Морское сражение, состоявшееся между двадцатым и тридцатым сентября 480 года до н.э., продолжалось целый день, и к ночи потерявший половину судов персидский флот был рассеян. Успех греков определился тем, что им удалось свести на нет превосходство противника как в численности, так и в мореходном искусстве, причем если достигнут успех был в ходе боя, то его предпосылки созданы еще раньше. Эллины ввели врагов в заблуждение, создав у тех впечатление, будто они отступают на северо-запад по проливу между Мегарой и Саламином, и это заставило персов совершить сразу две роковые ошибки. Во-первых, они отделили часть армады чтобы перекрыть выход из пролива и, таким образом, вывели значительные силы из боя. Во-вторых, оставшимся кораблям Ксеркс приказал войти в пролив между Саламином и побережьем Аттики и плыть всю ночь, в результате чего к утру экипажи его кораблей были измотаны, а сам флот заперт на ограниченном пространстве. В описании деталей сражения древние источники расходятся, но представляется весьма вероятным, что 350 эллинских трирем атаковали, выстроившись в две линии, причем каждая растянулась на ширину пролива, составлявшую около двух миль. Персы, даже если бы они сумели выстроить свой зажатый между островом и материком флот в боевой порядок, не могли одновременно ввести в сражение намного больше кораблей, чем греки. У Геродота и Эсхила, не говоря уж о позднейших источниках, ход самой битвы освещается довольно скудно, однако несомненно, что основой эллинской тактики было использование тяжелых судов для нанесения таранных ударов. Греки, чьи семьи укрылись на Саламине и побережье Пелопоннеса, сражались с мужеством отчаяния и сумели обратить в бегство многоплеменную вражескую армаду, хотя даже после завершения битвы численное превосходство оставалось за персами. Однако завоеватели пали духом, и спустя несколько дней Ксеркс в сопровождении шестидесятитысячной личной гвардии отплыл на родину, поручив ведение войны своему наместнику Мардонию, оставшемуся в Греции с немалыми сухопутными силами. Таким, в основных чертах, представляется нам ход Саламинской битвы.
Два чрезвычайно важных достижения - то, что битва состоялась именно в Саламинском проливе, и то, что она оказалась победоносной, - следует признать личной заслугой Фемистокла. Именно он и разработал план сражения, и убедил прочих эллинских вождей принять его. Не случись этого, греки или отказались бы от сражения, или проиграли его, что в долгосрочном историческом плане означало одно и то же - окончательную победу персов и гибель во младенчестве зарождавшейся западной культуры. Никто, кроме Фемистокла, не сумел бы возглавить объединенный греческий флот и направить его на защиту Афин.
Нам представляется, что ему принадлежала сама идея морского сражения. Недаром ранее он настойчиво убеждал соотечественников в том, что упомянутые в пророчестве Дельфийского оракула спасительные для Афин "деревянные стены" есть не что иное, как корабли, и нажимал на последние две строки Аполлона, где говорилось о "божественном Саламине". Только по настоянию Фемистокла афиняне эвакуировались морем, оставив врагу и Аттику, и свою столицу. То был мудрый, но нелегкий шаг, ибо традиция предписывала защищать родные очаги до последней капли крови и афинские гоплиты готовы были сложить головы на равнинах Аттики. Нельзя не вспомнить и о том, что многочисленный (около 250 судов) и хорошо оснащенный флот Афины также имели лишь благодаря упорству, проявленному Фемистоклом двумя годами ранее. В бытность свою архонтом он в жарком споре добился решения не делить доходы от недавно открытых серебряных рудников между гражданами, но употребить на строительство кораблей и обучение моряков, призванных защитить афинскую демократию от угрозы, исходит ли она от персов или других полисов. Благодаря его прозорливости в 482 г. Афины обзавелись новопостроенным, сильнейшим в Греции флотом.
Согласно Геродоту, после битвы у Артемисия командующий объединенным греческим флотом спартанец Эврибиад предоставил определить место следующего сражения совету эллинских вождей. По-видимому, Геродот прав, сообщая, что все, кроме афинян, были настроены плыть к Арголиде и сделать ставку на оборону Коринфского перешейка. Поскольку Аттику враг уже захватил, представлялось разумным попытаться защитить хотя бы Пелопоннес, в городах и гаванях которого укрывались семьи большинства воинов и моряков. В этом месте повествования Геродот вкладывает в уста афинянина Мнесифила следующие слова: "Случись это, все отправятся по домам в свои города. Ни Эврибиад, ни кто-либо другой не сможет удержать их вместе. Флот рассеется, Эллада погибнет по собственной глупости!" Мнесифил знал, что, подобно тому, как случилось это десятилетием раньше в Ионии, после поражения каждый полис станет отстаивать не общие, а собственные интересы, скрывая за хвастливыми речами о дальнейшей борьбе готовность вступить в переговоры с персами и выразить покорность их царю.
Не добившись своего с первого раза, Фемистокл созывает второй совет и убеждает Эврибиада дать морское сражение в Саламинском проливе, малая ширина которого будет на руку грекам. Он утверждал, что это позволит защитить не только афинских беженцев, но и жителей Пелопоннеса, причем они встретят врага, пока тот еще далеко от их рубежей. По его мнению, отступать, оставляя без прикрытия Мегариду и острова Сароничского залива, было бы губительной оплошностью. И впрямь, персы намеревались перекрыть пролив дамбой и направить войска на остров, где укрывались семьи афинян. Со слов Фемистокла выходило, что пытаться сразиться с персами в открытом море у Коринфа - сущее безумие, ибо уступавшие персидским и в числе, и в скорости суда эллинов неизбежно окажутся в окружении. Наконец, он пригрозил, что если его план не будет принят, афинский флот откажется от дальнейшего участия в войне и будет использован для переправки афинян в Италию, где будет основан новый город. Все эти аргументы и особенно последняя угроза привели к тому, что эллинские флотоводцы пусть неохотно, но уступили. Принятое в середине сентября решение заключалось в том, чтобы, находясь в постоянной готовности, ждать врага. Однако уверенности в том, что персы войдут в узкий пролив, ни у кого не было: их флот мог остаться у побережья захваченной Аттики и выдержать время, необходимое для того, чтобы споры между вождями привели к распаду объединенной греческой эскадры.
Итак, справившись с одной задачей - убедив в своей правоте союзников, - Фемистокл столкнулся со второй, куда более трудной. Она состояла в том, чтобы заманить корабли персов в узкий пролив. Согласно Геродоту, для достижения этой цели Фемистокл повелел своему рабу Сикинну переправиться ночью на материк и рассказать во вражеском стане, что Фемистокл и афиняне желают персам победы, что вожди эллинов погрязли раздорах и собираются бросить Саламин на произвол судьбы, и союзные корабли вот-вот отплывут к перешейку. Таким образом, Ксерксу представлялась уникальная возможность застать врасплох и уничтожить эллинский флот, но для этого следовало как можно скорее провести персидские суда между островом и побережьем. Причем со слов раба выходило, что само появление персов в проливе станет сигналом для присоединения к ним Фемистокла и его приверженцев.
Специалисты по античной истории и по сей день ведут споры по поводу достоверности этого рассказа. Все это, вправду, походит на сказку: кому может прийти в голову снять с якоря более тысячи судов на основании россказней единственного раба? Однако можно найти доводы и в поддержку выдвинутой версии, ведь Фемистокл и впрямь был весьма хитер, персы могли оказаться легковерными хотя бы потому, что недавнюю победу у Фермопил они одержали благодаря измене всего лишь одного человека - грека Эфиальта, показавшего им обходной путь через перевал. Так или иначе, на следующее утро персидский флот снялся с якоря, вошел в пролив и оказался в ловушке. И Геродот, и Эсхил сходятся в том, что сгрудившиеся на узком пространстве корабли не могли использовать превосходство в числе и быстроходности, тогда как тяжелые греческие суда методично наносили таранные удары. Фемистокл лично принимал участие в битве, находясь на борту своего корабля, тогда как Ксеркс наблюдал за ее ходом с берега, с трона, установленного на высоком холме Эгалеос.
Но даже если история с ложной изменой не соответствует действительности, своей победой греки все равно обязаны Фемистоклу. Он создал афинский флот - цементирующее ядро эллинских морских сил. Он предложил дать бой в Саламинском проливе - единственном месте между Афинами и Пелопоннесом, где у небольшого и не слишком маневренного греческого флота имелись шансы на успех. Он заставил соотечественников поверить, что их защитят не гоплиты, а моряки, убедил афинских политиков в необходимости эвакуировать население, а союзных флотоводцев - встретить врага в афинских водах, в чем заключался единственный шанс эллинов на победу. Какова бы ни была истинная причина, побудившая персов принять дорого обошедшееся им решение войти в пролив, современники верили, что Фемистокл завлек их туда, попросту одурачив Ксеркса. И наконец, в решающий момент битвы Фемистокл лично повел в бой афинскую эскадру и, умело используя прилив, врезался во вражеский фланг, обратив персов в бегство. Короче говоря, спасение Запада было бы невозможно без Саламинской победы, которая, в свою очередь, не была бы возможна без отваги и упорства одного-единственного афинского государственного деятеля, без устали преодолевавшего сопротивление несчетного множества противников. Случись ему погибнуть, дрогнуть или не настоять на своем - и скорее всего Эллада стала бы сатрапией Персии.
Существует также и некий постскриптум к Саламину, о котором нередко забывают. Победа греков и впрямь спасла Запад в том смысле, что культура античного полиса не погибла всего через два с половиной века после своего зарождения, но не менее важной эта победа оказалась для афинской демократии и будущего демократической идеи в целом. Полтора века спустя Аристотель в труде, именуемом "Политика", указал, что ничем не выделявшийся среди прочих полис неожиданно сделался виднейшим культурным центром Эллады после того, как в нем осуществился политический эксперимент с предоставлением права голоса неимущим местным уроженцам.
Саламин был объявлен победой "морского простонародья", и на протяжении всего последующего столетия общественная значимость безземельных гребцов возрастала по мере того, как не обладавшие собственностью граждане добивались соответствия их политических прав той роли, которую они играли в обеспечении морского могущества родины. Лишь недавно допущенные к делам управления рядовые граждане сумели реорганизовать политическую систему, и вскоре их город воздвигнет Парфенон, станет финансировать авторов трагедий, и посылать триремы во все уголки Эгейского моря, и казнит Сократа. Марафон создал миф о непобедимой афинской пехоте, а еще более блистательная победа при Саламине превознесла роль флота. Ключевыми политическим фигурами стали такие, отнюдь не являвшиеся потомками ветеранов Марафона империалисты, как Перикл, Клеон или Алкивиад.
Неудивительно, что согласно "Законам" Платона, своенравного сторонника аристократической системы, успехи эллинов начались с Марафона и закончились Платеями, тогда как Саламин испортил их как народ. Спустя более чем столетие после этого сражения, Платон сумел разглядеть в нем поворотный пункт в развитии ранней культуры Запада. До Саламина политическая система греческих городов-государств основывалась на имущественной иерархии, и политические права были различны для разных категорий граждан. Свобода и равенство существовали отнюдь не для всех, но лишь для полноправного меньшинства, имевшего землю, образование и денежные средства. Равноправие понималось лишь как равное для всех стремление к нравственной добродетели в рамках общества, руководимого лучшими и наиболее подготовленными из граждан.
Платон, Аристотель и большинство иных выдающихся греческих мыслителей от Фукидида до Ксенофонта не случайно являлись поборниками аристократизма. Скорее всего это объяснялось их способностью разглядеть опасности, внутренне присущие обществу, в котором свобода может выродиться во вседозволенность, радикальная демократия обернуться анархией, а экономический либерализм - неприкрытым грабежом. Согласно их воззрениям, без соответствующей системы ограничений и противовесов полис рисковал превратиться в сборище крайних индивидуалистов, не обладающих нравственными добродетелями и равнодушных к общественным интересам. С точки зрения консерваторов более образованные и платежеспособные граждане являлись более ответственными, а стало быть, имели преимущественное право на участие в управлении. Гоплиты, сражавшиеся под Марафоном или Платеями, защищали не только абстрактную родину, но и реальную собственность. Предполагалось, что лишь имущий гражданин, способный приобрести тяжелое вооружение, может проявить доблесть, необходимую для достижения победы.
Соответственно и полнота политических прав является естественным достоянием экономически самостоятельного субъекта, а не того, кто работает по найму или получает пособие от государства. Такие представления являлись господствующими, но гребцы Саламина изменили все за один день.
После ухода персидского флота в Эгейском море господствовали афинские триремы, авангардная роль Афин в общегреческом сопротивлении не подвергалась сомнению и афинская радикальная демократия торжествовала над идеологией старого полиса. Философы могли ненавидеть Саламин, но, так или иначе, Саламин спас Грецию, а стало быть, руководимые Фемистоклом бедняки не "испортили" дух Эллады, а открыли новые возможности.
Новый, более динамичный, интригующий и в каком-то смысле беспечный дух Запада был порожден шумным и неуправляемым афинским демосом. То, что порицали в позднейшей европейской культуре такие более поздние философы, как Гегель, Ницше или Шопенгауэр, - безоглядное стремление к равенству, приводящее к нивелировке индивидуальных особенностей, а также примитивный материализм - в определенном смысле тоже результат Саламина. Этот, по мысли Аристотеля, "несчастный случай" навсегда сделал европейскую цивилизацию тяготеющей к политической свободе и экономическому либерализму. И что бы ни говорилось о достоинствах и недостатках современной цивилизации Запада, но тенденции к укреплению демократии, всемерному расширению прав и в то же время к дальнейшему ослаблению гражданской ответственности реализуются в рамках мобильной, динамичной традиции, обязанной своим существованием давней сентябрьской победе Фемистокла.
В конце сентября 480 г. Фемистокл и афинские бедняки не только спасли от персов Грецию и нарождавшуюся западную цивилизацию, но и определили будущее того свободолюбивого, изменчивого и беспокойного общества, основные черты которого узнаваемы и по сей день.
Джосия Обер
Неудавшееся завоевание
Преждевременная кончина Александра Великого
Как-то раз историк Арнольд Тойнби выступил с рассуждением, которое приобрело определенную известность: а что, если бы Александр Великий не умер в тридцать два года, а прожил долгую жизнь? Тойнби предложил представить Александра завоевывающим Китай и снаряжающим военно-морскую экспедицию, которой предстояло совершить плавание вокруг Африки. В этом случае роль лингва-франка досталась бы греческому или арамейскому языку, а буддизм сделался бы универсальной мировой религией. Дарованные судьбой дополнительные четверть века жизни предоставили бы Александру возможность создать нечто вроде Организации Объединенных Наций на античный лад и, воплотив в жизнь эту передовую идею, увидеть воочию осуществление своей мечты о Едином Мире.
Джосия Обер, руководитель отделения античной истории Принстонского университета предлагает рассмотреть прямо противоположный и куда более мрачный, чем у Тойнби, сценарий: а что, если бы жизнь Александра оборвалась гораздо раньше, когда его имени еще не сопутствовал эпитет Великий? В битве при Гранике (334 г. до н.э.) будущий покоритель половины мира оказался на волосок от гибели, и это явилось лишним подтверждением того факта, что порой ничтожная доля секунды определяет дальнейший ход истории. Гибель молодого царя спасла бы Персидское царство, а породившая будущею западную культуру блистательная эпоха эллинизма так бы никогда и не наступила. С другой стороны, представьте себе, что случившийся в 323 г. до н.э. приступ лихорадки не свел Александра в могилу. Джосия Обер считает, что страсть Александра к завоеваниям и склонность к использованию террора как политического средства, возможно, вылились бы в два десятилетия "оппортунистического хищничества", способные нанести ущерб всем культурам известного мира, включая и эллинистическую.
Перу Обера принадлежат такие труды, как "Анатомия ошибки: современная стратегия и уроки военных бедствий древности" (в соавторстве с Бари С. Страуссом) и совсем недавняя публикация "Афинская революция и политический раскол в демократических Афинах".