Танцы были по субботам, и приходили на них очень интересные люди. Хорошо одетые. Я помню даже, что Сережа Довлатов однажды ждал меня и контрабас мой нес, чтобы его пропустили.
Георгий Ковенчук:
Были "бродячие" подпольные джазы, которые появлялись на всяких студенческих вечеринках. Они сначала играли разрешенные бальные танцы, потом – раз, и начиналось. За ними следили, их выгоняли, вызывали милицию. Джаз тогда был запрещен – "тлетворное влияние Запада". Был взят на вооружение Максим Горький, который джаз назвал "музыкой толстых". Правда, к нам приезжал Поль Робсон, он пел некоторые "спиричуэлс", а аккомпанемент был джазовый. Кстати, в ресторанах джаз был вполне разрешен. Видимо, в целях привлечения посетителей. Хачатурян написал "Танец с саблями" – это тоже было похоже на джаз, и все слушали. До смешного доходило: например, передавали эстрадную музыку по радио и под конец ставили фокстрот или танго. Но фокстрот назывался "быстрый танец", а танго – "медленный танец". А однажды – я помню, не поверил своим ушам – вдруг диктор так быстренько произнес: "танго". Я думал, что ослышался. Утром прихожу в институт – "да-да, слышали, сказали "танго"". Это было такое событие: "танго" сказали, ой! Вот такое время было.
Рауль Мир-Хайдаров:
Колоссально был популярен Луи Армстронг и Дюк Эллингтон с его "Караваном". Элвис Пресли был у всех, конечно, на слуху. Но еще был Джонни Холидей – французский певец. Джонни Холидей американскую музыку перенес во Францию. И почему-то в нашем городе оказались записи Джонни Холидея. Было плохо записано, но мы все равно восхищались: какая чудесная музыка, какой ритм! И когда я сегодня слушаю на первоклассной аппаратуре музыку, думаю: вот хотя бы один раз те записи тогда услышать в настоящем виде!
К этому времени ребята из Актюбинска и из нашего поселка уже учились в Москве и в Ленинграде. А в Актюбинске было очень много ссыльных с тридцать седьмого года. В техникуме, где я учился, все преподаватели были профессора и доценты. Можете себе представить: в этой дыре весь преподавательский состав – профессора и доценты – ссыльные из Ленинграда. Естественно, они несли какую-то культуру. А джаз и до войны существовал. Кто-то присылал им записи. Среди ссыльных были музыканты; очень рано у нас открылось музыкальное училище.
Я ходил на завод "Сельмаш" – он сейчас уже разрушился, – в заводской клуб. Танцы были в среду и пятницу. В клубе "Сельмаша" играл джазовый оркестр, и там яблоку негде было упасть, столько народу. Билет не достать. Туда ходили люди, интересующиеся джазом.
Если ты модно одевался, мог о музыке поговорить, знал десять-двадцать фамилий музыкантов или имел записи, ты мог приехать в любой город, прийти на танцы – и сразу попадал в свой круг. Так со мной было. Я приехал к бабушке в Оренбург, пошел в парк "Тополя". И через полчаса был в компании родных мне людей. После окончания техникума, в шестидесятом году, я был в Алма-Ате. Красивейший город, танцплощадка в парке имени двадцати восьми героев-панфиловцев. И за два дня я там перезнакомился со своими единомышленниками-стилягами. Они помогли мне приобрести в комиссионках нужные вещи.
Тогда были танцплощадки, а танцплощадки – это невиданная форма общения, которую мы сейчас потеряли. "Золотая молодежь", рабочие, студенты могли встречаться на одной площадке. Парень с завода мог пригласить девушку из института, что сейчас невозможно. Например, дочь секретаря райкома с тобой пляшет, ты ее приглашаешь, не зная, кто она. Мы застали такое время.
Анатолий Кальварский:
После фестиваля пятьдесят седьмого года начались послабления: к нам попали первые музыканты из-за рубежа, приехал оркестр Мишеля Леграна, и этот приезд оказал огромное влияние на музыкантов. Это был очень интересный концерт, и те, кто на нем побывал, сохранили впечатления от этого концерта по сей день. Наступала "оттепель", и стало немного полегче. В Ленинграде появился оркестр под управлением Иосифа Вайнштейна. Вайнштейн сумел собрать и зачислить на работу в отдел музыкальных ансамблей многих музыкантов, которых туда раньше не брали, потому что считали стилягами. Многие музыканты относились к ним откровенно с завистью и ненавистью.
Но прошло некоторое время, и новички все-таки заставили себя уважать, они действительно очень хорошо играли. И гости из других городов или даже других стран первое, что делали, шли слушать этот оркестр. Половина зала там никогда не танцевала, а просто стояла и слушала.
Рауль Мир-Хайдаров:
Я начинал с буги-вуги и рок-н-ролла. Лет с четырнадцати половина пластинок, которые использовали у нас на танцплощадке в Мартуке, была моя, личная. Если я не приходил, то танцы были очень скучные и унылые. И это как-то влияло на культуру районного центра – новинки слушали, связанные с джазом. А в пятьдесят седьмом году я поехал по бесплатному билету в Ташкент на каникулы. В Советском Союзе в то время было только два пластиночных завода – Апрелевский и Ташкентский, который в войну перевели из Ленинграда. Только там печатались пластинки. Ташкент далеко, самолеты тогда почти не летали. И перед отъездом ко мне заведующая клубом, куда я носил пластинки на танцы, подходит и говорит: "Рауль, я слышала, что вы в Ташкент едете. Пожалуйста, продайте мне ваши пластинки". А я не понял сразу. "Почему я вам должен продать? Я их столько собирал". – "Ну вы же едете в Ташкент, там грампластиночный завод". Они у меня приобрели пластинки за сто с лишним рублей. И я на все деньги привез пластинок. Меня ждали как не знаю кого – ну, как сейчас Диму Билана ждут в аэропорту.
Виктор Лебедев:
Джаз стыдливо просачивался сквозь культурную жизнь СССР. Например, Цфасман, который был талантливым пианистом и талантливым композитором, написал пародию на американскую жизнь – спектакль "Под шорох твоих ресниц", разоблачая "продажный американский стиль шоу-бизнеса". Но под это дело, под эту пародию он написал много интересных джазовых композиций. А Утесов пел песню американского безработного нищего: "Дайте мне хоть что-нибудь". Оркестр свинговал, и все любили эту песню безработного, потому что это была американская музыка. А потом уже даже такие столпы советской музыки, преданные партийцы – композиторы, которые делали карьеру через обком партии, через ЦК, воспользовались достоянием стиляг. Советский композитор Андрей Петров написал для фильма "Человек-амфибия" песню "Эй, моряк, ты слишком долго плавал" – такая смешная пародия на блюз, на мой взгляд довольно безвкусно сделанная.
Наше поколение настоящих стиляг рок не затронул. Для нашего поколения иконой был джаз. И когда появились "Битлз", стиляги, люди, влюбленные в джаз, даже не приняли их. Вот поколение на десять лет нас моложе – тот же Мишка Боярский – увлеклось "битлами" и к джазу относилось достаточно прохладно.
Александр Петров:
Мне почему-то понравилась музыка в стиле кантри. Однажды в Серебряном Бору, на третьем пляже – он был очень моден тогда, там собиралась "золотая молодежь", – слышу, на банджо кто-то играет. Подошел, смотрю – горбатенький музыкант. Впоследствии оказалось, что его зовут Николай Базанов. Он тоже любил так одеваться и играл кантри-музыку. Но также и джаз играл. Правда, очень известным он не стал. Потом, однажды, находясь в ГУМе, я подумал: а почему это я – "штатник" и не приемлю джаз? И я купил две первые джазовые пластинки: одна была польская, Кшиштоф Комеда, а вторая наша. И с тех пор я слушал джаз и стал его понимать.
Музыка на "ребрах"
Сначала джаз пришел в СССР на патефонных пластинках, привезенных из-за границы. Но таких пластинок было крайне мало, и по мере того как в тридцатые годы Советский Союз все больше отгораживался от западного мира, их становилось еще меньше. Что-то изменилось сразу после войны, когда дошедшие до Германии солдаты и офицеры привезли с собой, среди всевозможных трофеев, еще и патефонные пластинки. Но это по-прежнему была капля в море: людей, посмотревших "Серенаду Солнечной долины" и захотевших слушать подобную музыку, в СССР было гораздо больше, чем привезенных из Европы пластинок.
И тогда в СССР появляется уникальный музыкальный носитель: пластинки, сделанные из старых рентгеновских снимков. Их называли записями на "костях", на "ребрах", просто "ребрами" или даже "скелетом моей бабушки". Такие "пластинки" скрипели, шипели, но хоть в каком-то виде позволяли услышать западный джаз в ситуации, когда в СССР настоящие европейские и американские пластинки не продавались, а привезенные из-за границы были большой редкостью.
Это были самые настоящие рентгеновские снимки: на них были видны грудные клетки, позвоночники, суставы. В середине делалась маленькая круглая дырка, края слегка закруглялись ножницами – и такую пластинку можно был слушать на обычном патефоне. Почему для изготовления гибких пластинок выбрали именно рентгеновские снимки? Рентгенограммы были самым дешевым и доступным материалом. Их можно было дешево купить, а то и получить бесплатно в поликлиниках и больницах.
Начиная с первых послевоенных лет в крупных городах СССР – особенно в Москве и Ленинграде – создается целая "индустрия" по изготовлению и продаже пластинок на "костях". Продавались они, естественно, на черном рынке, и, как рассказывают очевидцы, порой пластинки содержали сюрпризы: через несколько секунд запись американской музыки могла прерваться и кто-то с издевкой, на чистом русском языке спрашивал: "Что, музыки модной захотелось послушать?" Потом следовало еще какое-то количество непечатных выражений в адрес любителя иностранной музыки, и на этом запись заканчивалась.
Несколько лет индустрия музыки на "костях" существовала, избегая репрессий со стороны властей, но в середине пятидесятых расплата наконец наступила, и многие изготовители пластинок на рентгенограммах отправились в лагеря. Но некоторые продолжали заниматься их изготовлением. И только к концу пятидесятых, когда появившиеся в продаже катушечные магнитофоны стали наконец общедоступными, пластинки на "костях" ушли в небытие.
Но сам факт существования подпольной "индустрии", выпускающей пластинки на "ребрах" и тиражирующей таким образом практически любую музыку, значил достаточно много. Тиражирование записей, недоступных в советских магазинах, продолжалось с помощью магнитофонов все шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы, пока исполнители не получили возможность легально тиражировать свои записи на пластинках и компакт-дисках.
Борис Павлинов:
Рентгеновских снимков во всех поликлиниках, во всех больницах было навалом. Их было предписано уничтожать, поскольку они огнеопасны. Но вместо уничтожения врачи нам их передавали, а мы им, так сказать, давали вторую жизнь.
Были специальные звукозаписывающие аппараты. Они имели внешний вид патефона, только вместо мембраны – иголки – там вставлялся резец, и он при вращении диска вел музыкальную нарезку. Такую же, как на обыкновенных пластинках. Если в лупу посмотреть – один к одному. В Германии резцами пользовались на нормальных пластиночных фабриках, чтобы не сразу отливать пластинки под прессом, а предварительно прослушать исполнение – где-то, может быть, сделать замечание музыканту или солисту. Для этого в единственном экземпляре делалась нарезка, два-три экземпляра. Пока не утвердят, что именно так должен диск звучать. А потом уже делалась нормальная пластинка. Это – промежуточный этап.
Кто-то привез звукозаписывающий аппарат после войны, кто-то здесь уже, сняв чертежи, сам его изготовил. Я знал трех человек, которые их имели. Но, конечно, были еще люди, которые пытались изготовить аппараты кустарным образом – может, не очень качественно. Поэтому там были шипы и хрипы и все что угодно. Но если аппарат сделан качественно, то пластинка, записанная на нем, ничем не отличается по звучанию от настоящей.
Копировались обычные пластинки, но можно было еще самому с микрофона что-то сыграть, спеть. Тогда вместо пластинки включался микрофон.
Цена различалась в зависимости от качества, от пленки и от того, откуда записано. Были и по пять рублей, и по пятнадцать, и особый заказ, когда пластинка делалась специально для одного человека.
Преследовали нас. Сажали, давали от трех до пяти.
Мы продержались с конца сорок шестого, весь сорок седьмой, сорок восьмой, сорок девятый и немножко в пятидесятом. И уже тогда нас изловили. Однако наши пластинки прозвучали на всю Россию. Очень многие их имели. Наша "студия звукозаписи" без простоя работала.
В конце пятидесятого прошли по городу повальные аресты. И потом люди занялись другой работой – лесоповалом под винтовками. А когда освобождались, кто-то возвращался к своей деятельности, а кто-то занимался уже чем-то другим.
Борис Алексеев:
Записи на "костях" – замечательное изобретение. У меня приятель делал записи на "костях". По-моему, пять рублей каждая запись. Но если ты приносил пленку, то тебе он бесплатно одну делал. Такая пластинка довольно хорошо играла, качество хорошее. Где-то они у меня до сих пор лежат, но уже не на чем играть – нет у меня на семьдесят восемь оборотов проигрывателя. Хранятся на память. Продавались они также в ГУМе – там был отдел музыкальный, и какие-то люди стояли, продавали по пять рублей. А также был тогда Коптевский рынок, там по воскресеньям можно было купить абсолютно все. И все было сделано на "ребрах". Можно было и настоящую пластинку купить, но она стоила больших денег. Потому что запрещено было ввозить любые западные пластинки. Запрещали не только Петра Лещенко и Вертинского, но и любую западную пластинку отбирали. Но наш народ может провезти все что угодно. Так что провозили несмотря ни на что. В основном дипломаты, а также спортсмены. Я помню, у футболиста Всеволода Боброва мы брали переписать пластинки.
Виктор Лебедев:
Доставали записи на "ребрах" – на рентгеновских снимках, ездили на Обводный канал на барахолку, покупали там все эти записи, они выдерживали три-четыре исполнения на жутких этих патефонах. Но парадоксальным образом, несмотря на железный занавес, мы знали практически всю американскую классику джаза. Мы знали и Бенни Гудмена, и оркестр Гленна Миллера, и Чарли Паркера, и Оскара Питерсона, и Диззи Гилеспи, и бибоп, и диксиленды, и все американские популярные мелодии. Мы знали все ньюпортские фестивали джаза, все новинки, все течения. При отсутствии информации мы обладали фундаментальными знаниями. Когда я приехал в первый раз в Америку, выяснилось, что мы ничего не пропустили. Этот пласт культуры знали досконально. Как грибы сквозь асфальт прорастают, так все доходило до нас. Обменивались какими-то пластинками, записями. Те редкие люди, кто бывал на Западе, что-то привозили.
Олег Яцкевич:
Мой приятель, пианист доморощенный, играл с музыкантами. И он где-то достал пластинку, и мы пошли к девушкам с этой пластинкой. Пластинка – натуральная американская. С одной стороны – Билли Мэй, трубач, он исполнял "My Darling Suzette" – "Моя дорогая Сюзетт", а что с другой, уже не помню. И вот в разгар нашей вечеринки – там какое-то винцо, музыка играет – входит папа девушки. Такой богатый еврей, артельщик. Он послушал и говорит: "Сколько стоит эта пластинка?" – "Это очень дорогая пластинка. Мне ее дали просто на вечер". – "Ну, сколько она стоит?" – "Двести пятьдесят рублей". – "О чем вы говорите?" Вынимает деньги – и дочке: "Это тебе, козочка". Мы обалдели: чтобы за пластинку – двести пятьдесят рублей? Причем если бы там было что-то действительно такое. А тут – Билли Мэй, хороший музыкант, но не более того: мы уже могли отделить Эллу Фицджералд от Билли Мэя. Нам это казалось заоблачно. Мы выходим, и я говорю: вот это жизнь. Взять и купить пластинку за двести пятьдесят рублей.
Не было еще магнитофонов. А записи на "костях" были ужасающего качества. Это не музыка, это пародия на музыку. Сейчас, если я что-то включаю, мне сын по слуху говорит: убери низкие частоты, пожалуйста. А там – ни низких, ни высоких, идет такая мешанина, с трудом различаешь.
Борис Дышленко:
Первое время были пластинки на рентгеновских снимках, а потом все обзавелись магнитофонами. Такие огромные тяжелые штуки – "Днепр-11". Они были не очень удобными, потому что в них был такой пассик – резиновая штучка от одного колесика к другому, он быстро растягивался, и музыка начинала плыть. Записывали музыку и с "глушилок", но старались, конечно, записать с привезенных пластинок. Кто-то развивался и начинал собирать настоящий хороший джаз. А кто-то ограничивался довольно примитивной музыкой.
Борис Павлинов:
Пока не придумали магнитофоны, пластинки на "костях" были единственным средством распространения музыкальной культуры. А магнитофоны практически убили "ребра". Магнитофоны очень быстро заполонили молодежную среду, поскольку они были долговечнее – пока пленка не порвется, играй сколько угодно, взад-вперед перематывай. Включил, нажал на кнопочку – и уже сорок пять минут не подходи к магнитофону, песни друг за другом идут. А пластинку ведь каждый раз надо ставить (речь идет о старых пластинках, где на одной стороне была записана одна композиция. – Г. Л. ). Магнитофоны были удобнее, они постепенно вытеснили из обращения "рентгеновскую запись". И она уступила место следующей технике.
"Радиодиверсия"
В ситуации, когда джаз был практически запрещен, еще одной – кроме пластинок на "костях" – возможностью его услышать были "вражеские голоса" – иностранные радиостанции, передававшие в эфир джазовые программы. Естественно, советские власти пытались с этим бороться: передачи Би-би-си и "Голоса Америки" глушились. В начале пятидесятых в СССР было прекращено производство радиоприемников с диапазоном коротких волн меньше 25 метров, и в результате станции, вещающие на волнах 19, 16 и 13 метров, практически не глушили. Благодаря этому счастливые обладатели выпущенных раньше приемников имели возможность, например, слушать передачи Би-би-си – "Rhythm is our Business", "Like Music of Forces Favorites", "Listeners’ Choice".
В несколько привилегированном положении находились и те, кто хоть в какой-то степени понимал английский язык: например, музыкальную передачу "Голоса Америки" "Music USA" на английском языке, как вспоминает Алексей Козлов, по-настоящему не глушили, только иногда "подглушивали".
"Голос Америки" ("Voice of America") – радиостанция, организованная правительством США в рамках Агентства военной информации в 1942 году, – с началом холодной войны превратилась в пропагандистский инструмент в войне двух миров: коммунистического и капиталистического. С 1947 года "Голос Америки" стал вещать на русском, а через два года советские власти начали применять "глушилки".