– Если начинаешь очень волноваться, у тебя приключаются корчи, но нечасто, а то сильно припадочного кто ж на работу возьмет?
– Вот спасибо вам, тетушка, за заботу! – Федор поклонился до земли, борясь с желанием под землю же и провалиться. – Идиот с корчами! Я ведь о таком счастье и мечтать не смел! Как же мне подфартило-то!
– А тебе и подфартило, племянничек! – Евдокия вперила в него тяжелый взгляд. – Если бы не Айви, никто с тобой не стал бы возиться, спихнули бы обратно в озеро – и концы в воду.
– Спасибо, что не спихнули. – Он столкнул недовольно мяукнувшего кота на пол, выбежал из дому.
День выдался пасмурный и хмурый, под стать настроению. Кипящая в Федоре злость требовала незамедлительного выхода. Это было чистой воды ребячество, когда он завязывал узлом лежавший на верстаке ржавый железный прут, но поделать с собой он ничего не мог. Не управлял он собою в этот момент, даже вышедшую следом Евдокию не сразу заметил.
– Полегчало? – спросила Евдокия, косясь на закрученный кренделем прут.
А Федору ведь и в самом деле полегчало, злость схлынула, оставляя после себя растерянное недоумение и дрожь в руках.
– Простите, – только и сумел он сказать.
– Ничего, – усмехнулась Евдокия. – Зато теперь ты понимаешь, что я пыталась тебе сказать. Все твои нынешние странности, вот эту силушку твою, – она кивнула на прут, – нужно людям как-то объяснить, чтобы лишних вопросов задавать не стали. Да ты не переживай так, племянничек. Как научишься со всем этим управляться, так про контузию твою быстро забудут. Народ у нас незлобивый.
– Простите. – Федор сел на чурбан, сжал виски руками.
Евдокия ничего не ответила, положила прут обратно на верстак.
– Я исправлю. – Он потянулся было за прутом, но она хлопнула его по руке.
– Потом, – сказала резко, но тут же добавила уже спокойнее: – Я на остров, а ты здесь пока сиди, за ворота не суйся. В контору после обеда пойдем. После обеда Гришка Епифанцев сердцем добрее.
Кто такой этот Гришка Епифанцев, Евдокия уточнять не стала. Федор и сам понял, что это человек, от которого зависит, возьмут ли его, контуженного и бесноватого Федьку Леднева, в ремонтную мастерскую.
* * *
Евдокия, как и обещала, вернулась к обеду, накрыла на стол, но сама есть не стала, вышла. К ее немногословности и неприветливости Федор привык, поэтому смущаться не стал, принялся за еду. Но хозяйка неожиданно быстро вернулась.
– Это тебе. – Она положила на лавку рядом с Федором стопку чистой одежды. – Переоденься после обеда.
Он не стал спрашивать, чья это одежда, догадался, что Степушки, просто молча кивнул.
Пока Евдокия прибиралась в кухне, он успел побриться и переодеться. Рубаха немного жала в плечах, то ли была меньшего размера, то ли за время, проведенное на острове, Федор изрядно возмужал. А вот сапоги, наоборот, оказались великоваты и грозились натереть мозоли. Картину завершал картуз. Федору казалось, что именно картуз делал его по-настоящему похожим на заводского рабочего.
Евдокия окинула племянничка внимательным взглядом, удовлетворенно кивнула.
– Много не болтай, – сказала строго. – Говори по делу, только если спросят. Аким Петрович считает тебя рукастым и головастым. Не знаю, с чего он это взял, но надеюсь, так оно и есть. У Гришки самого язык без костей, но болтунов он не жалует. – Просто расскажи ему, что ты можешь.
– Я многое могу, – сказал Федор не без гордости, а сам подумал, что может и умеет куда как больше какого-то там Гришки.
– Вот как раз много сразу не надо, – осадила его Евдокия. – Я сказала, что ты учился в техническом училище. Не в академии, племянничек, а в училище. Запомни это. Человек ты отныне грамотный, но не шибко. К шибко грамотным всегда имеются вопросы, а тебе лишние вопросы ни к чему. Поработаешь в мастерской, пооботрешься, а уже потом можешь потихонечку свои умения показывать. Брат мой, царствие ему небесное, толковый был мужик и руки имел золотые. Пусть думают, что ты такой разумный в него пошел. Его на заводе еще помнят, да и мое слово какой-никакой вес имеет. Ты понял меня, Федор?
– Понял, тетушка.
– Вот и хорошо, что понял. И помни, чем ты нам обязан. Вот как надумаешь мебель крушить или еще какую пакость сделать, так наперед и подумай, чем я рискую, помогая беглому каторжнику. Чем Айви рискует, – добавила веско.
Федор кивнул. Что тут скажешь? Все они, и Айви, и Аким Петрович, и Евдокия, рисковали из-за него. Очень сильно рисковали.
– Ну, раз уяснил, тогда пойдем! – бросила хозяйка и первой вышла из дома.
Небо по-прежнему хмурилось, но зарядивший было с утра дождик прекратился. После многодневной изнуряющей жары дышалось легко, полной грудью. Выйдя за ворота, Евдокия посмотрела на небо, покачала головой, заметила, не глядя на Федора:
– Плохо. Погорело уже все, а хорошего дождя как не было, так и нет.
– Не думал, что лето в этих краях такое жаркое, – Федор попытался поддержать беседу.
– Не такое, – буркнула Евдокия. – В других местах всегда прохладнее, а на Стражевом Камне и в десяти верстах вокруг всегда заметно теплее.
– Это как-то связано с Желтоглазым?
– Не знаю, может, и связано. – Евдокия шагала решительным, по-мужски широким шагом. Даже подстраиваться под нее не приходилось.
По дороге к заводу Федору хотелось изучить окрестности, составить о городе хоть какое-то впечатление, но довольно быстро выяснилось, что изучать особо нечего. Чернокаменск скорее напоминал очень большую деревню, чем настоящий промышленный город. На улице, на которой жила Евдокия, дома стояли большие и добротные, чувствовалось, что люди в них живут зажиточные и основательные, но улица эта явно не была центральной. Откуда-то слева донесся колокольный звон.
– Церковь? – спросил Федор.
– Мужской монастырь.
Женщина свернула на узкую боковую улочку, и Федор понял, что они удаляются от центра. В этом не было ничего удивительного, наверняка завод располагался или на окраине города, или вовсе за его пределами. Эта догадка подтвердилась. С каждой минутой улочка становилась все уже, а дома на ней все плоше и беднее. Дорога из города вывела к реке, за все время пути Федор не заметил ни одной каменной постройки и несказанно удивился, когда перед ними выросла водонапорная башня, сложенная из красного кирпича. То, что это именно инженерное сооружение, он понял не сразу, так невероятно хороша была башня, так сильно отличалась от всего виденного раньше.
– В городе есть водопровод?
– В городе нет. – Евдокия посмотрела на башню с уже знакомым Федору неодобрением. – Это Кутасовская блажь. Построил в прошлом году для завода. Построить-то построил, но на том все и закончилось. Теперь вот стоит, как бельмо на глазу.
– Почему как бельмо?
Федору башня понравилась, было в ней что-то монументальное, от средневековых фортификационных сооружений. И выглядела она не просто как башня, а как настоящее произведение архитектурного искусства. Похоже, в Чернокаменске живет талантливый архитектор.
– Так бельмо и есть. – Евдокия презрительно пожала плечами.
– А кто автор? – спросил он, любуясь башней.
– Автор чего? – Евдокия глянула на него с недоумением. – Вот этого?
Он кивнул.
– Да есть тут один… блаженный. Что ни дом, то с вывертом. – Она сплюнула себе под ноги. – Блаженный, но не из простых, говорят, из столицы, говорят, он даже настоящий архитектор.
– Ссыльный? – догадался Федор. Что еще делать настоящему столичному архитектору в этой дыре?
– Сообразительный, – хмыкнула Евдокия. – Из бывших ссыльных и есть. Только я вот в толк не возьму, за что его. Блаженный он и есть блаженный, его бы на лечение какое определить, а не в ссылку отправлять.
– Мне кажется, он очень талантливый. – Федору сделалось обидно за незнакомого ему столичного архитектора.
– Это ты по башенке о таланте судишь? – спросила Евдокия.
Федор ничего не ответил. Да и что говорить? Женщину все равно не переупрямишь. Но узнать побольше про ссыльного архитектора все равно хотелось.
– Как его зовут?
– А какой сам чудной, такое и имя. Представляется всем Августом Бергом, но требует, чтобы величали его мастером Бергом. Но он везучий, даром что блаженный.
– В чем же его везучесть проявляется?
Похожая на средневековый донжон водонапорная башня осталась позади, речушка, вдоль которой они шли, ускорила свой бег.
– Приглянулся он Кутасову, вот в чем. Кутасов в здешних краях и царь, и бог, и отец родной.
– И хозяин завода.
– Завода, шахт, золотых приисков. Да много еще чего. Весь Чернокаменск под Кутасовым. Градоначальник ему как собачонка в глаза заглядывает, жандармерия вся у него в кармане.
– Значит, и в самом деле и царь, и бог, – согласился Федор.
– А еще меценат и тонкий ценитель прекрасного.
Из уст Евдокии эти слова звучали дико и непривычно. Что простой деревенской бабе знать про меценатство? Она, может, и не понимает, о чем говорит.
– Однажды съездил в Европу, – продолжала Евдокия. – Уезжал Саввой Сидоровичем Кутасовым, а вернулся меценатом и ценителем прекрасного. Вот что всякие Европы делают с нормальным человеком. – Она немного помолчала, а потом продолжила: – Вот он Августа и приютил, считай, спас от верной погибели. Потому как если бы к себе под крыло не взял, тот бы и месяца в Чернокаменске не протянул. Или с голодухи бы помер, или мужики бы по пьяной лавочке забили. Не приспособленный он к жизни, блаженный.
С Августом Бергом все теперь было более или менее ясно, но у Федора оставались еще вопросы.
– Он только эту башню проектировал?
– Что? – В отличие от гостя хозяйка уже и думать забыла об архитекторе. – Ты про Берга? Дом еще сделал Кутасову. Три года по его чертежам хоромы строили. Строили хоромы, а получилось какое-то недоразумение.
Евдокия говорила с такой непоколебимой уверенностью, что Федору захотелось непременно посмотреть на Кутасовский дом. Но вместо дома он увидел большое водяное колесо, заводские стены, две трубы с рвущимся из них серым дымом. Завод показался ему огромным. Возможно, в сравнении с городом. Он гудел, дымил, жил своей собственной, ни на что не похожей жизнью. И людей вокруг было столько, сколько Федор давным-давно уже не видел. Люди сновали туда-сюда, как муравьи, перекрикивались, переругивались, уворачивались от запряженных лошадьми телег.
– Завод, – сказала Евдокия, и в голосе ее послышалась гордость. Стало ясно, что с этими кирпичными стенами у нее связано многое, что они для нее в разы дороже города.
И ее узнавали, несмотря на бестолковую на первый взгляд суету, многие рабочие останавливались, вежливо здоровались, справлялись о здоровье.
– Мой муж, Егор Иванович всю жизнь проработал на заводе. Был уважаемым человеком, поумнее некоторых инженеров. Как поломка какая или авария, все бежали к нему. Спаси, Иванович, помоги! – О муже Евдокия говорила с той же гордостью, что и о заводе. Даже лицо ее каменное смягчилось.
Здание, которое новоявленная тетушка называла конторой, находилось чуть в стороне, подальше от заводской суеты и шума. Было оно приземистое, одноэтажное, сложенное из того же красного кирпича, что и водонапорная башня, но в отличие от башни никакими архитектурными изысками не отличалось. Неведомый, но по всему видать весьма влиятельный Григорий Епифанцев занимал самый дальний от входа кабинет. Прежде чем войти, Евдокия деликатно постучала. И это было непривычно, так как особой деликатности Федор в ней раньше не замечал.
– Кого там еще черти принесли? – раздался из-за двери густой бас. – Ну, входите уже! Хватит там скрестись!
На лице Евдокии промелькнула ироничная усмешка. Или, может, Федору это просто почудилось. В любом случае дверь она толкнула уже решительнее, ухватила Федора за рукав, потянула за собой.
– Доброго дня, Григорий Евсеевич, – сказала женщина таким медовым голосом, что Федор на мгновение усомнился, она ли это говорит.
– Евдокия Тихоновна, голубушка! Да что же вы со стуком-то?! Со стуком ко мне только всякая мелкая шушера заходит.
Крупный, невероятно грузный мужчина в измятой сорочке и расходящейся на необъятном пузе жилетке все никак не мог выбраться из-за заваленного бумагами стола. Собственная неуклюжесть его злила, щеки его покрывались нездоровым багрянцем. Федор даже испугался, что из-за излишнего усердия с мужчиной вот прямо сейчас может приключиться удар. Но обошлось. Григорий Евсеевич все-таки справился, выбрался из-за стола, одернул жилетку, отчего та стала топорщиться еще сильнее, шагнул к Евдокии, раскинув руки, как для объятий, но обниматься не стал, нерешительно переступал с ноги на ногу, потел и смущался.
– Так не хотела отвлекать серьезного человека от важных дел. – Впервые за время знакомства Федор увидел, как Евдокия улыбается. Улыбка изменила ее некрасивое костлявое лицо до неузнаваемости, из почти старухи превратила в молодую еще женщину.
По стоящей на подоконнике тарелке со шматом соленого сала и витающему в кабинете луковому духу было ясно, что отвлекли они Григория Евсеевича отнюдь не от важных дел, но слова Евдокии явно пришлись ему по сердцу, и круглое, с тремя подбородками лицо расплылось в довольной улыбке.
– Да что же вы стоите, Евдокия Тихоновна! Присаживайтесь! – Федора он не замечал, все его внимание было поглощено гостьей.
Она села на предложенный стул как-то удивительно грациозно, указала на оставшегося стоять Федора:
– Вот о нем я вам рассказывала, Григорий Евсеевич. Племянник мой.
Наконец взгляд Епифанцева переместился на Федора, ощупал, оценил, кажется, даже взвесил. Взгляд этот был цепкий, от недавнего радушия в нем не осталось и следа.
– Племянник, говорите. – Мужчина поскреб лоснящийся подбородок, вернулся за стол и нарочито долго устраивал за ним свое необъятное тело, а потом положил ладони на стол и картинно вздохнул. Вздох этот был слишком уж многозначительный. Ни Федору, ни Евдокии он не понравился.
– Со свободными местами у нас беда. А ремонтная мастерская – местечко теплое, это вам не в забое киркой махать. Работа чистая, интеллигентная. Желающих на нее у меня выше головы. – Хозяин кабинета похлопал себя по намечающейся лысине. – Если пристрою племянника вашего, Евдокия Тихоновна, так сразу разговоры пойдут, жалобы.
Это было похоже на плохо завуалированный отказ. По крайней мере, Федору так показалось. А о чем подумала Евдокия, он даже представить не мог. На лице ее не дрогнул ни один мускул, наоборот, его расцветила еще одна улыбка.
– Ну что ж, спасибо за заботу, Григорий Евсеевич. – С тем же невиданным раньше изяществом она встала со стула. – Доброту вашу я запомню.
– Евдокия Тихоновна! Да что же вы?! Да вы ведь меня даже не выслушали! – На сей раз Епифанцев поднимался резво, так, что едва не опрокинул стул. – Я ведь не сказал, что не помогу. Я просто чтобы вы знали, чтобы понимали, что ради вас я горы… горы готов своротить! Хоть и нелегко! Ох, как нелегко!
– Не надо горы, Григорий Евсеевич. – Улыбка Евдокии сделалась победной. – Пускай себе стоят. А вот Феденьке помогите, один он у меня остался. Злотниковочки мы с ним.
Она говорила так ласково и так проникновенно, что Федор не сразу понял, что речь сейчас идет о нем, что это он Злотниковочка Феденька.
– Как это непростительно… – Взгляд Епифанцева сделался таким же сальным, как и его подбородки. – Непростительно, что такая женщина, – он закатил глаза к потолку, – вынуждена в одиночку сражаться с жизненными невзгодами.
Он говорил, а Евдокия согласно кивала, и Федор вдруг ясно осознал, что она совсем не такая, какой кажется. Или такая, но может стать совершенно другой, по собственной прихоти может менять маски.
– Так вы поможете мне? – спросила она с надеждой.
Григорий Евсеевич прижал широкую ладонь к сердцу:
– Не имею сил отказать вам, Евдокия Тихоновна. Вьете вы из меня веревки.
– Так уж и вью! Вы, Григорий Евсеевич, не мужчина, а скала. Какие уж тут веревки?
Сравнение со скалой ему явно понравилось, как нравилась ему и сама Евдокия. Федор только сейчас понял, отчего хозяин кабинета так мягок и уступчив. Ну не может человек с таким цепким взглядом и таким решительным подбородком оказаться размазней и рохлей. Если только в дело не вмешается амур. Мысль, что Евдокия может вызывать у мужчин интерес, казалась Федору невероятной, но увиденное говорило само за себя. Епифанцев был влюблен, хоть и пытался противиться этому пагубному чувству.
– Ну-с, что умеем? – С превеликим трудом он перевел взгляд с Евдокии на Федора.
– Многое умею. А чего не умею, тому быстро научусь.
– Самоуверенный.
– Весь в отца, – согласилась Евдокия – Порода у них, Ледневых, такая. Но парень и в самом деле не дурак. Часы мои с кукушкой, которые десять лет уже как сломались, разобрал и наново собрал. Теперь вот как новые.
– В механике, выходит, разбирается. Только у нас тут не часы с кукушкой, а завод! Масштабы не те! – Он махнул рукой. – Ну да ладно! Раз обещал, значит, сделаю, пристрою к Семену Еремину. Сначала в учениках походит, а там будет видно, что с ним делать. Водочку уважаешь? – Он вперил взгляд в Федора.
– Только по праздникам, – ответила за него Евдокия.
– Это хорошо, что только по праздникам, на заводе с этим строго. Эх, духотища-то какая! – Епифанцев взял со стола первую попавшую под руку папку, принялся ею обмахиваться, а потом подался вперед, едва не улегшись животом на стол, сказал вкрадчиво: – А теперь пойди-ка, парень, прогуляйся. Нам с твоей тетушкой нужно поговорить. Наедине, – добавил многозначительно.
На Евдокию Федор посмотрел с тревогой, но та легкомысленно махнула рукой, мол, иди, без тебя разберусь.
Снаружи накрапывал мелкий дождик, и Федор подставил лицо под прохладные капли. Вот и первый шаг к новой жизни. Только бы не ошибиться с направлением…
Евдокия вышла из конторы минут через десять, вид у нее был привычно недовольный, точно и не случалось с ней недавних метаморфоз.
– Начнешь работать завтра, – ответила она на невысказанный вопрос. – Еремин мастер хороший. Скажешь, Евдокия Смирнова велела кланяться. – Она поправила платок, надвинула его низко на глаза и снова превратилась в старуху. Сколько же ей на самом деле лет?
Ночью Федору снились сны – сначала самые обычные, больше похожие на воспоминания: высокие стены завода и напоминающая средневековый донжон водонапорная башня. А потом Федор рухнул на дно Нижнего мира. Падение его было таким реалистичным, что от удара о черный камень у него заболел бок.
Айви появилась почти тут же, присела рядом, прижалась плечом к плечу.
– Я вчера тебя ждала, а ты не пришел, – сказала вместо приветствия. В ее голосе не было обиды, только тихая грусть.
– Прости, я не смог уснуть. – Федору хотелось ее обнять, но не хватило решимости.
– Так бывает. – Она кивнула, принимая его оправдания. – Расскажи, как прошел твой день.
И Федор рассказал все, что случилось в его жизни за время их разлуки. А водонапорную башню даже нарисовал на припорошенной черной пылью земле. И Айви согласилась, что башня очень красивая, хотя художник из Федора был никудышный, и рисунок получился кривобокий.
Они проговорили почти до самого Федорова пробуждения, а на прощание Айви поцеловала его в щеку и упорхнула, чиркнув по щеке острым ласточкиным крылом. Проснулся Федор полный сил и совершенно счастливый.