Вот несколько названий статей, разоблачающих "космополитов" в разных сферах литературы, искусства и общественной жизни: "Против космополитизма и формализма в поэзии" (Н. Грибачев, 16 февраля, "Правда"), "Безродные космополиты в Гиттисе" ("Вечерняя Москва", 18 февраля), "Буржуазные космополиты в музыкальной критике" (Т. Хренников, "Культура и жизнь", 20 февраля), "До конца разоблачить космополитов-антипатриотов" (на собрании московских драматургов и критиков) ("Правда", 26 и 27 февраля), "Разгромить буржуазный космополитизм в киноискусстве" (И.Большаков, "Правда", 3 марта) и т. д. А через месяц с небольшим в "Крокодиле" появился первый фельетон, "разоблачающий" стиляг.
Советское пуританство
В такой внешней и внутренней политической обстановке появились первые стиляги. Но кроме этого стоит обратить внимание еще и на бытовую ситуацию. Советское общество конца сороковых – начала пятидесятых было достаточно пуританским, в отношениях между полами никакой "свободы" не приветствовалось, а та модель отношений, которую пытались сформировать, соответствовала, разве что, девятнадцатому веку. Максимум того, что "разрешалось" парню и девушке, это пройтись под руку. Естественно, все это было чистым ханжеством: "внебрачных половых связей" хватало, но общество притворялось, что их нет, прикрываясь абракадаброй вроде "семья – ячейка социалистического общества".
Советские школы были раздельными – отдельно мужские, отдельно женские (продолжалось это до 1954/55 учебного года). "Вечера дружбы", организованные для того, чтобы хоть как-то научить питомцев раздельных школ общению с противоположным полом, были скучной формальностью из-за стремления учителей и школьного начальства все контролировать. Музыкант Алексей Козлов в своих воспоминаниях назвал их "странной смесью концлагеря с первым балом Наташи Ростовой". Естественно, контролировались и танцы: обычные бальные танцевать было можно, а вот фокстрот или танго "не рекомендовались". И если уж соответствующую мелодию ставили, то все попытки делать "сомнительные" движения – тогда это назвалось "танцевать стилем" – категорически пресекались.
Большинство молодых людей такое положение вполне устраивало: одеваться в то, что предлагают магазины, слушать музыку, которую "разрешается", ходить на комсомольские собрания и ждать, когда в стране наступит коммунизм. На то оно и большинство. Зато самым "продвинутым" парням и девушкам конца сороковых – начала пятидесятых все это опостылело, и они стремились к "свободе". Стиляжный образ жизни такую свободу обещал.
Они были первыми
Первыми стилягами в конце сороковых годов были в основном дети из "хороших" семей, "золотая молодежь": их родители были высокопоставленными военными, коммунистическими функционерами, профессорами, дипломатами, а сами они учились в лучших вузах страны. Благодаря своему привилегированному положению они имели доступ к западной одежде, журналам и пластинкам. Живя с родителями в отдельных квартирах – когда бóльшая часть населения Москвы ютилась в коммуналках и бараках, – они могли себе позволить устраивать вечеринки с алкоголем, танцами под патефон и "чувихами". У кого-то был доступ и к родительскому автомобилю – тоже большая редкость по тем временам. Наверняка они понимали фальшь коммунистической системы, но интересовали их прежде всего не политика, а развлечения и западный стиль жизни, к которому они стремились.
Но постепенно социальный состав стиляг становился гораздо более пестрым и далеко вышел за пределы категории "золотой молодежи". Например, Валентин Тихоненко, один из самых известных ленинградских стиляг и герой нескольких фельетонов, был сыном репрессированного рабочего, во время войны подростком подорвался на мине и потерял руку, что не мешало ему потом лихо гонять по питерским улицам на мотоцикле и модно, даже крикливо одеваться.
В начале пятидесятых стиляги появились во всех крупных – и не только крупных – городах Советского Союза. Стиляжничество было чем-то новым, модным, интересным – в отличие от советской пропаганды, которая только обещала "светлое коммунистическое завтра", но ничего конкретного не давала. Даже те молодые ребята, кто не слушали джаз и не были "западниками", старались подражать моде стиляг – тоже носили узкие брюки и мешковатые пиджаки.
Валерий Сафонов:
Поначалу стиляги были детьми благополучных родителей. Из фельетона в "Крокодиле" (имеется в виду "Папина "победа"", см. раздел "Герои фельетонов и карикатур". – Г. Л.) следует: дескать, плохо воспитали сына, сын бездельник, тунеядец. Может, оно и было так. Но я к этой категории не относился. У меня отец погиб на фронте, мама одна, работала. И я работал – как закончил школу, сразу начал работать и потом поступил в институт и тоже подрабатывал – грузчиком. Обязательно, без этого просто было невозможно, стипендии не хватало. А таких лоботрясов было много – детей состоятельных родителей. Но я с ними компанию не водил, это был другой мир. Элита тогдашняя.
Валерий Попов:
После войны были бедность, хулиганье, драки. Дрались дом на дом. Почему-то надо было обязательно драться с соседним домом. В кровь. Такая вот вольница всегда была. Стиляжничество – это, видимо, продолжение лиговской шпаны. Еще моховая была шпана – с улицы Моховой. Сейчас это такая элегантная улица, а тогда была шпанская. Моховые с Лиговкой дрались. Были такие улицы, куда просто не пойди. Стиляги не из пустого места появились, всегда были люди, которые против власти. Российская ментальность. Потом еще была колоссальная пьянка инвалидов. В Питере, когда я приехал в сорок шестом году, огромное количество было пивных, и там огромное количество всяких безногих, заглянешь – это ад просто. Накурено, мат, валяются какие-то люди обоссаные, орут, и туда никакая милиция не ходила. Потому что люди с войны пришли, изувеченные. А потом их раз – и вывезли всех на Валаам и дальше. И стало более или менее чисто. Зато стиляги появились. Всегда какая-нибудь "гадость" да появится в России. Идеология не может удержать нашу буйную натуру.
Олег Яцкевич:
После войны был какой-то сумасшедший подъем интереса ко всему западному, а мы тогда еще только начали есть картошку вдоволь. Кое-что уже знали об Америке, потому что у нас шли фильмы трофейные. И начали подражать. Но, как всегда бывает, что-то происходит избыточно, искривленно. Кто-то где-то купил, достал или сделал галстук с попугаями. Пальмы, попугаи, полуодетые девочки. Надел этот галстук, клетчатый пиджак светлый, туфли на толстой подошве и узкие брюки. Узкие брюки – это главный стиляжный элемент. Все – "по-американски", но значительно превышая американские "нормативы".
Но что самое смешное, если бы государственное руководство у нас было чуть поумней и не трогали бы этих "попугаев", никто бы на них не обращал внимания. А тут сказали: "Слушайте, так это ведь измена Родине!" И начали преследовать. Но преследовали не только, например, Валю Тихоненко, у которого был кок на голове, как шлем буквально; самые узкие брюки, и самый яркий галстук, а всех и даже самых скромных комсомольцев, которые единственно, что сделали, – носили брюки двадцать два сантиметра в диаметре. И в этом вся их вина перед государством! При этом "отщепенцы" прекрасно учились, хорошо работали, посещали комсомольские собрания, выходили на демонстрации и все прочие "УРА!!!". Вечером верноподданный стиляга выходил на Невский, и к нему подлетал комсомольский патруль, девочки с ножницами резали ему брюки или отсекали галстук. Но не у всех же "удавки" с попугаями и с пальмами – поэтому, чуть ярче галстук… и все.
Алексей Козлов:
В советские времена быть не таким, как все, – это было преступлением. Потому что Сталин и его клика создали такую идеологию, чтобы была толпа, масса послушная – все как один. И индивидуалисты считались отщепенцами.
И это я ощутил еще будучи пионером. А потом, когда я узнал, что на Бродвее собираются такие "отщепенцы", стал ходить туда. И когда начались облавы – где-то в пятьдесят третьем – пятьдесят четвертом году – на вот этих "отщепенцев", когда придумали дружинников, – тогда я перестал туда ходить.
А почему назывались стилягами? Не потому, что стильно одевались, а потому что на танцплощадках или где-то дома танцевали "стилем".
Те, кого называли стилягами, подразделялись на несколько уровней, несколько категорий – совершенно четко. Была "золотая молодежь" – детишки неприкасаемых партработников, ученых, известных деятелей культуры, имевшие возможность все доставать при помощи родителей, имевшие квартиры отдельные, где можно было собираться, танцевать и развлекаться "по-западному". Это была очень узкая группа людей, к которой я не принадлежал. Я знал людей оттуда, но, как выяснилось, для них это было всего лишь модой и подчеркиванием того, что они находятся в советской элите.
Были убежденные "чуваки", то есть люди из совершенно обычных семей – служащих, московских рабочих, – которые дошли до всего сами. Они верили в западную культуру и поэтому старались выделяться из толпы, одеваясь, причесываясь, танцуя и ведя себя так, как никто этого не делал.
И была еще третья категория – просто пижоны, у них убеждений не было никаких, они просто были модниками. Им было все равно, какая там власть – лишь бы покадрить чувих и провести хорошо время. И они особенно не рисковали. Самый рискованный вид был "убежденные чуваки" – те, кто держал дома запрещенную литературу, за которую можно было схлопотать срок пятнадцать лет – тогда была статья, – они слушали постоянно джаз, интересовались импрессионистами, абстракционистами и еще больше из-за этого начинали ненавидеть советскую власть. Они читали и запрещенных советских писателей – Ахматову, Зощенко. Даже "Двенадцать стульев" были запрещены. Была такая статья Уголовного кодекса, ее только при Хрущеве – не сразу, правда, – отменили. Тогда если человек говорил: "Я люблю импрессионистов", его могли спокойно посадить в тюрьму.
Я принадлежал к категории убежденных людей, которые одевались не потому, что хотелось чувих покадрить, выделиться, а именно из-за внутреннего состояния, несогласия с идеологией. Это опаснейшая была вещь. Мои родители, когда я дома им высказывал свои убеждения, в ужасе были, говорили: тебя посадят, и нас заодно. Они говорили – у тебя длинный язык, не болтай. И меня этим спасли, кстати, – своими увещеваниями, чтобы я не болтал нигде о своих идеях.
Две категории стиляг моментально отпали, когда появился рок-н-ролл. Это был уже пятьдесят седьмой год, и сразу же все модники стали танцевать рок-н-ролл. Они тут же перестали быть "чуваками". И "золотая молодежь" – то же самое. До этого нас объединяла любовь к Бенни Гудману, Армстронгу и Дюку Эллингтону, а тут вдруг вот эти модники все сразу стали рок-н-роллистами, и я их запрезирал. И "золотая молодежь" стала тоже танцевать рок-н-ролл и слушать только Билла Хейли и Элвиса Пресли. А Пресли был по сравнению с Чарли Паркером просто примитивом. Я поразился, как это они так быстро переориентировались, и продолжал все-таки слушать "Голос Америки" – Уиллиса Коновера. Я как был "штатником", так им и остался, пока хиппи не сделался.
Олег Яцкевич:
Стиляжничество – это было почетно, как оппозиция какая-то. Для молодых людей возможность выделиться из серой (буквально!) толпы была необходимостью. Стиляги – это разумное отклонение от навязываемого стереотипа. В СССР если нужно было быть серыми – были серыми; надо ехать на целину – поднимались и ехали. Строить коммунизм надо? Пожалуйста! Только его строишь, строишь, а он удаляется по мере приближения к нему. Туфта обыкновенная под названием "идеология".
Никакой политики у стиляг не было. Хотелось встречаться с девушками, танцевать, быть нормально одетым, слушать музыку, которая тебе нравится. Среди стиляг даже, можно сказать, были "верноподданные" – ходили на все демонстрации. Впрочем, попробуй не пойди на демонстрацию – хотя это тошниловка ужасная. "К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!" – "Всегда готов!" – мы орали.
Вадим Неплох:
Мы были музыкантами. Мы одевались стильно, но были заняты делом – играли на каких-то вечерах, на танцах. Мы играли буги-вуги, а не танцевали их. А началось знакомство с этой музыкой через пластинки, через "Голос Америки", через "Серенаду Солнечной долины". Это пятидесятый, пятьдесят первый год.
Олег Яцкевич:
Нас советская власть воспитывала: все должны быть равны и сыты. В "Елисеевском" стояли гигантские пирамиды из консервированных крабов. Натуральные крабы! Но как-то нам и в голову не приходило их покупать. Пшенная каша – нормально, котлеты из фарша – нормально. А крабы – это к чему? Вот выпускает фабрика Володарского пальто – коричневые, темно-серые, темно-зеленые. Все! И эту гамму все носят!
Виктор Лебедев:
В витрине магазина стояла такая гора банок из крабов. И крабы стоили копейки. Потом уже мода появилась, поняли, что это – деликатес. Но это уже были шестидесятые годы. А в пятидесятые это было в свободной продаже, как ни странно. Такой вот парадокс: не было каких-то фундаментальных вещей, а деликатесы присутствовали. Можно было пойти на угол Литейного и Невского и купить там икру, и достаточно недорого. Но, с другой стороны, ни овощей, ни фруктов…
Георгий Ковенчук:
Стиляги были, как правило, людьми передовых взглядов. Это было мировоззрение. Стиляги доставали и читали Хемингуэя, который у нас не печатался, Ремарка, Кафку. Все было направлено против заскорузлой, жлобской, заказной культуры.
Вадим Неплох:
Нас привлекала Америка. Мы не думали о какой-то там политике – о свободе, несвободе. Нам нравилась их музыка. Сегодня ее почти нет. Сегодня – другая музыка, и другие песни, и другие лица, и все другое.
И Америка не всегда была "врагом номер один". Ведь только недавно закончилась война, и мы помнили встречу на Эльбе (встреча войск 1-го Украинского фронта СССР с войсками 1-й армии США 25 апреля 1945 года недалеко от города Торгау на Эльбе, символизирующая союзничество двух стран в войне с гитлеровской Германией. – Г. Л. ). И мы выросли на американской тушенке и яичном порошке. Я не знаю, выжили ли мы бы вообще, если бы они нас не подкармливали. И мы понимали, что там посвободней немножко. Я помню, как мы в подвале смотрели "Серенаду Солнечной долины" и понимали, что там иначе, не так, как у нас, что там такого жлобства нет. Может быть, оно там тоже было, но мы не думали об этом. У них были другие лица.
Валерий Попов:
Все или были стилягами, или пытались быть ими. Кроме комсомольцев, которые с ними боролись. Вот так общество разделялось на стиляг и антистиляг. Вне борьбы никто не остался. Это была глобальная идея тех лет.
Я жил в Саперном переулке – улица Преображенского полка, такое очень красивое питерское место, – и в соседнем доме номер пять был заводик. И мы рвались туда, рискуя свободой, и в сараях хватали полоски какой-то технической ткани – байки, что ли. Мы понимали, что это цвета какие-то запретные – розовый, нежно-лимонный. Цвета, которые не принято носить советскому человеку. И потом мы шли по улице, держа эти шарфики в кармане, и только перед Невским их надевали. Это был такой вот гражданский акт – почти как на баррикады выйти. Надевали эти шарфики, шли по Невскому и глядели – как реакция? Принимают нас за своих или нет? А там шли такие красавцы в то время – откуда они все это брали, не понимаю. Откуда брались подошвы толстые, полиуретановые, разлапленные такие, выходящие за пределы ботинок? Пиджаки до колена зеленого цвета… Фарцовщиков тогда еще не было, был железный занавес. Но какие-то моряки, наверно, ездили все-таки… И галстуки с маленькими узлами, где обязательно – обезьяна или голая женщина, – до колена болтались. И еще походка должна была быть разболтанная, утомленная такая. Там были "бенц" и "полубенц", два признанных лидера…
Валерий Сафонов:
Это был, безусловно, протест против серости. Я и своих друзей воспитывал в этом роде и вместе с ними ходил к портным, показывал, как надо шить, какую модель и так далее. Можно сказать, я их одевал. Им это нравилось, потому что это было действительно модно и красиво.
Анатолий Кальварский:
Мне не нравилась одежда, которая продавалась в наших магазинах, и поэтому я старался чем-то отличаться, одеться так, как мне нравилось.
Кто такие стиляги? Просто люди, которые хотели хорошо одеваться, не хотели носить стандартную одежду – серую, безликую. Я знаю очень многих людей, которых считали стилягами и из которых потом получились нормальные, порядочные люди. Таких друзей у меня было очень много.
Валерий Попов:
Я соображал, что в школе надо с отличниками тусоваться, их держаться, а после школы надо к хулиганам прибиваться, которые уже знают, куда пойти, – знают, где танцы, где "зажимуха"… Такие были страшные места – например, клуб завода "Лентрублит". Туда надо было ехать куда-то за Лиговку, в рабочий район – мой друг Юра Краснов знал. Он был второгодник, опытный сердцеед. Мы в рабочие клубы приходили – это было такое самое порочное место – и танцевали там с работницами буги-вуги, касались их, зажимали…
Потом я попал в ЛЭТИ – Ленинградский электро-технический институт. Тогда в Питере было два таких института люкс – гуманитарные не ценились совершенно, – только ЛЭТИ и Политех. ЛЭТИ мне больше понравился, потому что он на Петроградской стороне, а она сама по себе противостоит центру. Центр весь такой регулярный, имперский, а там все эти вольные дома, модерн, наяды, все эти переулочки, речки. Петроградская сторона меня завоевала каким-то своим духом свободы – это был Монмартр тех лет. И в ЛЭТИ шел цвет молодежи – такие красавцы… Не было уже той карикатурности, как в первые годы на Невском, но все были одеты очень хорошо, были замечательные джаз-банды. И даже профессора были тронуты всем этим делом – были в твидовых пиджаках, в джинсах. То есть стиляжничество превратилось из полукриминала уже в элитарность на моих глазах. Все доценты были стилягами – они как-то плавно перетекали из студентов. И дух диссидентства там был – всякие анекдоты, фольклор. Профессор – рассеянный идиот, студент – хитрый жулик. Такой дух вольности. Огромные были стенгазеты, на пять метров. И там – замечательные стихи какие-то, шутки, фельетоны. А в многотиражке был еще советский дух. Помню, одного художника разбили за абстракционизм. И когда я сейчас прихожу на встречи в ЛЭТИ, вижу, конечно, замечательных людей. Я прихожу и любуюсь ими – такие элегантные, вальяжные, независимые, непартийные. Вот в этом котле сварилась и получилась хорошая похлебка в результате.
Борис Дышленко: