из всех, не послушался этого совета.
Расскажем сначала, как они стояли.
Жюстен расположился слева от Сальватора, трое других молодых людей держались позади него.
Вдруг Жюстен услышал в трех шагах от себя душераздирающий крик; детский голос взывал:
- Ко мне, господин Жюстен! На помощь!
Услышав свое имя, Жюстен бросился вперед и заметил Баболена, опрокинутого навзничь; полицейский избивал его ногами.
Быстрым, как мысль, движением Жюстен с силой оттолкнул полицейского и нагнулся, чтобы помочь Баболену подняться. Однако в ту минуту, как он наклонялся, Сальватор увидел, что полицейский занес над его головой дубинку. Он в свою очередь устремился на помощь, выбросив вперед руку, чтобы защитить Жюстена, приняв удар на себя; но, к его величайшему изумлению, дубинка замерла в воздухе и ласковый голос произнес:
- Э-э, здравствуйте, дорогой господин Сальватор! Как я рад вас видеть!
Голос принадлежал г-ну Жакалю.
VIII
АРЕСТ
Господин Жакаль узнал в Жюстене друга Сальватора и возлюбленного Мины; увидев, какая опасность угрожает молодому человеку, он одновременно с Сальватором бросился ему на помощь.
Вот как руки Сальватора и г-на Жакаля встретились.
Однако на этом покровительство г-на Жакаля не кончилось.
Взмахом руки он приказал своим людям не трогать молодых людей и отозвал Сальватора в сторону.
- Дорогой мой господин Сальватор! - проговорил начальник полиции и приподнял очки, чтобы не упустить во время разговора ничего из того, что происходило в толпе. - Дорогой господин Сальватор! Позвольте дать вам хороший совет.
- Говорите, дорогой господин Жакаль.
- Дружеский совет… Вы же знаете, что я вам друг, не так ли?
- Льщу себя надеждой, - отозвался Сальватор.
- Порекомендуйте господину Жюстену и другим лицам, судьба которых вам небезразлична, - глазами он указал на Петруса, Людовика и Жана Робера, - порекомендуйте им удалиться и… последуйте их примеру сами.
- Почему же это, господин Жакаль?! - воскликнул Сальватор.
- Потому что с ними может случиться несчастье.
- Неужели?
- Да, - кивнул г-н Жакаль.
- Мы, стало быть, явимся свидетелями мятежа?
- Очень боюсь, что так. То, что сейчас происходит, об этом свидетельствует. Именно так все мятежи и начинаются.
- Да, начинаются они все одинаково, - заметил Сальватор. - Правда, заканчиваются они, как правило, по-разному.
- Этот кончится хорошо, я ручаюсь, - заверил г-н Жакаль.
- Ну, раз вы ручаетесь!.. - бросил Сальватор.
- У меня нет и тени сомнения на сей счет.
- Дьявольщина!
- Но вы должны понимать, что, несмотря на особое покровительство, которое я готов оказать вашим друзьям, с ними, как я уже сказал, может произойти несчастье. А потому попросите их удалиться.
- Увольте меня от этого, - попросил Сальватор.
- Отчего же?
- Они решили оставаться до конца.
- С какой целью?
- Из любопытства…
- Пф! - фыркнул г-н Жакаль. - Знаете, не так уж это интересно.
- Тем более что, судя по вашим словам, в одном можно быть уверенным: сила останется на стороне закона.
- Что, однако, не помешает вашим друзьям, если они останутся…
- Ну и?..
- Подвергнуться риску…
- Какому риску?
- Черт побери! Какому риску подвергается любой человек во время мятежа? Скажем, получить небольшие ушибы…
- В таком случае, дорогой господин Жакаль, как вы понимаете, не мне их жалеть.
- То есть, как?
- Они получат то, чего заслуживают.
- Что вы хотите этим сказать?
- Они пожелали увидеть мятеж - пусть расплачиваются за свое любопытство.
- Они хотели увидеть мятеж? - переспросил г-н Жакаль?
- Да, - отвечал Сальватор.
- Так они, выходит, знали, что должен был вспыхнуть мятеж? Ваши друзья заранее знали о том, что здесь произойдет?
- Во всех подробностях, дорогой господин Жакаль. Даже самые бывалые моряки не могут предсказать бурю с большей проницательностью, нежели мои друзья почуяли надвигающийся мятеж.
- В самом деле?
- Можете не сомневаться. Признайтесь, дорогой господин Жакаль, только слепец может не понять, что здесь происходит.
- И что же происходит? - спросил г-н Жакаль, водружая очки на нос.
- А вы не знаете?
- Не имею ни малейшего представления.
- Тогда спросите вон у того господина, которого арестовывают на ваших глазах.
- Где? - спросил г-н Жакаль, не поднимая очков: он не хуже Сальватора видел, что происходит. - У какого господина?
- Ах да, верно, у вас такое слабое зрение, что вы, пожалуй, не увидите. Попытайтесь, однако… Смотрите; вон там, в двух шагах от монаха.
- Да, в самом деле, я кажется вижу белое одеяние.
- Ах, клянусь Небом, это же аббат Доминик, друг несчастного Коломбана! - вскричал Сальватор. - А я-то полагал, что он в Бретани, в замке Пангоэлей.
- Он там действительно был и вернулся сегодня утром, - сообщил г-н Жакаль.
- Сегодня утром? Благодарю вас, вы прекрасно осведомлены, господин Жакаль, - с улыбкой сказал Сальватор. - А рядом с ним, видите?..
- Да, черт возьми, там арестовывают какого-то человека, верно, и мне от всей души жаль этого гражданина.
- Так вы не знаете, кто это?
- Нет.
- А тех, кто арестовывает, вы знаете?
- У меня такое слабое зрение… И потом, их там много, как мне кажется.
- Вы не знаете даже тех двоих, что держат его за шиворот?
- Да, да, эти парни мне знакомы. Но где, черт возьми, я мог их видеть? Вот в чем вопрос.
- Итак, вы не помните?
- По правде говоря, нет.
- Хотите, я вам помогу?
- Доставьте мне это удовольствие!
- Того, что ростом пониже, вы видели, когда он отправлялся на каторгу, а высокого - когда он с каторги возвращался.
- Да, да, да!
- Теперь вспомнили?
- Да я их очень хорошо знаю, они же находятся у меня на службе. Какого дьявола они там делают?
- Полагаю, они работают на вас, господин Жакаль.
- Пф! - произнес г-н Жакаль. - Не исключено, что сейчас чудаки работают на себя. Такое с ними случается.
- Да, в самом деле, - заметил Сальватор. - Один из них только что срезал у пленника часы.
- Я же вам говорил… Ах, дорогой господин Сальватор! Полиция так несовершенна!
- Кому вы это рассказываете, господин Жакаль!
И не желая, видимо, чтобы его дольше видели в обществе г-на Жакаля, Сальватор отступил на шаг и поклонился.
- Счастлив был увидеться с вами, господин Сальватор, - проговорил, отступая, начальник полиции и торопливо зашагал в ту сторону, где Жибасье и Карманьоль пытались арестовать г-на Сарранти.
Мы говорили "пытались", потому что, хотя г-на Сарранти и схватили за шиворот двое полицейских, он вовсе не намерен был считать себя арестованным.
Прежде всего он попытался вступить в переговоры.
Заслышав слова: "Именем короля вы арестованы", которые шепнули ему с двух сторон Карманьоль и Жибасье, он отозвался в полный голос:
- Я арестован?! За что?
- Не надо шуметь! - вполголоса заметил Жибасье. - Мы вас знаем.
- Вы меня знаете? - вскричал Сарранти, смерив взглядом сначала одного, потом другого полицейского.
- Да, вас зовут Дюбрёй, - отвечал Карманьоль.
Как помнят читатели, г-н Сарранти написал сыну, что находится в Париже под именем Дюбрёя, и г-н Жакаль, не желавший придавать этому аресту политической окраски, посоветовал своим людям арестовать опытного заговорщика под этим именем.
Видя, что его отца пытаются арестовать, Доминик поддался сыновнему чувству и бросился ему на помощь.
Однако г-н Сарранти жестом остановил его.
- Не вмешивайтесь в это дело, сударь, - сказал он монаху. - Я жертва ошибки; уверен, что завтра же меня освободят.
Монах поклонился и отступил: он воспринял слова отца как приказ.
- Разумеется, - промолвил Жибасье, - если мы ошибаемся, то принесем вам свои извинения.
- Прежде всего, по какому праву вы арестовываете меня?
- Мы действуем согласно постановлению об аресте некого господина Дюбрёя, а вы так на него похожи, что я счел своей первейшей обязанностью вас арестовать.
- Однако, если вы боитесь огласки, почему задерживаете меня именно здесь?
- Да где встретили, там и задержали! - ухмыльнулся Карманьоль.
- Не говоря уж о том, что мы гоняемся за вами с самого утра, - поддержал его Жибасье.
- Как с самого утра?
- Ну да! С той минуты как вы покинули гостиницу.
- Какую гостиницу? - удивился Сарранти.
- Ту, что на площади Сент-Андре-дез-Ар, - уточнил Жибасье.
Господина Сарранти словно осенило. Ему почудилось, что он уже видел лицо и слышал голос Жибасье.
Он вспомнил свое путешествие, венгерца, курьера, кучера - все это прошло перед ним как в тумане и в то же время достаточно ясно; он скорее инстинктом, чем разумом, все понял - сомнений у него не осталось.
- Негодяй! - смертельно побледнев, вскричал корсиканец и решительно запустил руку в складки плаща.
Жибасье увидел, как сверкнуло лезвие кинжала, и вполне возможно, что за этим последовала бы смерть, как гром сопутствует молнии, если бы не Карманьоль: он понял, что происходит, и обеими руками перехватил занесенное было оружие.
Чувствуя себя зажатым с обеих сторон, Сарранти неимоверным усилием сбросил с себя полицейских и, зажав в руке кинжал, прыгнул в толпу с криком:
- Дорогу, дорогу!
Но Жибасье и Карманьоль бросились следом, сзывая на помощь своих товарищей.
Вокруг г-на Сарранти в одно мгновение сомкнулось непроходимое кольцо; над его головой уже было занесено два десятка дубинок, и он, очевидно, пал бы, как бык под ударами мясников, но в эту минуту раздался приказ:
- Живым!.. Брать только живым!
Полицейские узнали голос своего начальника, г-на Жакаля, и мысль о том, что они трудятся у него на виду, будто придала им сил: все так и набросились на г-на Сарранти.
Произошла страшная свалка: один человек отбивался от двадцати; потом он упал на одно колено, а вскоре и вовсе исчез…
Доминик ринулся было ему на помощь, но толпа в панике шарахнулась в сторону и с криками устремилась по улице, разлучив сына с отцом.
Монах уцепился за решетку особняка, чтобы обезумевшие от страха люди не унесли его вместе с собой; но когда толпа схлынула, г-н Сарранти вместе с подло избивавшими его полицейскими уже исчез.
IX
ОФИЦИАЛЬНЫЕ ГАЗЕТЫ
Мы дали читателям некоторое представление о том, какие сцены разыгрывала полиция г-на Делаво 30 марта 1827 года от Рождества Христова.
Чем объяснить этот скандал? Какова причина безумного надругательства, совершавшегося над останками благородного герцога?
Никто этого не ведал.
Правительство не могло простить г-ну де Ларошфуко-Лианкуру искренности его убеждений. Чтобы урожденный Ларошфуко принадлежал к оппозиции и голосовал за нее!.. По правде говоря, в этом и состояло его преступление: это было оскорбление величества, и правительство просто обязано было покарать виновного.
Оно позабыло о Ларошфуко времен Фронды. Правда, тот был наказан: сначала с помощью аркебузы его ранили прямо в лицо, а затем с помощью вероломства - в самое сердце.
Действительно, правительство мало-помалу лишило г-на де Ларошфуко - мы, разумеется, имеем в виду нашего современника - всех званий, а также возможности заниматься благотворительностью. Но этого было мало; притесняемый при жизни, он не нашел покоя и после смерти: правительство стремилось помешать благодарным согражданам засвидетельствовать свое почтение покойному; оно пыталось противостоять любви и уважению, которое внушал парижанам герцог своей долгой и самоотверженной службой, целиком посвященной материальному и духовному процветанию сограждан, то есть делу благотворительности и образования.
Толпа знала, откуда исходил приказ, и во всеуслышание обвиняла г-на де Корбьера, которого - заслуженно или нет - сделали козлом отпущения за весь кабинет министров 1827 года.
Мы еще будем свидетелями отвратительных сцен беспорядков и неудавшихся мятежей, подстроенных самой полицией той эпохи. Пока же мы полагаем, что дали достаточно ясное представление об ужасной свалке и кровавой бойне, которыми закончились похороны прославленного герцога.
Скажем теперь о том, почему мужчины, женщины и дети хлынули сплошным потоком по улице, разлучив Доминика с г-ном Сарранти, сына с отцом.
В ту минуту, когда мятеж достиг наивысшего накала, когда со всех сторон стали доноситься вопли гибнущих в давке людей, брань мужчин, жалобные стоны женщин, рыдания детей, - иными словами, в ту минуту как солдаты, выставив штыки вперед, двинулись на учащихся Шалонской школы, чтобы силой завладеть гробом, вдруг раздался пронзительный крик, а вслед за тем - оглушительный шум, после чего гул человеческого океана стих как по волшебству.
На мгновение установилась пугающая тишина: можно было подумать, что неведомая сила лишила жизни сразу всех присутствовавших.
Крик, заставивший замереть толпу, донесся из окон, выходивших на площадь, точно из ложи театра, где разыгралась эта кощунственная драма.
Толпа загудела, когда одного из юношей, несших гроб, ранил штыком солдат; между учащимися и солдатами завязалась борьба, и гроб герцога, который те и другие тянули к себе, со зловещим грохотом тяжело упал на мостовую.
Тотчас же свидетели этой жуткой сцены, словно пораженные громом, отпрянули, оставив растерявшихся юношей одних в образовавшемся пустом пространстве.
Это движение было неверно истолковано теми, кто почувствовал натиск, не зная его причины; толпа хлынула в прилегавшие улицы, основной поток затопил улицу Мондови.
Один из учащихся остался на мостовой, рядом с гробом: он получил удар штыком в бок. Товарищи подняли раненого и сомкнулись вокруг него.
Кровавый след тянулся до того места, куда он был унесен.
Офицер, полицейский комиссар и солдаты оказались хозяевами положения.
Сила осталась на стороне закона, как сказал уже Сальватор; сейчас он стоял на прежнем месте, одной рукой удерживая Жюстена, другой - Жана Робера, и говорил Петрусу и Людовику:
- Жизнью заклинаю вас: не двигайтесь!
Подавленные и пристыженные солдаты подошли к полуразбитому гробу, подобрали покров и наградные знаки покойного, выпачканные в грязи и частью угодившие в лужу.
Как мы уже сказали, вслед за раздавшимся из окна криком, леденящим кровь и перекрывшим все остальные звуки, вслед за первым движением толпы, метнувшейся в разные стороны, наступила тишина - мертвая, величественная, более устрашающая, чем любой крик.
Ни самый громкий протест, ни самая энергичная защита, ни самое бурное возмущение не способны были бы выразить упрека более горького и угрозы более зловещей, чем эта сдержанность толпы, почтительное созерцание мертвого тела, молчаливое осуждение осквернителей.
И вот среди грозного молчания виновник всего этого кощунства, человек в черном, полицейский комиссар, выскочил вперед, зна́ком приказал носильщикам подойти и поставить гроб на катафалк, а офицеру жестом дал понять, чтобы тот был наготове, потому что еще может понадобиться его помощь.
Вдруг комиссар и офицер смертельно побледнели, на их лицах выступил холодный пот: сквозь щели поврежденного во многих местах гроба они увидели, как в их сторону, будто угроза из могилы, простерлась худая рука покойника, которая, отделившись от тела, готова была, казалось, упасть на мостовую.
Если кому-нибудь вздумается обвинить нас в стремлении нагнать на читателя ужас, советуем обратиться к результатам следствия, проведенного после этого страшного события: когда гроб с телом герцога де Ларошфуко привезли в Лианкур, где находится фамильный склеп семейства Ларошфуко, то в ночь, предшествовавшую погребению, пришлось не только заняться починкой гроба, сильно пострадавшего, как мы уже сказали, но и "вернуть в их естественное положение члены, отделившиеся от туловища".
Поспешим прибавить - чтобы более не возвращаться к этой печальной теме, - что возмущение всколыхнуло всю Францию.
Все неправительственные газеты опубликовали отчет об этом отвратительном происшествии и вполне справедливо выразили гнев и презрение в адрес тех, кто был виновен в осквернении памяти достойного человека.
Обе Палаты откликнулись на всеобщее возмущение, в особенности Палата пэров, воспринявшая происшествие как оскорбление одного из ее членов; она не ограничилась решительным осуждением этого надругательства над телом человека, единственное преступление которого состояло в том, что он голосовал против правительства, и поручила высшему должностному лицу - своему великому референдарию провести расследование; тот изложил на заседании результаты его, открыто обвинив полицию в преднамеренном скандале, тем более предосудительном, что уже имели место многочисленные прецеденты, когда гроб несли на руках, например во время похорон Делиля, Беклара и г-на Эмери, настоятеля семинарии Сен-Сюльпис: тогда полиция разрешила друзьям и ученикам усопших нести останки. Гроб г-на Эмери был перенесен таким образом учащимися его семинарии до самого кладбища Исси.
Господин де Корбьер выслушал все эти упреки и принял их со свойственными ему холодностью и высокомерием (на что порою Палата отвечала гневными вспышками); он не только не счел нужным осудить действия полицейского, оскорбившего память достойнейшего человека, которого он, министр, оскорблял при жизни, но поднялся на трибуну и произнес следующее:
"Если бы выступавшие до меня ораторы ограничились выражением своих сожалений, я бы отнесся с пониманием к их чувствам и не стал бы брать слово. Но они жалуются на правительственные учреждения! Префект полиции и полицейские вели себя должным образом; они нарушили бы свои обязанности и навлекли бы на себя справедливое наказание с моей стороны, если бы действовали иначе".
Члены Палаты поблагодарили великого референдария за доклад и решили дождаться окончания судебного разбирательства. Разбирательство, разумеется, в положенный срок было закончено, но никаких результатов не принесло.
Пока оппозиционные и независимые газеты публиковали на первых полосах гневные статьи, выражавшие мнение всего возмущенного населения, в правительственной прессе появилось сообщение, продиктованное, очевидно, из кабинета министров или из префектуры (хотя сообщения были напечатаны в трех различных газетах, они были похожи и по форме и по содержанию).
Вот приблизительный текст этого документа, цель которого заключалась в том, чтобы переложить ответственность за недавние беспорядки на бонапартистов: