Айви хихикнула, но тут же перестала улыбаться, прислушалась к далекому, но очень реальному волчьему вою, а потом подошла к Августу, сдернула рукавички, ощупала его побелевшее лицо и жестом велела следовать за ней. Берг подчинился без лишних слов. Выглядел он и в самом деле неважно. Он побрел следом за Айви, кутаясь в лисью шубу, то и дело испуганно оглядываясь. Федор остался распрягать жеребца. Из-за каменных валунов подъехать на санях к дому не было никакой возможности, да и конь изрядно устал.
Перед домом их уже ждал Аким Петрович.
– Покружило вас? – спросил он вместо приветствия и, взяв всхрапывающего жеребца под уздцы, повел в хлев.
– Покружило. – Федор поднял лицо к хмурому небу. Солнце пряталось за низкими тучами, но и без того было ясно, что день уже давно перевалил за середину. Сколько же их носило?
– А Евдокия что же не отговорила? – Аким Петрович потрепал жеребца по холке и тот благодарно ткнулся мордой ему в ладонь. – Разве не говорила она вам, что и зимой в полную луну на озере опасно?
– Мы не спрашивали. – Отрицать очевидное было бесполезно. – Кто же мог подумать, что даже зимой ничего не изменится?
– Зимой все иначе. И дольше. – Аким Петрович бросил на гостя хмурый взгляд. – Сам убедился, каково это. Если бы Айви не почуяла недоброе, кружили бы до тех пор, пока не замерзли до смерти или до тех пор, пока волки не загрызли.
– А как она почуяла? – спросил Федор, закрывая за собой дверь в сарай и отсекая рвущийся следом ветер.
– Не знаю, у нее самой спроси.
– Она играла на какой-то дудочке…
– На свирели, – поправил его Аким Петрович и протянул жеребцу охапку сена. – Сама научилась, никто не показывал. Когда она играет на свирели, он успокаивается.
– Когда я тонул, тоже слышал музыку, – вспомнил Федор.
– Это все она, Айви. Кажется, какая может быть сила в куске дерева, а поди ж ты! Он успокаивается почти сразу, но ненадолго. А она обессиливает. Спит потом несколько дней подряд почти беспробудно. Так что следующий раз, если надумаешь соваться на Стражевой Камень без спросу, не о себе подумай, а о ней. Ради тебя, Федя, она на многое пойдет, границу не увидит, за которую нельзя заступать.
– И я пойду, Аким Петрович, – произнес Федор очень серьезно, так, чтобы этот старик раз и навсегда понял, что его намерения по отношению к Айви чисты. – Костьми лягу…
– Ты смотри, чтобы она из-за тебя костьми не легла. – Аким Петрович в его сторону даже не смотрел, и это было особенно обидно. – Останетесь на острове, пока не закончится метель. Больше Айви дорогу не удержит. А если бы и попыталась, я бы не позволил. Да и Август, как я погляжу, уже не боец, выстыл, малахольный.
Старик закончил возиться с жеребцом, обернулся к Федору и сказал:
– Пошли в дом. Голодные небось.
Дом встретил их теплом и запахом готовящейся еды. Айви суетилась у печи. Август сидел тут же, прижавшись спиной к горячему печному боку. Он не снял ни шубу, ни шапку, ни обувь, и под ним натекла изрядная лужа из растаявшего снега. В красных, распухших руках Берг держал дымящуюся кружку, из которой пил маленькими глоточками и страдальчески морщил такое же красное, как и руки, лицо.
– Упреешь в шубе-то, – с порога сказал Аким Петрович.
– Холодно. – Август сделал еще один осторожный глоток. – Никак не могу согреться. Думал, все – засосет нас эта адова воронка.
– Вас бы не засосала, а вот жизни ваши бестолковые высосала бы. Особенно твою.
– Почему мою? – удивился Август.
– Потому что Федор покрепче тебя будет, да и счеты к нему у озера другие.
– Надо было слушаться Анфису. – Архитектор прикрыл глаза. – Иногда и женщины могут дать дельный совет.
Айви у печи выразительно фыркнула, и он встрепенулся, сказал виновато:
– Не об вас речь, душа моя. Ваши советы неизменно дельные.
Айви улыбнулась, а Федор задумался над тем, какие советы давала она Августу и каким образом. Ведь общаться во сне они не могут. Но это был вопрос далеко не первостепенной важности.
– Раздевайтесь и садитесь к столу, – велел Аким Петрович, сбрасывая с плеч тулуп. – Айви, обед готов?
Девушка кивнула, принялась накрывать на стол. Получалось это у нее так же ловко, как и у Евдокии. И еда была вкусная, пальчики оближешь. Вот только Август, известный своим чревоугодием, ел мало, больше пил приготовленное Акимом Петровичем зелье. На щеках его пылал нездоровый румянец, а глаза лихорадочно блестели.
– Приболел ты малость, Август Адамович, – сказал Аким Петрович, вглядываясь в его лицо.
– Кажется, приболел, – согласился он и тут же зашелся кашлем, от которого содрогнулось все его немалое тело.
– Вылечим, – пообещал старик. – И не таких молодцов на ноги ставили. Айви постелет тебе на печи.
– Спать хочу. – Август зевнул.
– Так иди спать, – велел Аким Петрович.
Айви тоже клевала носом, и было очевидно, что со сном она борется из последних сил. Прав был Аким Петрович: если озеро что-то и давало, то и забирало сторицей. Или не озеро…
– И ты тоже иди спать, – велел старик. – Со стола Федор уберет.
– Уберу, – пообещал он, и Айви благодарно улыбнулась, встала, чуть пошатнулась и ушла в большую комнату.
– Приберешься тут и иди топить баню, – распорядился Аким Петрович, расстилая на печи сначала овчинный тулуп, а сверху льняную простыню. – Дров не жалей, тебе там спать.
Снаружи уже стемнело, завывал ветер, но волков не было слышно. Баню Федор протопил быстро, сухие поленья занялись легко и дружно, на бревенчатых стенах заплясали отсветы пламени. Было еще совсем не поздно, несмотря на окутавшую остров темноту, но Федор все равно решил лечь спать. Там, во сне, его ждала Айви, и он не хотел терять ни одной драгоценной минуты…
* * *
…И сон пришел, а вместе с ним почти сразу же пришла Айви. Деревянная лавка с наброшенным на нее тулупом превратилась в мягкую землю подземного грота, а огненные сполохи – в лунные отсветы. Федор лежал, закинув руки за голову, а Айви смотрела на него сверху вниз, и мягкий лунный свет серебрил ее кожу.
– Я соскучилась, – вздохнула она и легла рядом, обвила руками, прижалась, уткнулась горячим лицом в шею. – Я очень соскучилась, Федя.
Федор поцеловал ее сначала в макушку, потом в кончик носа и губы, а потом он уже не мог остановиться. Во сне, особенно в таком восхитительно реальном сне, все было проще и правильнее, чем в обычной жизни. Оба они знали, что делают, знали, куда приведет их этот удивительный сон, и смотрели в будущее без страха. Нет, они смотрели не в будущее, не было им никакого дела до того, что еще не исполнилось, они смотрели друг на друга, и в серебряных глазах Айви Федор видел отражение полной луны…
Они спали, обнявшись, переплетясь руками, ногами и волосами в единое целое, – оказывается, во сне тоже можно спать! – когда стены грота содрогнулись, а воздух вокруг загудел и завибрировал. Гул превратился в вой, не то звериный, не то человеческий, полный отчаяния и ярости. Вода в озере вскипела, забурлила, выплескиваясь на черные камни, обжигая босые ноги, подбираясь все выше и выше, грозясь утопить.
– Уходи, – сказала Айви, сжимая лицо Федора в горячих ладонях. – Тебе нужно уходить.
– Ты пойдешь со мной? – Он обхватил ее за плечи, боясь отпустить даже на мгновение.
– Нет. – Айви мотнула головой, и серебряная прядка занавесила ее лицо, спрятала от Федора – Он идет…
– Ты пойдешь к нему?
Это была и злость, и ревность, и отчаяние, и страх. Обычный животный страх смерти, потому что ледяная подземная вода доходила им с Айви уже до пояса и прибывала с пугающей стремительностью.
– Ты пойдешь к нему! – закричал он, не в силах удержать в себе все это.
– Федя, он тебя убьет, – шепнула Айви ему на ухо. И губы ее, коснувшиеся его кожи, были такими же ледяными, как озерная вода.
– Это всего лишь сон! – Он сам не знал, кого хочет убедить, себя или ее.
– Во сне тоже можно умереть. В таком сне! А у меня не осталось сил, чтобы его удержать. Уходи! Просыпайся!
Она выскользнула из его объятий, зачерпнула горсть воды, плеснула Федору в лицо. И он закричал, словно на него попали брызги лавы и выжгли дыры и на коже, и в душе. А потом упал в темноту, и в короткие мгновения этого падения успел увидеть, как вползает в грот желтоглазая тень, как взмывает к полной луне острокрылая ласточка.
Федор проснулся от собственного крика и от боли. Огонь в печи, тихий и сытый, прикормленный смолистыми поленьями, вдруг вспыхнул с невероятной силой, сыпнул красные искры на руки и тулуп. Не проснись Федор, не вытолкни Айви его из сна, быть пожару. Овечья шкура уже занялась, запахло паленой шерстью. Обжигаясь, Федор сбил пламя, погасил занимающийся пожар, прикрыл створку печи, отсекая рвущиеся наружу языки огня. Когда вечером он ложился спать, створка была закрыта и открыться сама могла едва ли, но он уже давно перестал удивляться творящимся вокруг недобрым чудесам. Если Желтоглазый со дна смог дотянуться до часовой башни, то что ему стоило нарушить мирное течение жизни в самом центре озера?
Когда с занявшимся пожаром было наконец покончено, Федор вышел во двор, как был, в одной только рубахе. Лютый северный ветер тут же обнял его холодными лапами, швырнул в лицо горсть снега. Луны, такой близкой и яркой во сне, сейчас не было видно, все вокруг словно провалилось в черную бездну и сейчас завывало и содрогалось от ужаса. Земля под ногами тоже едва ощутимо подрагивала, а завывание ветра было похоже на человеческое, но Федор знал – до Верхнего мира дотянулось эхо чужой лютой ненависти, такой сильной она была.
Ему хотелось бежать к дому, разбудить Айви, выдернуть из страшного сна, но что-то куда более глубинное, чем страх, шептало, что так делать нельзя, что станет только хуже, и метель соглашалась:
– Не буди. Ложись спать сам. Прямо здесь. Я тебя укрою, замету снегом так, что никто тебя не найдет. До самой весны… Засыпай, человечек…
Он оттолкнул от себя ветер, словно тот был живым существом, погрозил темноте кулаком и, перекрикивая бурю, закричал:
– Я тебе ее не отдам! Слышишь ты меня?
Ответом ему стал смех. Или это ветер сменил направление. А может, вьюга разозлилась на упрямого человечка, решившего бросить вызов тому, кто был и всегда останется сильнее.
Дверь в баню Федор нашел едва-едва, хоть и стоял от нее в двух шагах, а потом еще несколько бесконечно долгих минут голыми руками отгребал заваливший ее снег. Когда он наконец ввалился в пышущее жаром нутро помещения, то не чувствовал от холода своего тела. Подсмоленный в нескольких местах тулуп вонял жженой шерстью, но сейчас это не имело никакого значения. Федор стащил с себя насквозь промокшую одежду, накинул тулуп и прижался спиной к теплому печному боку. Наверное, сейчас он напоминал Августа, но знал наверняка – болезнь обойдет его стороной. Желтоглазый не станет размениваться на такие мелочи, как простуда.
Так Федор и просидел у печи до самого рассвета, до того момента, когда в клубах метели забрезжил слабый огонек, извещающий, что Аким Петрович уже на ногах. Выйти наружу получилось не сразу, снега за ночь намело изрядно, завалило дверь так, что пришлось налечь плечом, а потом, орудуя найденной в предбаннике лопатой, прорубать себе путь к дому в полной темноте, как на свет маяка, ориентируясь на слабые блики керосиновой лампы.
К утру метель не прекратилась, ветер дул все с той же неистовостью, выл с мучительным надрывом, временами срываясь на пронзительный визг. Пожалуй, этот вой и был самым жутким, самым пугающим. Он словно бы говорил – оставь надежду, глупый человечек, отсюда не уйти даже мне.
Когда Федор поднялся на крыльцо, дверь открылась сама. Открылась легко, точно и не была завалена метровой высоты сугробом.
– Входи, – послышался из темноты мрачный голос Акима Петровича, и Федор, кое-как стряхнув с тулупа снег, шагнул в сени, а потом и в комнату.
Старик уже сидел за столом, и в зыбком свете керосиновой лампы читал какую-то книгу. На Федора он даже не глянул, точно того и не было, и не проронил ни слова. В тяжелой тишине дома было что-то недоброе, решительно и бескомпромиссно выталкивающее Федора из "своих" обратно в "чужаки". Минувшей ночью случилось лишь одно событие, объясняющее такие разительные перемены, но произошло оно во сне. Да и произошло ли?..
Вопрос был лишним, потому что Федор знал на него ответ. Во сне ли, наяву ли, но Айви теперь его навсегда. И никто, ни Желтоглазый, ни дед, не смогут помешать их счастью. Он не позволит.
– На дворе настоящий ад, – сказал Федор, усаживаясь напротив и стараясь смотреть старику прямо в глаза.
– Так всегда бывает, когда он свирепеет, а свирепеет он только в одном случае. – Аким Петрович замолчал, и тишина в комнате сделалась совсем уж невыносимой, как и его налившийся свинцом взгляд.
Федор тоже молчал. Не считал он себя виноватым, чтобы оправдываться!
– Айви спит, – снова заговорил Аким Петрович. – Не нужно ее будить, что бы ты там себе ни нафантазировал. Она сама со всем управится, а ты… – Твердый, узловатый палец уперся в грудь Федору, – если только посмеешь ее обидеть, если только с дурными помыслами…
– С чистыми… Я люблю вашу внучку. И она меня тоже любит.
– Она любит… – Аким Петрович уронил голову на раскрытую ладонь, словно внезапно обессилел, и голос его зазвучал глухо: – Ты не виноват. Они сами нас выбирают, и выбор этот один на всю жизнь. Хотел бы я, чтобы у вас с Айви все было легко, как у обычных людей, но так не получится. Многим чужое счастье глаза застит. А вам не с людьми, вам с ним бороться придется. Хотя, – старик поднял на Федора совершенно измученный, пропитанный вековой усталостью взгляд, – иногда я не знаю, кто страшнее: он или люди. Места здесь особые, темные места, и не каждая душа с этой темнотой в состоянии совладать.
– Я смогу, – пообещал Федор твердо.
– Не зарекайся, просто сделай ее счастливой. Ей немного надо для счастья.
– Я женюсь на ней. – Не так нужно было, а чтобы чинно все, по правилам. Да только мало что в его жизни подчинялось правилам.
– Женишься. Куда ты денешься, – Аким Петрович кивнул. – Только не сейчас, а летом. Незачем спешить. А благословение свое я вам дам, на этот счет не волнуйся.
В темноте со стороны печи послышался не то стон, не то бормотание.
– Август, – сказал Аким Петрович, вставая из-за стола. – Жар у него. Всю ночь мечется. Жалко будет, если помрет. Светлого ума человек, хоть и с изрядной придурью.
– Он может умереть? – Федор испугался не на шутку.
– Все мы под Богом ходим: и простые смертные, и гении. – Из глиняного кувшина старик плеснул в чашку какой-то терпко пахнущий отвар, прихватил со стола лампу, направился к печи.
– Вот выпей, Август Адамович, – послышался его приглушенный голос. – Да пей ты! А то силой залью.
Ответом ему стало протестующее мычание, быстро сменившееся кашлем и странными булькающими звуками. То ли Август пил, то ли Аким Петрович исполнил свою угрозу. А потом все стихло.
– Уснул. – Старик вернулся к столу, спросил: – Чаю хочешь?
– Хочу. – Федору и в самом деле захотелось чаю. И непременно горячего, с душистыми травами. – Я все спросить хотел…
– Спрашивай, до рассвета еще далеко. Делать нам с тобой пока все равно нечего.
– Вы часы прячете, когда Август на остров приплывает. Это ведь неспроста, Аким Петрович?
– В этой жизни, Федя, все неспроста. – Хозяин разлил чай по чашкам, поставил перед Федором вазочку с медом. – И людские судьбы она порой сплетает самым невероятным образом. Это матушки моей часы. Сделаны специально для нее немецким мастером в единственном экземпляре.
– Раз в единственном экземпляре, значит, Август их видеть никогда раньше не мог.
– Мог. – Аким Петрович усмехнулся. – Мастера, который сделал часы, звали Адам Берг.
– То есть он был нашему Августу…
– Отцом. И моим приятелем. Это по моей просьбе и по моим наброскам он сделал те фигуры. Я нарисовал, он сделал. Кто же из нас знал, что жизнь вот так повернется, что сначала разметает, а потом снова соберет.
Федор никогда не был тугодумом, а сейчас, в этот темный предрассветный час, соображал и вовсе быстро. Часы, книги на французском, необычный для простого мужика уклад, фамилия…
– Вы из Петербурга, – сказал он не вопросительно, а утвердительно. – Граф Чернов…
– Давненько меня графом не величали, – усмехнулся старик и сделал глоток чаю. – Я уже и забыл. А ты сметливый, весь в бабушку, надо полагать. Как там Зоя Николаевна? Надеюсь, в полном здравии? Она ведь моложе меня лет на десять.
– В здравии. – Федор улыбнулся. Это было так удивительно: сидеть на краю земли в доме, по самую крышу заваленном снегом, и вспоминать мир, который существует только в памяти. – Я надеюсь, – добавил он. – Надеюсь, что мой арест и ссылка ее не сломали.
– Не сломали. Насколько я помню, Зоя Николаевна и в юные годы отличалась крепостью духа. А дед твой как же? Мы оба были влюблены в твою бабушку, но Дмитрий меня обскакал. – Улыбка у Акима Петровича сделалась грустная, очевидно, воспоминания эти, хоть и светлые, причиняли ему душевную боль. – Они с Зоей обвенчались в мае, а в сентябре меня уже арестовали. Потом была ссылка…
Значит, ссылка… А иначе зачем дворянину, потомку знатного рода добровольно хоронить себя в такой глуши?
– Что, думал ты один такой? – Аким Петрович посмотрел на гостя с усмешкой. – Не один. Вот только ссылка – это не каторга, и вернуться обратно я со временем мог.
– Но вы не вернулись.
– Не вернулся. Повстречал тут свою судьбу, а от судьбы не убежишь. Да ты пей чай, Федор. Пей, пока горячий.
Федор послушно сделал глоток, но вкуса не почувствовал. Только что услышанное еще нужно было осмыслить, не укладывалось у него в голове.
– То есть вас в Чернокаменске не держат силой? – спросил он. – Вы вольны уехать отсюда в любой момент, вернуться домой?
– Не волен. – Аким Петрович покачал головой. – На Стражевом Камне моя воля заканчивается. Это сложно объяснить, это словно бы въелось в твою кровь и теперь разъедает душу.
– Совсем нельзя уехать?
– Можно, но жить в полную силу и дышать полной грудью можно только здесь. Я пробовал уехать. Через год после того, как моя Аннушка… – Он помолчал. – Через год забрал Соню и уехал в Пермь. Вот тогда-то я это и ощутил в полной мере.
– Что?