Германская сторона постепенно открывала карты, понимая, что время работает против нее. "На замечание Астахова о тесном сотрудничестве и общности интересов внешней политики, которые ранее существовали между Германией и Россией, я ответил, что возобновление подобного сотрудничества представляется мне сейчас вполне возможным, если Советское правительство находит его желательным. Я мог бы мысленно представить себе три этапа. Первый этап. Восстановление сотрудничества в экономической области с помощью кредитного и торгового договора, который будет заключен. Второй этап. Нормализация и улучшение политических отношений. Это включает в себя, среди прочего, уважение интересов другой стороны в прессе и общественном мнении… Третьим этапом будет восстановление хороших политических отношений: или возвращение к тому, что было раньше (Берлинский договор (о дружбе и нейтралитете 1926 г. - В.М.)), или же новое соглашение, которое примет во внимание жизненные политические интересы обеих сторон. Этот третий этап, как мне кажется, вполне достижим, так как во всем районе от Балтийского моря до Черного моря нет, по моему мнению, неразрешимых внешнеполитических проблем между нашими странами. В дополнение к этому, несмотря на все различия в мировоззрении, есть один общий элемент в идеологии Германии, Италии и Советского Союза: противостояние капиталистическим демократиям. Ни мы, ни Италия не имеем ничего общего с капиталистическим Западом. Поэтому нам кажется довольно противоестественным, чтобы социалистическое государство вставало на сторону западных демократий" (запись Шнурре).
Ничего этого в записи Астахова нет! Было или не было? Или Шнурре изложил Риббентропу свой план? Может быть. Но "предметный" разговор все же состоялся. Астахов спрашивал о Польше, о Прибалтике, о Румынии как возможных направлениях германской экспансии. Шнурре ответил, что главный враг теперь Великобритания (здесь записи совпадают!), что германо-польские отношения "расстроились непоправимо", но "договориться относительно Польши" несложно (яснее не скажешь!), что "от всяких посягательств на Украину мы начисто отказываемся". Шнурре вспомнил нормальные советско-итальянские отношения, но вопрос о Токио "попал в больное место". "Дружба с Японией - факт, - ответил он. - Но мы считаем, что это не является препятствием для установления дружественных отношений между СССР и Германией. К тому же нам кажется, что отношения между СССР и Японией могут измениться к лучшему" (запись Астахова).
В немецкой записи ничего этого нет, зато пересказывается дискуссия о противостоянии между коммунизмом и национал-социализмом. Слова о "слиянии большевизма с национальной историей России", свидетельствующие об изменении "интернационального характера большевизма", явно предназначались Риббентропу и Гитлеру. Шнурре сделал вывод, что Москва выбрала "политику затягивания и отсрочек" и пока не приняла принципиального решения. Посылая в НКИД записи бесед, Астахов, в свою очередь, заключил, что "во всяком случае, эту готовность немцев разговаривать об улучшении отношений надо учитывать и, быть может, следовало бы несколько подогревать их, чтобы сохранять в своих руках козырь, которым можно было бы в случае необходимости воспользоваться". Одновременно он просил указаний, как отвечать на приглашение посетить партийный съезд в Нюрнберге: "Раньше мы отказывались "под благовидным предлогом"… С одной стороны, присутствие на съезде имеет большое информационное значение и дает большие возможности контакта, установления связей и проведения разъяснительной работы среди немцев и иностранных дипломатов. С другой стороны, наше появление впервые за все время существования режима вызовет, конечно, немало толков в англо-французской печати. Вам предстоит решить, что нам важнее".
Ночью 28 июля Молотов кратко телеграфировал Астахову: "Ограничившись выслушиванием заявлений Шнур-ре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили правильно". Но уже через пять часов послал в Берлин конкретные указания - несомненно, после совещания со Сталиным: "Между СССР и Германией, конечно, при улучшении экономических отношений могут улучшиться и политические отношения… Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представлен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение… Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно, приветствовали бы".
Вечером 2 августа Астахов в рутинном порядке посетил Вайцзеккера: выяснял, кто будет представлять Германию на сельскохозяйственной выставке в Москве. Статс-секретарь "неожиданно добавил, что случайно сейчас в своем кабинете находится Риббентроп, который желал бы меня (Астахова. - В.М.) видеть". Разумеется, никакой случайности в этом не было: "Я намеревался продолжить беседы… которые ранее велись между Астаховым и членами Министерства иностранных дел с моего разрешения", информировал Риббентроп Шуленбурга. Астахов записал слова Риббентропа гораздо подробнее, чем это сделал сам рейхсминистр. Георгий Александрович понимал, свидетелем и участником каких событий становится.
В ходе разговора позиция германской стороны обозначилась с предельной четкостью: политическое урегулирование путем строго секретных переговоров по конкретным вопросам (Данциг, Польша, контроль над Балтийским морем). Однако прежде Берлин хотел получить гарантии того, что намерения второй стороны серьезны. "Поверенный в делах, - писал Риббентроп, - казалось, был заинтересован, несколько раз пытался повернуть беседу в сторону более конкретных вопросов, вследствие чего я дал ему понять, что я буду готов к уточнениям сразу же после того, как советское правительство официально уведомит нас о том, что оно, в принципе, желает новых отношений". "Если Советское правительство проявляет к этому интерес и считает подобные разговоры желательными, тогда можно подумать и о конкретных шагах, которые следует предпринять… В утвердительном случае их можно возобновить либо здесь (в Берлине. - В.М.), либо в Москве" (запись Астахова). Рейхсминистр ждал скорого ответа, потому что подготовка к войне с Польшей вышла на "финишную прямую", однако заявил, что "не считает необходимым особенно торопиться (с германо-советскими переговорами. - В.М.)… поскольку вопрос серьезен, и подходить к нему надо не с точки зрения текущего момента, а под углом интересов целых поколений". Можно списать это заявление на любовь к позе и риторике. Однако, как ни глянь, он оказался прав.
Разговор коснулся и "больных" тем. Риббентроп "предупредил, что мы (СССР. - В.М.) должны считаться с фактом дружбы между Германией и Японией. Мы не должны рассчитывать, что эвентуальное улучшение советско-германских отношений может отразиться в виде ослабления отношений германо-японских". "Я (Риббентроп. - В.М.) описал германо-японские отношения как хорошие и дружественные. Эти отношения прочные. Однако, что касается русско-японских отношений, у меня есть свои собственные соображения, под которыми я понимаю долгосрочный modus vivendi между двумя странами".
"Скажите, г-н поверенный в делах, - внезапно изменив интонацию, обратился Риббентроп ко мне как бы с неофициальным вопросом, - не кажется ли вам, что национальный принцип в вашей стране начинает преобладать над интернациональным. Это вопрос, который наиболее интересует фюрера…" Я ответил, что у нас то, что Риббентроп называет интернациональной идеологией, находится в полном соответствии с правильно понятыми национальными интересами страны, и не приходится говорить о вытеснении одного начала за счет другого. "Интернациональная идеология помогла нам получить поддержку широких масс Европы и отбиться от иностранной интервенции, то есть способствовала осуществлению и здоровых национальных задач". Я привел еще ряд подобных примеров, которые Р(иббентроп) выслушал с таким видом, как будто подобные вещи он слышит в первый раз. Этот не слишком-то содержательный диалог интересен как попытка Гитлера найти идеологическое и пропагандистское оправдание договора с "империей зла". Можно сказать, что Астахов - литератор и "пиарщик" - подбросил будущим партнерам неплохой вариант.
3 августа Шнурре пригласил к себе Астахова и коротко повторил ему основные пункты вчерашней беседы, добавив, что "разговоры желательно вести в Берлине, так как ими непосредственно интересуются Риббентроп и Гитлер". Астахов срочно запросил ответа. В тот же день Шуленбург заверял Молотова в отсутствии "политических противоречий" между двумя странами и в стремлении Берлина к "освежению существующих или созданию новых политических соглашений". Посол откровенно говорил, что "Германия намерена уважать интересы СССР в Балтийском море" и не будет мешать "жизненным интересам СССР в Прибалтийских странах". На это приглашение к конкретной дискуссии Молотов не отреагировал, снова поминая Антикоминтерновский пакт, хотя Шуленбург в отчете отметил, что нарком "оставил свою обычную сдержанность и казался необычно открытым".
После "импровизированного" свидания с Риббентропом Астахова несколько раз принимал Шнурре. По поручению шефа он поставил перед ним вопрос о "коммюнике или секретном протоколе при подписании кредитного соглашения", где было бы засвидетельствовано обоюдное желание сторон улучшить политические отношения. 3 августа Астахов проявил "позитивный интерес" к этой идее, но получил решительный отказ Молотова; "Неудобно говорить во введении к договору, имеющему чисто кредитно-торговый характер, что торгово-кредитный договор заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично, и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед… Считаем неподходящим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе". Вот, оказывается, когда и при каких обстоятельствах родилась идея "секретного протокола"! И снова заминка… Снова Москва выжидает, потому что время работает если не на нее, то уж точно против Берлина.
5 августа Астахов поинтересовался у Шнурре впечатлениями МИД от общения Шуленбурга с Молотовым. Тот ответил, что "беседы слишком уж сосредоточены на прошлом. Мы должны покончить с этим, если хотим говорить о будущем". 10 августа Астахов оповестил Шнурре об отказе Москвы от секретного протокола: "Он (Шнурре. - В.М.) сказал, что целиком с Вами (Молотовым, адресатом сообщения. - В.М.) согласен, и на этой идее отнюдь не настаивает". Речь зашла о вещах куда более важных: "Если попытка мирно урегулировать вопрос о Данциге ни к чему не приведет и польские провокации будут продолжаться, - записал поверенный слова своего собеседника, наверняка стремясь к максимальной точности, - то, возможно, начнется война. Германское правительство хотело бы знать, какова будет в этом случае позиция Советского правительства. В случае мирного разрешения вопроса германское правительство готово удовлетвориться Данцигом и экстерриториальной связью с ним… Но если начнется война, то вопрос, естественно, будет поставлен шире, хотя и в этом случае германское правительство не имеет намерений выйти за известные, заранее намеченные пределы… Оно готово сделать все, чтобы не угрожать нам и не задевать наши интересы, но хотело бы знать, к чему эти интересы сводятся".
О "главном" Астахов "ничего определенного не сказал". Шнурре правильно понял, что собеседник еще не имел конкретных указаний. 11 августа Молотов подтвердил заинтересованность в дальнейших "разговорах", но сообщил о "желательности" ведения их в Москве. 12 августа Астахов проинформировал Шнурре, который "впал в состояние некоторой задумчивости и затем сказал, что все выслушанное он передаст выше". "Теперь остается ждать, какова будет дальнейшая реакция немцев в отношении нас", - завершил поверенный свой доклад наркому. "Что же касается нас, - сообщал Астахов Молотову, - то в населении уже вовсю гуляет версия о новой эре советско-германской дружбы… Эту уверенность в воссоздании советско-германской дружбы мы можем чувствовать на каждом шагу в беседах с лавочниками, парикмахерами и всевозможными представителями разнообразных профессий. Та антипатия, которой всегда пользовались в населении поляки, и скрытые симпатии, которые теплились в отношении нас даже в самый свирепый разгул антисоветской кампании, сейчас дают свои плоды и используются правительством в целях приобщения населения к проводимому курсу внешней политики".
12 августа Гитлер беседовал с Чиано: Берлин и Рим "сверяли часы". В тот же день в Москве открылось совещание военных миссий СССР, Великобритании и Франции: его антигерманская направленность была очевидной, а о несерьезности намерений Лондона и Парижа тогда мало кто знал. 13 августа Шнурре вызвал Астахова. "События идут очень быстрым темпом, и терять время нельзя", - сказал он в качестве прелюдии и передал послание Риббентропа, полученное по телефону из Зальцбурга: Гитлер готов вести политические переговоры в Москве, но поручит это не МИД, а одному из своих ближайших соратников по партии, например Гансу Франку министру без портфеля и президенту Академии германского права. "Шнурре подчеркнул, что речь может идти вообще о лице подобного калибра, а не только о Франке", и "как бы от себя" добавил, что "наиболее верным способом была бы непосредственная беседа Риббентропа с Молотовым". Интересно, что последних слов нет ни в краткой записи Шнурре, ни в телеграмме Астахова Молотову; есть они лишь в служебном дневнике поверенного, который тоже пересылался в Москву.
Риббентроп позднее утверждал: "Сначала я предложил послать в Москву не меня, а другого полномочного представителя - я подумал, прежде всего, о Геринге. Принимая во внимание мою деятельность в качестве посла в Англии (участие в Комитете по невмешательству в испанские дела, где Риббентроп и итальянский посол Гранди вели ожесточенную борьбу с советским полпредом Майским. - В.М.), мои японские связи (Антикоминтерновский пакт. - В.М.) и всю мою внешнюю политику, я считал, что для миссии в Москву буду выглядеть деятелем слишком антикоммунистическим. Но фюрер настоял на том, чтобы в Москву отправился именно я, сказав, что это дело я "понимаю лучше других"" (5). Этот рассказ вызывает сомнения. К моменту определения кандидатуры посланца Гитлер был готов заключить пакт практически любой ценой, что исключало провал миссии. Подписание договора стало бы личным успехом того, кто скрепил бы его своей подписью. Этого честолюбивый Риббентроп не отдал бы никому, кроме фюрера (о нем речь не шла), тем более своему главному недругу Герингу, вражда с которым, помимо личной антипатии, имела еще и геополитический подтекст: рейхсмаршал был главным атлантистом нацистского двора. Впрочем, нет - эту "честь" следует уступить самому фюреру…
На почетную роль претендовал и Шуленбург, но вопрос решили без его участия. 14 августа в 22 часа 53 минуты по берлинскому времени Риббентроп отправил послу сверхсрочную телеграмму с сообщением для Молотова, однако на деле это было послание Гитлера Сталину. "Я считаю важным, чтобы они (германские предложения. - В.М.) дошли до господина Сталина в как можно более точном виде, и я уполномачиваю Вас в то же самое время просить от моего имени господина Молотова об аудиенции с господином Сталиным, чтобы Вы могли передать это важное сообщение еще и непосредственно ему". Вдогонку полетели конкретные предложения: "Германия готова заключить с Советским Союзом пакт о ненападении, если желает советское правительство, не подлежащий изменению в течение 25 лет… Германия готова совместно с Советским Союзом гарантировать безопасность прибалтийских государств… Германия готова, и это полностью соответствует позиции Германии, попытаться повлиять на улучшение и укрепление русско-японских отношений". Далее Риббентроп от имени Гитлера подтверждал готовность к "общему и быстрому выяснению германо-русских отношений и взаимному урегулированию актуальных вопросов" в связи с Польшей и заявил о своей готовности прибыть в Москву в любой день, начиная с 18 августа, "для решения всего комплекса германо-русских вопросов, а если представится возможность, то и для подписания соответствующего договора". Время до запланированного нападения на Польшу - если в последний момент не будет требуемых уступок - шло на часы. Гитлер спешил, как никогда, и поэтому готов был обещать все что угодно. Только бы Сталин согласился…
15 августа Шуленбург сообщил это Молотову. Вождь не заставил себя ждать: официальный ответ последовал через два дня: "Если… германское правительство делает поворот от старой политики в сторону серьезного улучшения политических отношений с СССР, то Советское правительство может только приветствовать такой поворот и готово, со своей стороны, перестроить свою политику (выделено мной. - В.М.) в духе ее серьезного улучшения в отношении Германии". "Переходя к вопросу о приезде Риббентропа, т. Молотов заявляет, что мы ценим постановку этого вопроса германским правительством, подчеркивающим серьезность своих намерений предложением послать в Москву видного политического деятеля".
Путь к "Московскому Тильзиту" был открыт - в игру вступили сами диктаторы. Астахов стал не нужен. В советской записи беседы Молотова с Шуленбургом 15 августа говорится о "недостаточной опытности" поверенного как одной из причин того, что переговоры предлагается проводить в Москве. 19 августа его отозвали из Берлина. В тот же день в Москве Шуленбург передал Молотову германский проект договора, а в Берлине Шнурре и Баварии подписали торгово-кредитное соглашение. 22 августа "Правда" оповестила мир о "наличии желания обеих сторон разрядить напряженность в политических отношениях между ними, устранить угрозу войны и заключить пакт о ненападении. В связи с этим предстоит на днях приезд германского министра иностранных дел г. фон Риббентропа в Москву для соответствующих переговоров".
О дальнейшей судьбе Астахова есть фильм сценариста Татьяны Скабард и режиссера Юрия Омельчука "Скорый из Берлина" (2001 г.), где нашего героя играет пожилой "Штирлиц" - Вячеслав Тихонов. "Восемнадцатое мгновение весны", как тут же окрестили его рецензенты, хоть и снято в жанре "документальной драмы", но больше относится к фантастике. В одном купе с Астаховым едет немецкая шпионка (Рената Литвинова), которая должна его убить. Только вот непонятно, зачем. Видимо, иначе "кина не будет"…