Часть японских дипломатов и военных на протяжении всех 1930-х годов считала благожелательный нейтралитет СССР необходимым условием успешного осуществления экспансии в Китае, хотя, разумеется, и они опасались коммунистической пропаганды. После "пакта Молотова - Риббентропа" на просоветские позиции встала группа влиятельных сторонников союза с Германией против "англосаксов". Идея "континентального блока", которую они пропагандировали, на протяжении ряда лет - когда открыто, когда в завуалированной форме - разрабатывалась на страницах "Zeitschrift fur Geopolitik" с середины двадцатых годов, так что статьи Зорге в этом журнале нисколько не противоречили его генеральной линии. Как коммунист он мог испытывать сомнения (вопрос открытый) относительно союза Советской России и нацистской Германии в варианте "пакта Молотова - Риббентропа". К перспективе же альянса СССР и Японии он относился скептически даже после урегулирования конфликта на Халхин-Голе, когда голоса в его пользу стали раздаваться открыто. "В японско-русских отношениях, - писал он 16 сентября 1939 г. во "Франкфуртер цайтунг", - начался, казалось, принципиальный поворот, аналогичный повороту, уже совершенному Германией и Советским Союзом. Казалось, что Японии стало также ясно, что ее главным противником в Восточной Азии является Англия, а не Советский Союз. Однако дело пока ограничилось по меньшей мере локальным перемирием… Тенденция признать главным врагом японской политик в Китае Англию и поставить себе задачу "успокоение" отношений с Советским Союзом проявляется теперь все яснее, в том числе и в армии. Однако этим кругам, начинающим понимать правильность взятого Германией нового внешнеполитического курса, пока еще приходится проявлять известную сдержанность по отношению к противникам их былой и нынешней внешнеполитической переориентации".
В необходимости не просто предотвращения войны, но достижения благожелательного нейтралитета между тремя странами Зорге не сомневался никогда. Это видно из его публикаций, имевших немалую - и, главное, влиятельную- аудиторию. 13 ноября 1940 г. он поместил во "Франкфуртер цайтунг" исключительно важную статью "Большой поворот. "Ревизия" японской внешней политики в связи с Тройственным пактом", которую следует привести целиком.
"Правительство Коноэ в течение первых двух месяцев пребывания у власти приняло важное решение, перед которым уже стояли три предшествовавших японских правительства (Хиранума, Абэ и Енаи. - В.М.). После этого решения, которое нашло свое выражение в Тройственном пакте, Япония на сегодняшний день прошла уже значительное расстояние по своему новому внешнеполитическому пути. С падением кабинета Енаи - Арита в июле этого года рухнула последняя попытка удовлетворить растущие притязания Японии на "жизненное пространство" под знаменем "традиционной внешней политики Японии", т. е. в духе взаимопонимания с англо-американскими державами. Считают, что уже конфликт в Китае лишил реальной почвы складывавшуюся на протяжении десятилетий внешнеполитическую традицию Японии, ибо напряженность между Японией и ее двумя "традиционными друзьями", которая прежде проявлялась лишь изредка, вылилась в ходе китайской войны в неразрешимые противоречия. А европейская война и большие политические успехи Германии и Италии сделали из этой внешнеполитической традиции ошибку, которая поставила под угрозу саму реальность японской экспансии.
Однако сила воздействия старой внешнеполитической ориентации, чрезвычайная важность поворота в политике, нацеленного на союз с Германией и Италией, вызвали на короткое время среди японских руководящих кругов определенные колебания и страх перед последним решительным шагом. Некоторые влиятельные слои, особенно те, которые неохотно признавали конец традиционной внешней политики страны, сочли себя обязанными рекомендовать новую ориентацию, которая была призвана дать возможность Японии в гордом одиночестве, не вступая в союз ни с одним из двух больших противоборствующих лагерей, пожать плоды великой борьбы в Европе. Эта концепция опиралась на то, что Германия после заключения пакта о ненападении с Советским Союзом слишком сосредоточилась, дескать, на борьбе в Европе, чтобы у нее вообще остались время и интерес заниматься Восточной Азией и поддержанием тесных отношений с Японией. Однако эти утверждения в середине сентября были опровергнуты ясными доказательствами немецкой готовности к сотрудничеству. Тем самым прошло и время колебаний для Японии. За какие-то две недели был подписан Тройственный пакт. Курс на новую внешнюю политику был взят при помощи новых методов и при активном содействии руководства японской армии и флота.
Поворот в японской внешней политике следует охарактеризовать как чрезвычайно радикальный - во-первых, в отношении главного направления или территориально-целевой установки активной внешней политики, затем и в отношении потенциального противника и, наконец, в отношении роли Японии как договорного партнера Германии и Италии. Основное направление японской экспансии с древних времен (с 364 г. н. э.) до сегодняшних дней всегда оставалось неизменным: через Корею как мост в Китай, а точнее в Северный Китай с Маньчжурией и провинцией Шаньдун. Аннексия принадлежавшего некогда Китаю острова Формоза ничего не меняет в принципиальных установках этой прослеживаемой через века основной цели японской внешней политики. Современная японская территориальная политика подчеркнула свою заинтересованность в северных областях Китая еще путем того, что она уже во время первой китайской войны 1894–1895 гг. видела единственного потенциального военного противника в России, так как уже тогда Китай рассматривался лишь как цель, а не как противник, которого следует принимать всерьез. Так возникло почти общепринятое мнение, что Россия, дескать, была, есть и будет заклятым врагом Японии. Даже сегодняшняя война в Китае началась с намерением расширить и обезопасить районы развертывания войск фронтом на север путем покорения Северного Китая и Монголии. Только воздействие "китайского пространства" как оружия в борьбе, а затем потрясение англо-французских позиций на Востоке в связи с победами Германии в Европе позволили возникнуть "Великой Восточной Азии" как истинному жизненному пространству Японии с центром тяжести в Среднем и Южном Китае и юго-западной части Тихого океана.
В то время как англо-японский союз 1902 г. признавал только господствующие позиции Японии в Корее и ее особые интересы в Китае, Тройственный пакт признает за Японией в обязательном порядке это новое жизненное пространство "Великой Восточной Азии". Тем самым старое предвидение великого Хидэеси, который мечтал о зоне господства Японии от Китая до южных окраин Тихого океана, стало современной целью Японии и договорно признано победоносными великими державами Европы. Это, действительно, радикальный поворот в японской экспансионистской политике, какой она оставалась на протяжении минувших шестнадцати столетий. В кратчайший срок центр тяжести, почти минуя переходную стадию, переместился с северной части азиатского континента на южные районы Тихого океана, включая омывающие Китай моря.
Тем самым одним махом сменились и "потенциальные" военные противники. Интерес к русскому "заклятому врагу" утрачен; на русских даже начинают взирать по-новому, как на возможных дружелюбных соседей. Но тем острее становится теперь столкновение с Англией и Соединенными Штатами, ибо они были властителями "великоазиатского пространства" и, пожалуй, продолжают ощущать себя в этой роли и сегодня. Именно эти две державы главным образом на протяжении десятилетий пытались ради сохранения своих тихоокеанских владений подтолкнуть Японию к экспансии на север континента (т. е. против России; выделено мной. - В.М.). Сегодня вполне возможно, что Владивосток, который еще недавно называли "кинжалом, направленным на Японию", утратит свое острие.
Сингапур же, напротив, уже сегодня является символом англо-американской враждебности по отношению к японской политике большого пространства на Тихом океане.
Однако речь здесь идет не только о новоявленной политической вражде из-за территорий между Японией и англо-американскими державами. Япония с некоторых пор знает, что острота экономических угроз Англии и Америки в ее адрес объясняется тем, что она очень поздно осознала хозяйственное значение тихоокеанских областей, в основном Индокитая и Голландской Индии. Япония сегодня сознает, что традиционная дружба с Англией и Америкой в значительной мере выполняла роль функции экономического подчинения ее англо-американскому хозяйственному блоку. Длившиеся десятилетиями дружеские отношения заставляли японскую экономику идти по пути наименьшего сопротивления. Нефть, железо, хлопок доставались японским концернам от американских и английских друзей с меньшими трудностями и большими прибылями, чем это было бы возможным при экономической и политической борьбе за отчасти еще не развитые области в южной части Тихого океана.
Сила, с которой Япония открывает новую страницу на своем внешнеполитическом пути, зависит, стало быть, не только от содержащегося в Тройственном пакте условия всеми средствами оказывать поддержку при создании больших жизненных пространств в Восточной Азии и в Европе и отвечать войной новым державам, которые захотели бы вмешаться в европейскую или китайскую войну. Еще сильнее этих обязательств на японцев действует сознание политической враждебности США и Англии к ее "великоазиатской" политике и совершенно особое сознание необходимости посредством заново сформулированной политики как можно скорее освободиться от старой экономической зависимости. Тем самым можно предвидеть применение Японией значительных сил в качестве союзницы Германии и Италии. Так отчетливей стала решительная позиция Японии по отношению к первым мероприятиям Америки и Англии, вызванным новой японской внешней политикой. Ни введение (Соединенными Штатами против Японии. - В.М.) эмбарго на железо и сталь, ни открытие бирманской железной дороги (Великобританией для снабжения режима Чан Кайши. - В.М.), ни тем более мобилизация американского тихоокеанского флота и отзыв американцев из Восточной Азии не смогли поколебать Японию в ее движении вперед по новому внешнеполитическому пути".
Зорге был несомненным патриотом России, в которой появился на свет, и Советского Союза, с которым связывал надежды на лучшее будущее человечества, хотя в эпоху Большого Террора, косившего его товарищей по Коминтерну, мог начать в чем-то сомневаться. В то же время он был патриотом Германии и хорошо относился к Японии. Он видел, что в советско-германском - равно как и в советско-японском - конфликте более всего заинтересован атлантистский блок, стремившийся к уничтожению или хотя бы максимальному ослаблению своих противников. Трезво оценивая потенциал сторон в возможном внутри-евразийском конфликте, Зорге понимал, что он закончится полным уничтожением одной и крайним ослаблением другой, на чьей бы стороне ни оказалась итоговая "победа". Выгоду из такого исхода мог извлечь только "мировой остров".
Убежденный коммунист, враг нацизма как идеологии и политической системы, Зорге не желал ослабления военного и экономического потенциала Германии, необходимого для ее будущего развития, которое он хотел видеть в направлении социализма. То есть пораженцем он не был. Не был пораженцем и Одзаки, симпатизировавший идеям национального социализма (не нацизма!). Он считал подобную перестройку полезной для будущей социалистической Японии, в которую искренне верил.
Памятуя, что в тридцатые годы Зорге последовательно придерживался евразийской ориентации, мы можем точно определить сущность и характер его деятельности.
Как информатор-журналист и информатор-разведчик он стремился давать "заказчикам" в Москве и Берлине максимально точную и объективную информацию о положении на Дальнем Востоке, чтобы помочь выработать взвешенный политический курс, исключающий военное столкновение СССР с Германией и Японией, вместе или по отдельности.
Как аналитик он внушал всем сторонам мысль о губительности внутриевразийского конфликта. Высоко оценивая военный потенциал японской и германской армии в своих работах, а также советской в разговорах с влиятельными лицами в Японии, он давал понять, что такую страну лучше иметь в числе союзников, нежели противников.
Как человек, имевший связи в политическом мире Японии, он проводил идею взаимовыгодного сотрудничества с СССР и Германией. Он был противником "укрепления" Антикоминтерновского пакта 1936 г., направленного против СССР, но одобрил Тройственный пакт 1940 г., открывавший возможности для сотрудничества его участников с Москвой.
Даже после нападения Германии на СССР деятельность Зорге как разведчика была в пользу не только "коммунизма", но и "евразийства". Развязав эту войну, Гитлер предал геополитические интересы Германии и похоронил евразийскую идею "континентального блока", которую разрабатывал Хаусхофер и пытался реализовать Риббентроп.
Глава шестая. Иоахим фон Риббентроп (1893–1946): трагедия евразийца
Среди нотаблей Третьего рейха (алкоголиком Леем и погромщиком Штрейхером, по большому счету, можно пренебречь) рейхсминистру иностранных дел Иоахиму фон Риббентропу в памяти потомков не повезло больше всех. Демонический, точнее, демонизированный, облик Гитлера до сих пор будоражит воображение, вызывая к жизни экзотические теории и делая фюрера предметом маргинального культа "эзотерического гитлеризма". Импозантный и светский рейхсмаршал Геринг, в перечне должностей и наград которого было так легко сбиться, боевой летчик, трогательно преданный памяти покойной жены Карин и к тому же известный англофильскими симпатиями - или умело симулировавший их? - мог казаться "человеческим лицом" нацизма и даже привлекательной альтернативой "бесноватому фюреру". Скромный и бесцветный трудяга Гесс, заместитель фюрера по партии, прославился донкихотским "прыжком" в Англию в разгар войны и вызывал сочувствие безнадежным, более чем полувековым сидением в Шпандау, тем более что леденящих душу преступлений за ним не числилось. О Розенберге всерьез пишут как о философе, хотя Шпенглера из него не получается. Геббельс и Гиммлер продолжают завораживать умы как злодеи мирового масштаба - "злые", но все же "гении" пиара и репрессий. О них выходят книги, написанные историками и журналистами, разоблачителями и неонацистами. Они появляются в фильмах, документальных и художественных, серьезных и не очень. В общих чертах их жизнь известна широкому читателю, даже на уровне "глянцевых" журналов, хотя обычно в искаженном виде.
Риббентропу ничего этого не досталось. Бывшие подчиненные, начиная с его заместителя фон Вайцзеккера, ставили бывшему шефу каждое лыко в строку уже во время Нюрнбергского процесса, на что он горько жаловался в тюремных записях. "Если сегодня эти господа подвизаются в качестве "свидетелей" против меня, то с человеческой точки зрения это печально. Годами сотрудничая со мной, они показывали совершенно иное лицо. Но в обстановке сегодняшнего психоза возможна ведь любая смена взглядов, и при бесхарактерности многих, слишком многих людей меня это уже не удивляет. Уверен, что Обвинение при некотором нажиме сможет получить почти от каждого сотрудника министерства иностранных дел любые показания против меня, какие только оно захочет".
"Многие, слишком многие" не любили рейхсминистра и когда он был в зените славы. В министерстве, которое и при нацистах во многом сохраняло чопорно-аристократический характер, его считали плебеем и выскочкой, не забывая, что он "торговец шампанским", имевший не слишком много прав на аристократическую приставку "фон" (в 33 года усыновлен бездетной теткой). Деятельность "бюро Риббентропа" вызывала постоянное раздражение кадровых дипломатов, не понимавших, зачем надо дублировать их работу, и недовольных тем влиянием, которые имели на фюрера "конкуренты". "Старые партийные товарищи", ветераны кулачных боев с коммунистами в двадцатые годы, видели в Риббентропе "буржуя" и "примазавшегося": он вступил в партию только после первой встречи с Гитлером в августе 1932 г. К тому же "специалистов" по внешней политике среди нацистских бонз хватало и без него: на особую роль в дипломатии претендовали "светский лев" Геринг, "пиарщик" Геббельс, глава внешнеполитического отдела НСДАП Розенберг, шеф зарубежных организаций партии гауляйтер Боле и даже глава Трудового фронта ("упорядоченных" профсоюзов рейха) Лей.
Со страниц послевоенных воспоминаний германских и иностранных дипломатов, даже самых объективных, Риббентроп предстает человеком неумным, малообразованным, самодовольным, напыщенным, порой грубым и совсем уж не разбирающимся в политике. На него возлагается вся ответственность за подчинение МИД нацистскому диктату и, разумеется, за все ошибки дипломатии рейха. Совсем как у генералов и фельдмаршалов вермахта: все победы благодаря нашим талантам, все ошибки из-за "идиота Гитлера".
Трудно не верить трогательному единодушию осведомленных мемуаристов. Кому как не им знать правду?! Однако чем больше читаешь их книги, тем больше вопросов остается: а где же вы сами были? Почему не возражали? Почему не пытались переубедить шефа, который имел склонность поддаваться чужому влиянию? Почему продолжали служить и не только не отказывались от карьеры и причитающихся благ, но еще и интриговали ради новых постов и наград? Понятно, что вопросы эти риторические. Дипломаты предпочитали брюзжать в имениях и аристократических клубах, плести заговоры вместе с недовольными из армейских кругов, а иные вступали в тайные контакты с иностранными разведками, что, заметим, является государственной изменой. В одном можно безусловно согласиться и с Риббентропом, и с его обличителями - подбирать себе надежных сотрудников рейхсминистр так и не научился.
Возможно, в общении Риббентроп был не слишком приятным человеком, любившим театральные эффекты, почет и лесть. Кто из сильных мира сего этого не любит?! Впрочем, нас интересует другое - внешнеполитические концепции и действия Риббентропа, о которых у потомков тоже сложилось превратное представление. Дипломатические историки советской эпохи, как и большинство их зарубежных коллег, категорически отрицали наличие у него самостоятельных идей и утверждали, что Риббентроп был всего лишь "подголоском" фюрера, ссылаясь на его официальные выступления. Ну а что еще можно ожидать от государственного чиновника в условиях тоталитарного режима?! То же самое говорили за границей о Молотове, иронически называя его "his masters voice", "голос его хозяина", как в слогане граммофонной компании "Victor". Антони Идена так никто не называет, хотя степень его преданности Черчиллю и самостоятельности его идей и поступков вызывает в памяти эмблему той же компании - собачку, заглядывающую в трубу граммофона.