Дальше все было очень грустно. К переговорам с Риббентропом Астахова не подпустили, хотя, казалось бы, кому как не ему… Мерекалова официально освободили от должности. 25 августа Шуленбург сообщал в Берлин, что намекнул Молотову на желательность скорейшего назначения нового полпреда и что нарком дал на это согласие. 29 августа посол напоминал: "Имеется крайняя необходимость в наличии в Берлине представителя СССР, которого Риббентроп мог бы информировать даже через каждые два часа. Сейчас же в Берлине нет такого лица. Поэтому желательно возвращение туда Астахова". С учетом подозрительности Сталина и Молотова уместен вопрос: не решила ли эта фраза судьбу Георгия Александровича?
В Берлин он больше не вернулся. Его преемником стал "выдвиженец" Александр Шкварцев, ранее работавший… директором текстильного техникума. Послом в Токио был назначен профессор ихтиологии Константин Сметанин. Это единственный известный мне весомый аргумент за то, что Сталин не стремился к созданию континентального блока.
По возвращении в Москву Астахова отправили в отпуск. 1 декабря 1939 г. его уволили из НКИД по сокращению штатов, но через неделю "трудоустроили" заведующим сектором Кавказа Музея народов СССР. На музейной ниве он трудился недолго: 27 февраля 1940 г. за ним пришли как за участником заговора "правых" в Наркоминделе и… польским шпионом. Признательных показаний он не давал и заявил на суде: "Виновным себя не признаю, как не признавал и на предварительном следствии… Меня оклеветали… Я совершенно ни в чем не виноват". 9 июля 1941 г. (война шла уже более двух недель!) его приговорили к 15 годам лагерей. По официальным данным, он скончался в Усть-Вымском ИТЛ (Коми АССР) 14 февраля 1942 г.
Несколько лет назад литератор Виталий Шенталинский, изучавший в архиве КГБ-ФСБ следственное дело Астахова, опубликовал интригующие выдержки из писем, которые Георгий Александрович посылал из тюрьмы Лаврентию Берия.
29 мая 1940 г.: "Как доказано событиями - я обеспечил полную тайну переговоров с Германией 1939 г., решивших участь стран, в шпионаже на которых меня обвиняют. Прошу не упускать это из виду…". "Не это ли секретное задание, - предполагает Шенталинский, - впервые столкнуло его с Берией, о чем он тоже вспоминает теперь: "Позвольте обращаться к Вам не только как к Наркому, но и как… к человеку, под наблюдением которого… мне пришлось работать короткий отрезок времени"". Ведь роль Лаврентия Павловича в подготовке "Московского Тильзита" до сих пор остается неясной или, по крайней мере, совершенно недокументированной.
7 января 1941 г.: "Мне хотелось бы написать т. Сталину - не для ламентаций и полемики со следствием, но для освещения некоторых моментов моей дипломатической работы (особенно за последний период в Германии) с копией Вам. Есть ряд моментов, которые надо зафиксировать даже вне зависимости от вопроса о моем деле" (6).
Написал ли? Если да, то где эти письма?
Глава девятая. Густав Хильгер (1886–1965): он говорил "Иосиф Виссарионович"
Имя Густава Хильгера говорит современному читателю даже меньше, чем имя Астахова, - фильмов про него не снимали. Тем не менее его долгая жизнь достойна и фильма, и книги. Написанные им в начале пятидесятых мемуары принадлежат к числу наиболее важных для историка российско-германских отношений, однако об интересующем нас периоде в них рассказано сравнительно немного. А ведь их автор знал если не все, то почти все.
Густав Хильгер родился в Москве, где провел большую часть жизни. Его прапрадед еще в 1830-е годы, спасаясь от экономического кризиса, перебрался в Россию и построил текстильную фабрику на Клязьме. Когда дела пошли лучше, Хильгеры создали преуспевающую торговую компанию, московским отделением которой руководил отец нашего героя. Густав окончил немецкую гимназию в Москве, где преподавание велось на немецком языке, но в соответствии с принятыми в России учебными курсами: "Киевская Русь, Иван Великий и Пугачев были для меня более реальны и более знакомы, нежели Священная Римская империя, Карл V или крестьянская война в Германии. Русские классики Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Толстой, по меньше мере, так же близки мне, как Гёте, Гейне и Шиллер. Оглядываясь на годы взросления, я отчетливо вижу, что, в зависимости от тех или иных воздействий, я нередко разрывался между русской и германской культурами. В конце концов, германское влияние победило, но не ошибусь, сказав, что у меня всегда было две родины - Германия и Россия. Я привязан к обеим любовью и ностальгией". Стоит ли добавлять, что он был совершенно двуязычен - не только лингвистически, но во многом и ментально.
Получив высшее техническое образование в Дармштадте, Хильгер собирался уехать в Америку, но крупный германский промышленник, также родившийся в России, переманил его обратно. В 1910 г. Густав вернулся в Москву и через два года женился на дочери промышленника Марии, которая стала верной спутницей всей его жизни. Идиллию семейной и деловой жизни грубо прервала мировая война: Хильгер был арестован и после нескольких месяцев в тюрьме депортирован в отдаленную деревню Вологодской губернии, выбраться из которой смог только после Февральской революции. Знание русского языка и русских нравов сделало его одним из основных ходатаев по делам немцев перед местными властями; после революции он неофициально, а после Брестского мира и официально возглавлял различные комиссии по помощи и репатриации военнопленных. После разрыва дипломатических отношений в ноябре 1918 г. Хильгер уехал в Германию, но уже летом 1920 г. вернулся в Москву, где вскоре стал официальным представителем германского Красного Креста и принимал непосредственное участие в борьбе с голодом и эпидемиями, сам чуть не став жертвой одной из них. При отсутствии дипломатических и консульских отношений между странами Хильгер на деле был главным представителем Веймарской республики в Советской России, на свой страх и риск решая вопросы, от которых нередко зависела жизнь его соотечественников. Позже он вспоминал это время как самое счастливое в своей жизни.
В 1922 г. он снова задумался о возвращении на историческую родину, откуда ему поступали заманчивые деловые предложения. Однако назначенный после Рапалльского договора посол граф Ранцау уговорил его остаться. Для развития советско-германских отношений в 1920-е годы Ранцау сделал не меньше, чем Гото для советско-японских, - во многом благодаря нашему герою. В январе 1923 г. Хильгер поступил на дипломатическую службу, получив ранг советника и должность начальника экономического отдела посольства с прямым подчинением послу. Техническое образование и опыт в сфере бизнеса делали его наиболее подходящей кандидатурой, но уникальное знание России и умение ладить с большевиками повышали ценность и значение Хильгера во сто крат. Послы менялись - он оставался на своем посту в качестве главного консультанта по русским делам и главного канала связи с русскими во всех ведомствах и на всех уровнях. В том числе полуофициально, как в случае Радека.
Хильгер имел все основания не любить большевиков, лишивших его семью и семью его тестя собственности и превративших его родственников в беженцев. Однако он не считал их власть однодневкой или "временным явлением". "Всерьез и надолго", - часто цитировал он известную фразу Ленина про нэп. Не обольщаясь насчет истинных мотивов и намерений "красных" в отношении "капиталистического окружения", он считал необходимым выстраивать долгосрочные отношения с ними и влиять в этом направлении на сильных мира сего. Но таких возможностей с каждым годом становилось все меньше. К концу тридцатых Хильгер фактически превратился в переводчика. Правда, не простого: он переводил беседы Риббентропа со Сталиным в Кремле и Молотова с Гитлером в рейхсканцелярии, не говоря уже о регулярных визитах посла в НКИД. Так что где пишется "Шуленбург", надо читать "Шуленбург и Хильгер".
После того как Сталин дал "добро" на приезд Риббентропа, центр событий переместился в Москву. 19 августа Молотов получил германский проект договора:
"Статья 1. Германское государство и СССР обязуются ни при каких обстоятельствах не прибегать к войне и воздерживаться от всякого насилия в отношении друг друга.
Статья 2. Соглашение вступает в силу немедленно после подписания и будет действительно и нерасторжимо в течение 25-летнего срока".
Нарком удивился краткости текста, предложил использовать в дальнейших переговорах уже имевшиеся пакты о ненападении и, прервав на время беседу, через два с половиной часа вручил послу советский проект, содержательная часть которого гласила:
"Статья 1. Обе Договаривающиеся Стороны обязуются взаимно воздерживаться от какого бы то ни было насилия и агрессивного действия друг против друга или нападения одна на другую, как отдельно, так и совместно с другими державами.
Статья 2. В случае, если одна из Договаривающихся Сторон окажется объектом насилия или нападения со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме подобных действий такой державы.
Статья 3. В случае возникновения споров или конфликтов между Договаривающимися Сторонами по тем или иным вопросам, обе Стороны обязуются разрешить эти споры и конфликты исключительно мирным путем в порядке взаимной консультации или путем создания в необходимых случаях соответствующих согласительных комиссий.
Статья 4. Настоящий договор заключается сроком на пять лет, с тем что, поскольку одна из Договаривающихся Сторон не денонсирует его за год до истечения срока, срок действия договора будет считаться автоматически продленным на следующие пять лет.
Статья 5. Настоящий Договор подлежит ратифицированию в возможно короткий срок, после чего договор вступает в силу.
Постскриптум. Настоящий пакт действителен лишь при одновременном подписании особого протокола по пунктам заинтересованности Договаривающихся Сторон в области внешней политики. Протокол составляет органическую часть пакта".
Уже при первом взгляде на советский проект видны его проработанность и ориентация на общепринятые правовые нормы. Создается впечатление, что он был подготовлен загодя. Текст был немедленно передан в Берлин.
Сопровождаемый многочисленной свитой, Риббентроп вечером 22 августа вылетел из Берлина. После остановки в Кенигсберге, где бессонная ночь прошла в подготовке к переговорам, делегация прибыла в Москву. На аэродроме ее встречали заместитель наркома Потемкин (переводчику Шмидту его фамилия казалась подтверждением нереальности происходящего), шеф протокола Барков, немецкий и итальянский послы. Нацистские флаги пришлось позаимствовать на студии "Мосфильм", где их использовали в пропагандистских фильмах. Риббентроп разместился в здании бывшего австрийского посольства, ныне принадлежавшем Германии, и после завтрака отправился в Кремль. Там его уже ждали - не только Молотов, но и Сталин, принимавший участие в переговорах с самого начала, что первоначально не планировалось. Удивился даже видавший виды Хильгер: "Это был шаг, рассчитанный на то, чтобы вывести министра из равновесия; это был намек, что пакт будет заключен теперь или никогда".
Около двух часов утра в четверг 24 августа 1939 г. советско-германский договор о ненападении был подписан и в то же утро опубликован в "Правде" (разумеется, без секретного дополнительного протокола). За основу был принят советский проект от 19 августа, воспроизведенный почти дословно, но с двумя важными дополнениями, вставленными между 2-й и 3-й статьями:
"Статья 3. Правительства обеих Договаривающихся Сторон останутся в будущем в контакте друг с другом для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы.
Статья 4. Ни одна из Договаривающихся Сторон не будет участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны".
Они были взяты из одобренного Гитлером текста, который привез с собой Риббентроп. Статья о консультациях вызывала в памяти Антикоминтерновский пакт. Статья о неучастии во враждебных блоках фигурировала в разных проектах германо-итало-японского альянса и должна была, с одной стороны, предупредить выступление СССР в союзе с Великобританией и Францией на стороне Польши, а с другой, успокоить Москву относительно возможных действий Германии в поддержку Японии (бои на Халхин-Голе все продолжались). В ходе переговоров Сталин основательно поработал над текстом, прежде всего сняв пространную идеологическую преамбулу Риббентропа как чрезмерно риторичную:
"Вековой опыт доказал, что между германским и русским народом существует врожденная симпатия. Жизненные пространства обоих народов соприкасаются, но они не переплетаются в своих естественных потребностях. Экономические потребности и возможности обеих стран дополняют друг друга во всем.
Признавая эти факты и те выводы, которые следует отсюда сделать, что между ними не существует никаких реальных противоречивых интересов, Немецкая Империя (Рейх) и Союз Советских Социалистических Республик решили построить свои взаимоотношения по-новому и поставить на новую основу. Этим они возвращаются к политике, которая в прошлые столетия была выгодна обоим народам и приносила им только пользу. Они считают, что сейчас, как и прежде, интересы обоих государств требуют дальнейшего углубления и дружественного урегулирования обоюдных взаимоотношений и что после эпохи помутнения теперь наступил поворот в истории обеих наций".
После внесения нескольких технических поправок (внимательность Сталина к мелочам и точность его формулировок восхитили Хильгера) работа закончилась оперативно и без особых дискуссий. Переговоры о секретном протоколе - соглашении о разделе сфер влияния в Польше и Восточной Европе в целом - потребовали дополнительного согласования с Берлином. Сталин хотел включить в советскую сферу порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс), на что Гитлер немедленно согласился. Подготовить итоговое коммюнике тоже не составило большого труда.
Риббентроп был в восторге и от договора, и от хозяев. "За немногие часы моего пребывания в Москве было достигнуто такое соглашение, о котором я при своем отъезде из Берлина и помыслить не мог и которое наполняло меня теперь величайшими надеждами насчет будущего развития германо-советских отношений. Сталин с первого же момента нашей встречи произвел на меня сильное впечатление. Его трезвая, почти сухая, но столь четкая манера выражаться и твердый, но при этом и великодушный стиль ведения переговоров показывали, что свою фамилию он носит по праву. Ход моих переговоров и бесед со Сталиным дал мне ясное представление о силе и власти этого человека, одно мановение руки которого становилось приказом для самой отдаленной деревни, затерянной где-нибудь в необъятных просторах России, - человека, который сумел сплотить двухсотмиллионное население своей империи сильнее, чем какой-либо царь прежде" (1).
За подписанием пакта последовала моментальная переориентация пропаганды в обеих странах, засвидетельствованная в тот же день передовицей "Правды": "Содержание каждого отдельного пункта договора, как и всего договора в целом, проникнуто стремлением избежать конфликта, укрепить мирные и деловые отношения между обоими государствами. Нет никакого сомнения, что заключенный договор о ненападении ликвидирует напряженность, существовавшую в отношениях между СССР и Германией. Однако значение заключенного договора выходит за рамки урегулирования отношений только между обеими договаривающимися странами. Он заключен в момент, когда международная обстановка достигла очень большой остроты и напряженности. Мирный акт, каковым является договор о ненападении между СССР и Германией, несомненно будет содействовать облегчению напряженности в международной обстановке, несомненно поможет разрядить эту напряженность… Вражде между Германией и СССР кладется конец. Различие в идеологии и в политической системе не должно и не может служить препятствием для установления добрососедских отношений между обеими странами. Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета".
Советская сторона записей переговоров, похоже, не вела; во всяком случае, о них ничего не известно даже сейчас, когда обнаружены подлинники секретных протоколов. Поэтому приведу наиболее важные фрагменты германской записи, сделанной Хильгером, который и переводил беседы:
"1. Япония. Имперский Министр иностранных дел заявил, что германо-японская дружба ни в каком смысле не направлена против Советского Союза. Более того, мы в состоянии, имея хорошие отношения с Японией, внести действительный вклад в дело улаживания разногласий между Советским Союзом и Японией. Если господин Сталин и Советское Правительство желают этого, Имперский Министр иностранных дел готов действовать в этом направлении. Он соответствующим образом использует свое влияние на японское правительство и будет держать в курсе событий советских представителей в Берлине. Господин Сталин ответил, что Советское Правительство действительно желает улучшить свои отношения с Японией, но что есть предел его терпению в отношении японских провокаций. Если Япония хочет войны, она может ее получить. Советский Союз не боится ее (войны) и готов к ней. Если Япония хочет мира - это намного лучше! Господин Сталин считает полезной помощь Германии в деле улучшения советско-японских отношений, но он не хочет, чтобы у японцев создалось впечатление, что инициатива этого исходит от Советского Союза. Имперский Министр иностранных дел согласился с этим и подчеркнул, что его содействие будет выражаться только в продолжении бесед, которые он уже вел на протяжении месяцев с японским послом в Берлине для улучшения советско-японских отношений…
2. Италия. Господин Сталин спросил Имперского Министра иностранных дел о целях Италии… Имперский Министр иностранных дел ответил, что… Муссолини сильный человек, которого нельзя запугать. Он продемонстрировал это во время абиссинского конфликта, когда Италия отстояла свои цели собственной силой против враждебной коалиции. Даже Германия в тот момент еще была не в состоянии оказать Италии ощутимую поддержку. Муссолини тепло приветствовал восстановление дружественных отношений между Германией и Советским Союзом. По поводу Пакта о ненападении он выразил свое удовлетворение…
6. Антикоминтерновский пакт. Имперский Министр иностранных дед заметил, что Антикоминтерновский пакт был, в общем-то, направлен не против Советского Союза, а против западных демократий. Он знал, и мог догадаться по тону русской прессы, что Советское Правительство осознает это полностью. Господин Сталин вставил, что Антикоминтерновский пакт испугал главным образом лондонское Сити и мелких английских торговцев. Имперский министр иностранных дел шутливо заметил, что господин Сталин, конечно же, напуган Антикоминтерновским пактом меньше, чем Лондонское Сити и мелкие английские торговцы. А то, что думают об этом немцы, явствует из пошедшей от берлинцев, хорошо известных своим остроумием, шутки, ходящей уже несколько месяцев, а именно: "Сталин еще присоединится к Антикоминтерновскому пакту".