Но он вцепился ей в руки и придавил, его лицо оказалось пугающе близко, с его вытянутого тонкого лица струями стекал пот, изо рта капала слюна, когда он боролся с ней. Свободной рукой он залез ей под юбку, разорвал чулки, развел бедра. Потом вернулся к ее груди, оторвал пуговицы на блузке, сорвал бюстгальтер и стал тискать ее грудь.
Она резко повернулась, высвободила руки и ударила его по носу. Кровь брызнула ей на лицо, но его вес удерживал Сашеньку внизу. Потом она вытащила из кобуры его вальтер и ударила рукояткой прямо в лицо. Она слышала, как хрустнули кости, зубы, лопнула кожа, ее пальцы были все в крови.
Он сполз с нее, Сашенька поднялась и побежала к двери. Краем глаза она заметила, что он скорчился на диване, как ребенок, и заплакал.
Сашенька, не останавливаясь, сбежала по лестнице прочь из здания. Она влетела в подвальчик, в пивную, где было полно пьяных солдат, но они так поразились, увидев ее, что, хватаясь за стоящие у стойки винтовки с примкнутыми штыками, сказали, что убьют любого, кто ее обидел. В туалете она смыла с лица кровь, застегнула блузку. Металлический привкус крови Сагана остался у нее во рту, в носу - всюду. Она попыталась отмыться от него, но он не отмывался. Сашеньку стошнило. Вернувшись в зал, она взяла у одного из солдат стакан водки и залпом выпила. Это немного помогло, она успокоилась. На улицах продолжался беспредел. Она услышала стрельбу на Невском: расстреляли воров-карманников, а банды пьяных дезертиров как с цепи сорвались, они могли наткнуться на жандарма. Она догадывалась, что Саган захочет покинуть квартиру, поэтому спряталась в каком-то парадном и следила за крыльцом. Голова раскалывалась, от вкуса его крови во рту ее опять стошнило. Она вся дрожала. Все, что было, делалось ради партии, но теперь конец. Она убеждала себя, что должна торжествовать: она одержала победу в "большой игре"; с Саганом и его хозяевами покончено, его нападение лишь подчеркивало его унижение. Но единственными ее чувствами сейчас были стыд и гнев. Сашенька представляла, как возвращается с пистолетом и убивает его, полицейского агента, но она лишь нервно прикурила свою сигаретку с золотым фильтром.
Где-то спустя полчаса Саган вышел на улицу. В неровном фиолетовом ночном свете она увидела его распухшее окровавленное лицо, нетвердую походку, заметила, насколько он сдал. Это была сгорбленная долговязая фигура в высокой каракулевой шапке, в полевой шинели поверх мундира. Он пошел по улице Гоголя, по маленьким переулочкам, затем по Невскому. Она последовала за ним и увидела, как под фонарем близ колоннады Казанского собора, у памятника Кутузову, его окружили вооруженные рабочие. Ей захотелось, чтобы они хорошенько избили его в наказание за то, что он ее обидел, но они не тронули Сагана. И тут он споткнулся о булыжник, рабочие увидели его форму.
- Жандарм! Фараон! Арестуем его! Негодяй! Мерзавец! Куда это ты собрался? Давайте начистим ему харю! Держи его! Отведем его в Совет! В крепость его! Получай, подонок!
Они снова окружили его, и он, вероятно, достал пистолет. Саган выстрелил - вот оно, снова тот же хлопок. В следующую минуту он мешком повалился на тротуар, а над ним вздымались сапоги, приклады, штыки… Тяжело дыша, Сашенька наблюдала за происходящим - все произошло слишком быстро, чтобы она могла осмыслить увиденное.
Среди какофонии криков и звуков ударов она услышала его голос, потом вопль раненого зверя. Град ударов ружейными прикладами довершил остальное.
За мельканием сапог и курток она разглядела, как блестит кровь на темной форме.
Она не видела, как упавший человек превратился в кровавое месиво, - когда безумие закончилось, наступила тишина. Рабочие откашлялись, поправили одежду и ушли, шаркая ногами. Сашенька не стала больше ждать. Она видела силу народа в действии - голос истории.
Однако больше она не чувствовала себя победительницей. Ее с головой накрыла волна печали и вины, как будто это ее проклятия накликали беду на него. Мертвый Верезин, теперь Саган. Ведь именно этого она страстно желала теперь и должна быть довольна: революция - благородная цель, многие погибнут в борьбе за революцию, но лишение человека жизни - это ужасно.
Она прислонилась к памятнику Барклаю де Толли, слезы хлынули по щекам. Это был конец, но не такого конца она ожидала. Лучше бы ей никогда не встречаться с Саганом, жаль, что он не скрылся в укромном месте, далеко-далеко.
36
Глухой голос прервал могильную тишину комнаты больной.
- Что пишут в газетах? - спросила Ариадна.
Знакомый голос Ариадны потряс Сашеньку. Ее мать молчала уже несколько дней. Она лишь спала, тяжело дышала, и складывалось впечатление, что она уже больше никогда не придет в сознание. Сашенька читала "Правду", когда Ариадна пошевелилась. Она говорила настолько четко, что от неожиданности Сашенька выронила газету, страницы разлетелись по ковру.
- Мама, ты меня напугала!
- Я еще не умерла, дорогая. Или умерла? Какая здесь вонь! Дышать тяжело. О чем пишут в газете?
Сашенька подняла газету.
- Дядя Мендель избран в Центральный комитет партии. Вот-вот вернется Ленин… - Сашенька встретилась с фиалковыми глазами матери, которые смотрели на нее с удивительной теплотой, - это удивило и смутило Сашеньку.
- Когда наконец я пришла к тебе в комнату… - начала Ариадна. Сашенька силилась понять мать. Она что, просит прощения за то, что так редко навещала дочь, или просто рассказывает о том, как стреляла в себя?
- Мама! Ты выглядишь значительно лучше. - Это была неправда, но кто говорит правду умирающему?
Сашенька хотела сделать матери приятное, успокоить ее.
- Ты поправляешься. Мама, как ты себя чувствуешь?
- Я чувствую… - Она пожала дочери руку.
Сашенька ответила на рукопожатие.
- Я хочу задать тебе один вопрос. Мама, почему ты… Мама?
В эту минуту в комнату вошел доктор Гемп, полный суетливый мужчина с блестящей розовой лысиной и театральным видом, который часто имеют светские доктора.
- Ваша мать проснулась? Что она сказала? - спросил он. - Ариадна, у вас что-нибудь болит?
Сашенька наблюдала, как он склонился над матерью, положил ей на лоб и шею холодный компресс. Он распахнул у нее на груди халат, осмотрел, почистил и перевязал рану, которая была похожа на сгусток запекшейся крови.
Рядом с Сашенькой стоял отец, который тоже вглядывался в лицо больной. Выглядел он ужасно: грязный воротничок, на щеках седая щетина. Он походил на старого местечкового еврея.
- Она очнулась? Ариадна! Ответь мне! Я люблю тебя, Ариадна! - воскликнул барон. Ариадна открыла глаза. - Ариадна! Зачем ты сделала это? Зачем?
За его спиной стояли родители Ариадны - Мириам с маленьким, остреньким, как у полевой мыши, личиком и туробинский раввин в габардиновом пальто и кипе, с обрамленным густой бородой и пейсами лицом.
- Золотко мое, - сказала Мириам с сильным польско-еврейским акцентом, беря Сашеньку за руку и нежно целуя в плечо. Но Сашенька видела, как неуютно чувствуют себя родители Ариадны в комнате дочери. Они бывали тут ранее, но все равно пристально осматривались, как бедняки в пещере Аладдина: жемчуга, платья, карты Таро, снадобья. Для них эта комната олицетворяла крушение их родительских надежд.
Доктор Гемп, специалист по тайным болезням, абортам, самоубийствам и наркотикам, придворный лекарь великих князей и графов, уставился на стариков как на прокаженных, но взял себя в руки и закончил накладывать Ариадне повязку.
Ариадна кивнула на родителей.
- Вы из Туробина? - спросила она. - Я родилась в Туробине. Самуил, ты должен побриться…
* * *
Пролетали часы, ночи, дни. Сашенька потеряла счет времени, сидя у постели больной. Ариадна хрипло, прерывисто дышала, как дышат старые кузнечные мехи. Ее кожа посерела, приобрела землистый оттенок. Она постарела, сморщилась. Ее рот был приоткрыт, грудь вздымалась, в легких клокотала кровь, отчего ее дыхание напоминало дребезжание. Не осталось ни следа от ее живости и красоты - лишь ужасное, свистящее, дрожащее мелкой дрожью животное, которое когда-то было живой женщиной, матерью, Сашенькиной матерью.
Иногда Ариадне не хватало воздуха и она начинала паниковать. Пот стекал по волосам, пропитывал все простыни, она впивалась ногтями в постель. Тогда Сашенька вставала и брала ее за руку. Внезапно ей так много захотелось сказать матери, сказать, как она хочет ее полюбить, как хочет, чтобы она любила ее.
Неужели уже поздно?
- Мама, я с тобой, это я, Сашенька! Я люблю тебя, мама! - Но любила ли она мать? Она не была в этом уверена, но слова сами слетали с губ.
Вновь пришел доктор Гемп. Отодвинул в сторону Цейтлина и Сашеньку.
- Не питайте призрачных иллюзий, Самуил, - предостерег он.
- Но она иногда просыпается! Разговаривает… - сказал Цейтлин.
- Произошло заражение, начался сепсис.
- Она выздоровеет, выздоровеет… - настаивала Сашенька.
- Возможно, мадемуазель, - мягко ответил доктор Гемп, когда горничная передала ему фетровую шляпу и черную накидку.
- Возможно. В стране чудес.
37
- Хочешь, я тебе почитаю? - на следующее утро спросила Сашенька у матери.
- Не нужно, - ответила Ариадна, - потому что я могу встать и почитать сама.
Другая Ариадна села в постели больной и повисла у Сашеньки на шее. Она опустила глаза и с трудом узнала это восковое существо с повязкой на груди, которое дышало, как больная собака. Ее волосы были прилизаны и засалены, но она не требовала, чтобы Люда принесла щипцы, - неужели она умирает?
Ариадна удивлялась, неужели на ней всегда будет лежать проклятье? Неужели в нее вселился злой дух?
Неужели она сама навлекла на себя все несчастья?
Затем она унеслась от них в удивительный мир грез.
Она изящно порхала по комнате. Ей привиделось такое: они с Самуилом вместе в саду с журчащими фонтанами и ароматными персиками. Неужели это райский сад? Нет, лес превратился в березовую аллею: тонкие белые березки были лесами Цейтлиных, потом ружейные приклады превратились в мертвые руки русских солдат. Березки превратились в людей. Они танцевали. Деревья были балеринами в пачках, потом застыли обнаженными.
Ариадна открыла глаза. Она снова была в своей комнате. Сашенька спала на диване. Стояла глубокая ночь. В комнате горела лампа, не электрическая.
Самуил и двое старых евреев, женщина и мужчина, тихо разговаривали.
- Я потерял себя, ребе, - говорил Самуил на идиш.
- Я больше не знаю, кто я. Ни еврей, ни русский. Я перестал быть хорошим мужем и хорошим отцом. Что мне делать? Молиться, как верующему еврею, или стать социалистом? Я полагал, что все решил, но теперь…
- Ты всего лишь человек, Самуил, - ответил бородатый старец. Ариадна узнала голос - это был голос ее отца. Какой приятный голос, глубокий и добрый. Он что, сейчас проклянет Самуила, назовет его язычником? - Ты совершал и хорошие, и плохие поступки. Как и все мы.
- Тогда что же мне делать?
- Твори добро. Не делай зла. Звучит просто.
- Это очень трудно. Не причиняй зла ни себе, ни другим. Люби свою семью. Проси у Бога прощения.
- Но я даже не убежден, что верую в Него.
- Веруешь. Иначе бы не задавал таких вопросов. Все мы грешны. Тело в этом мире греховно. Душа - мостик между этим миром и тем. Но все в руках Господа. Даже для тебя, даже для бедной дорогой Фейгель необходимо милосердие Божие. Это единственное, что ты должен понимать.
"Кто такая Фейгель?" - спросила себя Ариадна. То было ее настоящее имя. Ее отец и мать на какое-то мгновение показались ей смешными карикатурами; а потом - святыми, как священники храма Соломона.
- А Ариадна? - спросил Самуил.
- Самоубийство. - Отец покачал головой, мать заплакала.
- Я во всем виноват, - сказал Самуил.
- Ты сделал больше, чем мы все, - ответил ее отец. - Мы обманули ее ожидания, она - наши. Но мы любим ее. Бог любит ее.
Ариадна ощущала по отношению к родителям нежность, но не любовь. Она больше никого не любила. Тут были герои из ее жизни, знакомые лица и голоса, но она никого из них не любила.
Она стала легкой как перышко, ветром ее носило то туда то сюда. Тело в это время лежало на кровати, хрипя и тяжело дыша. Она им заинтересовалась, но не стала углубляться в детали. В комнату вошел доктор Гемп и театрально снял свою шляпу, как испанский тореадор. Она чувствовала, как ощупывают ее лоб, переодевают, вкалывают морфий, смачивают губы теплым чаем с сахаром. В животе закололо, кишки заурчали, в груди пульсировала гематома с кулак вокруг единственной пули, которую она сама пустила себе в сердце. Это тело в кровати - она узнала в нем свое - стало таким же не важным, как и спущенная петля на чулках, на хороших чулках, шелковых, французских. Однако чулки были такой вещью, которую можно без сожаления выбросить.
Отец вслух молился, протяжно читал псалмы, отчего ей стало весело. В саду запел соловей. Ариадна взглянула отцу в лицо: он был молод, с рыжеватой бородой и ясными, проницательными глазами. Ее мать тоже находилась здесь, полная жизни, еще моложе. На ней не было парика - собственные длинные белокурые волосы заплетены в косы, платье - подростковое. И ее дед с бабкой, намного моложе, чем она сейчас.
Присутствовал и ее муж, еще подросток, Сашенька - маленькая девочка. Они могли быть ее братом и сестрой.
Песнопение раввина унесло ее на тридцать лет назад, в Туробин. Во дворе хедера на Пасху ее братья Мендель и Авраам играли в снежки с мальчишками - Авраам уже энергичный и озорной, бросающий вызов и проявляющий неуважение к религии, Мендель, хромоногий из-за полиомиелита, настойчивый, обязательный и религиозный - грамотей, будущий раввин.
Ее отец и церковный сторож идут из синагоги, мать готовит клецки с лапшой, приправленной шафраном, корицей и гвоздикой. Даже тогда с Ариадной были одни проблемы: она отказалась выйти замуж за сына раввина из Могилева, люди видели, как она разговаривала с литовцами, которые даже не носили пейсов, и она встречалась с русским офицером в лесу за казармой. Она обожала форму: золотые пуговицы, сапоги, эполеты. Никто не догадывался, что она часами целовалась не только с литовцами, но и с русским офицером, пила коньяк, от которого ее глаза начинали сиять. Мужские руки шарили по ее телу, кожа горела от их прикосновений. Как, должно быть, этот офицер хвастался и смеялся с друзьями в казарме: "Никогда не догадаетесь, кого я встретил в лесу. Молодую еврейку, свежую как роза…"
"Я слишком красива, чтобы жить в семье туробинского раввина, - убеждала она себя. - Я павлин в курятнике". Но сейчас она бы с радостью вернулась в Туробин. Или, по крайней мере, проездом посетила бы места своего детства. Что начертано для нее в Книге Жизни?
Внезапно это стало важным, самым важным вопросом.
Но когда Ариадна вернулась в знакомую спальню, в окружение родных, вернулась в свое тело, она поняла, что это больше не ее спальня, Сашенька больше не ее дочь, Мириам больше не ее мать, а она сама больше не Ариадна Фейгель Бармакид, баронесса Цейтлина. Она стала другим человеком, и от этого ее душа наполнилась радостью. Сашенька заметила первая.
- Папа, - позвала она. - Смотри! Мама улыбается.
38
- Она умерла, - произнесла Мириам, беря дочь за руку.
- Горе родителям - пережить собственных детей, - тихо сказал раввин и стал молиться за свою дочь.
Сашенька чувствовала, что помирилась с матерью, но отец, который до этого дремал на диване, проснулся и со слезами бросился к телу.
Дядя Гидеон, пишущий для газеты Горького "Новая жизнь", пытающийся угодить и меньшевикам и большевикам, тоже находился здесь, спал в коридоре, источая запах женских духов и сигар. Он поспешил в спальню и оторвал Цейтлина от тела Ариадны. Он был необычайно силен, поэтому смог вынести Цейтлина из комнаты и усадить в кресло.
Доктор попросил всех покинуть помещение. Он закрыл Ариадне рот и глаза, потом пригласил всех войти:
- Можете заходить.
- Она снова… стала красавицей, - прошептала Сашенька.
Без сомнения, Ариадна уже больше не казалась трясущейся развалиной, а выглядела настоящей красавицей, совсем как в юности. Такая спокойная и безмятежная: белая кожа, вздернутый носик, сочные полуоткрытые губы, как будто ждущие поцелуя какого-нибудь бравого молодого офицера.
"Я запомню ее именно такой, - подумала Сашенька. - Настоящая красавица". Но она чувствовала некое неудовлетворение, волнение. "Я никогда ее не знала. Она была для меня чужой". А кто она сама в этой пьесе?
Сашенька больше не принадлежала этому дому. Пока ее мать умирала, она вновь стала ее дочерью. Ее отец, который равнодушно принимал революцию, войны, забастовки и отречения от престола, стоически перенес арест дочери, неудачи брата, интрижки супруги; который не обращал внимания на петроградских рабочих, бакинских террористов и аристократовантисемитов, пал духом перед лицом самоубийства жены.
Он забросил свои дела, оставил неподписанными контракты и за несколько недель потерял почти всякий интерес к деньгам. С делами в Баку, Одессе и Тифлисе было все ясно: армяне, украинцы и грузины объявили о своей независимости от Российской империи. Но оставались невыясненными некоторые детали; казалось, что этого небритого, убитого горем мужчину терзали сомнения. Она слышала, как он что-то бормотал и всхлипывал.
"Кажется, - подумала Сашенька, - я в один день потеряла обоих родителей". Она больше не плакала.
Раньше она довольно часто плакала ночами, но ей все еще хотелось узнать, почему мама взяла ее пистолет?
Может, это еще одно наказание? Или так совпало?
Сашенька долго стояла у кровати, пока заходили люди, чтобы выразить свои соболезнования. Гидеон, пошатываясь, вошел в комнату и поцеловал Ариадну в лоб.
Он велел Самуилу успокоиться.
Старики молились. Сашенька видела, как Туробин отвоевывает назад петроградскую дьяволицу.
На лице Ариадны застыла улыбка, только лицо ее осунулось. Челюсть отвисла, а аккуратный носик, ее идеальный маленький носик, круживший головы гвардейцам и английским аристократам, превратился в семитский и крючковатый. Сашенькин дед накрыл тело белой простыней, зажег две свечи в серебряных подсвечниках в изголовье кровати. Мириам накрыла зеркала тканью и распахнула окна. Поскольку Цейтлин казался парализованным, раввин взял руководство на себя. Ортодоксальные евреи, которых революция уравняла в правах с остальными гражданами и которым теперь было позволено приезжать в столицу, как по волшебству явились в этом доме. Для женщинплакальщиц принесли низкие стулья.
Между раввинами возник спор о том, что делать с телом.