Люди проходят через страдания и муки, претерпевают зло, делают ошибки, идут на испытания, на самоуничижение, дабы сделать хоть один шажок в области духовной работы над собой, надеясь обрести покой, не скажу – просветление, а моя деревенская из срединной России женушка была просветленной изначально. Это было ей дано, как другим дается поставленный от природы голос или абсолютный слух. Не за какие-то заслуги, а просто так, – по капризу Всевышнего. Не удивительно, что рано или поздно она должна была стать мне живым укором. Ведь я был обыкновенный человек, плохо воспитанный, даже слегка ожесточенный и потерпевший
В фигурке ее не было ничего особенного, – ну, мягкая и потому прилипчивая плоть, как бы намагничивающаяся от твоего желания, отнюдь не тонкая кость, ягодицы могли бы быть и покрепче, груди не идеальной формы – слишком заостренные, лоно тоже не без изъяна – одна малая губка была длиннее другой и несимметрично глядела из щелки между неожиданно пышными для ее комплекции большими губами, создавая впечатление легкой непристойности, утрированности, ну, как на эротических картинках в популярных календарях. Да, все так, и все же Маше в сексе не было равных. Во всяком случае, для меня. Притом, что сексом она занималась не как опытная шлюха, просвещенная гетера или искушенная куртизанка, – нет, секс был одним из способов общения со мной, был нашим диалогом.
Поза наездницы была у нее излюбленной, как у многих маленьких женщин, имеющих дело с крупным партнером, – эта поза давала ей полную свободу, и ее повторяющийся оргазм был скорее детищем ее собственных усилий, нежели моим произведением. Допускаю, что в момент восхождения на очередной пик чувства она не помнила обо мне, – что с того... Я испытывал наслаждение от ее молчаливых содроганий – ведь она все это получала от меня. Она была похожа на старательницу, разыскивающую золотую жилу своим взыскующе раскрытым устьем, на альпинистку, которой вечно не хватало какой-нибудь непокоренной вершины, и, едва передохнув, смахнув с глаз слезы плотского счастья, она принималась восходить на следующую, – их ей нужно было за вечер или ночь нашей любви не меньше пяти.
Странное сладкое чувство испытывал я, встречаясь с ней на улице, чтобы куда-нибудь вместе пойти, или в той же больнице, куда я забегал за ней, – да, сладкое чувство тайны при виде этой маленькой молодой малоприметной женщины, скорее девушки, с гладко убранными назад длинными волосами, открывающими опрокинутый полумесяц чистого лба, с мягкими русскими чертами лица, скорее крестьянского, чем городского, с этим невыветрившимся духом земли, почвы, заливных лугов, речушек и опушек леса, с этой внутренней улыбкой привета всему окружающему, привета и приятия, – при виде этой скромницы и тихони, маленького лугового цветка, простодушной ромашки, которая по ночам превращалась в роскошную орхидею...
Но эта вдохновенная отдача, это самозабвение, эта свобода, этот полет были у нее лишь на одре плотской любви. Это был ее тайный дар – во всем прочем она была вполне заурядна, нечестолюбива и скромна, не имела больших целей, довольствовалась своим социальным статусом, не хотела большего, не считала себя лучше других, а даже наоборот – и заботилась, заботилась, заботилась о ближних.
Думаю, живи Маша в Петербурге, тогда Ленинграде, я бы от нее не ушел. За годы своей семейной московской жизни я так и не привык к Москве. Мне было там тесно, душно, суетно – столичная скорость меня удручала. Москва не давала подумать, помечтать, оглядеться – она непрерывно подталкивала в спину, как нетерпеливый пассажир у выхода из автобуса. Да, она меня хотела вытолкнуть на обочину – так я это понимаю. О беременности Маши я узнал, лишь когда она уже сделала аборт, да и об аборте узнал случайно – проговорилась ее гостившая у нас сестра. Не знаю, хотел ли я тогда, чтобы у нас был ребенок, но то, что Маша, ничего мне не сказав, не поделившись, не посоветовавшись, пошла на такой шаг, во многом определило дальнейшее. Безусловно, у нее были свои причины так решить, на неизбежность аборта была тысяча причин, начиная с той, что мы жили в общаге. Но все же оттого, что она отправила мое отцовство в мусорный бак, что-то непоправимо надломилось во мне, будто как потенциальному отцу она поставила мне диагноз – неполноценный. Но мы еще год после этого прожили вместе. А потом я уехал в Питер.
А потом однажды вернулся. Это был абсолютно неожиданный для меня самого поступок, дурной, спонтанный, продиктованный минутной слабостью. Я сел в поезд и покатил в Москву. Я ехал назад. Я ехал за ней. Я ехал сказать, что без нее не могу, что мы муж и жена, и что мы должны жить вместе, и что у нас все получится, пусть только она будет со мной. Поезд был какой-то левый, дополнительный, и я приехал в Москву только поздно вечером и слегка нервничал, что она уже спит, и мечтал, что лягу с ней и мы будем любить друг друга, мечтал об этом истово, тем более, что у меня уже несколько месяцев не было женщины. А то я вдруг начинал думать, что, у нее, конечно же, опять кто-нибудь ночует из родни, и старался заглушить ненависть, подступающую к горлу. Ведь я ехал за тем, чтобы взять ее с собой в Питер, и для этого мне нужны были веские словесные аргументы, ибо ничем особенным я тогда похвастать не мог – в Питере работы, обеспечивающей жилье, не было, разве что дворником или стрелком в ВОХРе – военизированной охране на складах.
Вечер был душный, летний, цвели липы – этот сладкий запах так и остался в памяти до сих пор. Оба окна в вестибюль общаги были открыты, и я по старой привычке пролез внутрь, миновав вертушку, чтобы не выяснять отношений с дежурным. У меня был ключ. Не знаю, зачем я взял его с собой в Питер – и вот теперь я сжимал его в руке, неслышно взлетая на шестой этаж, не воспользовавшись даже лифтом, чтобы не создавать лишнего шума. Наша комната была в конце коридора, слево. Я подкрался на цыпочках и замер у двери. За ней было тихо – только мое сердце сумасшедше стучало. Я вдруг обратил на это внимание. Чего я так волновался? Почему я был сам не свой? Все во мне кричало от боли. Вот... сейчас... С помощью занавесок у нас был сделан маленький предбанник – там мы держали продукты, там же стоял холодильник, урчавший по ночам, как проходящий внизу по проспекту троллейбус. Когда я тихо открыл дверь – это было первое, что я услышал. Потом я услышал тихое поскрипывание. Я отодвинул занавеску и в свете ночника увидел обнаженную Машину спину, а спустя несколько секунд, когда глаза привыкли к полутьме, и всю ее. Простоволосая, она сидела на ком-то и тихо двигалась туда-сюда, слегка выгибая спину вбок. Она не поднимала ягодиц, а елозила ими по тому, кто был под ней. Его я не видел, только тонкие ноги и узкие ступни. И еще я увидел руки того, кто был под ней, – худые руки, свисавшие к полу...
Я шагнул в комнату и сбросил ее с него. Он не успел крикнуть – я запихнул ему в рот край простыни. Он был совсем молоденький – лет восемнадцать и кого-то мне напоминал.
Затем я, не оборачиваясь, поймал ее правой рукой за волосы, и притянул обратно:
– Это что-то новенькое, – сказал я. – Продолжайте, я посмотрю.
Молча, как сомнабула, она рванулась от меня, но повисла на своих волосах, как на поводке. Я взял ее левой рукой за горло, чтобы не вздумала закричать. Она и не пыталась – ни крикнуть, ни освободиться. И страха в ее глазах не было – лишь унылая покорность.
– Продолжайте, – повторил я, держа ее на весу и удивляясь, что она оказывается такая легкая. Или это я такой сильный. Вот что она потеряла, променяла на какого-то сопляка. Не отпуская захвата, я бросил ее спиной ему на грудь и забрался сверху. Я отпустил ее волосы – хватало и горла, которое я продолжал сжимать, и правой рукой расстегнул ширинку и достал свой член. Он стоял. Он всегда стоял перед ней. Он ее любил даже больше, чем я. Я достал свой член и, просунув колено между ее ног, чтоб она не могла их сомкнуть, рывком вошел в нее. Я видел, как она, жена моя, узнала его, мгновенно покорившись его воле, но он был отдельно от меня, и если он теперь был счастлив, то все во мне разрывалось от дикой непереносимой боли. С каждым толчком, я сжимал ей горло все сильнее. Она не сопротивлялась, не пыталась меня укусить, поцарапать – ее руки болтались как плети. Я кончил быстро – при желании я это умел. И горла ее я так и не отпустил и чем больше я его сжимал, тем судорожней сжимало мой член ее влагалище, будто все ущемленные моими железными пальцами связки и мышцы перекочевали туда, вниз, и нажатием на горло я мог управлять ими. Спустя минуту она умерла. Я перевернул ее лицом к любовнику, который, вытаращив глаза, в ужасе мычал сквозь простыню, придавленный нашими телами, и посадил на него, ноги врозь. Она повалилась головой ему на грудь. Волосы у нее были длинные, до колен и, разделив надвое, я обернул их вокруг ее шеи и с силой затянул, чтобы оставить на коже надлежащий след. Потом я вспомнил, что у нее есть шелковый платок, подаренный мною ей на день рожденья и, скрутив его жгутом, задушил парнишку. Это был Федька, ее брат. Я его узнал, хоть и поздно.
В ту же ночь я уехал в Питер.
Потом меня нашли и вызвали в Москву, на опознание. По паспорту я оставался ее мужем. Версия у следствия была одна, она и попала в протокол, подсказанная японским фильмом "Империя чувств", который для многих из нас тогда оказался учебником эроса. Я и сам практиковал с Машей легкое удушье, усиливающее эрекцию. Меня беспокоило, что я кончил в нее, но, потом выяснилось, – беспокоило лишь меня одного.
На кафедре спортивной борьбы меня помнили, и один из моих препов, экс-чемпион СССР в полутяжелом весе, узнав, что я владею искусством массажа, направил меня к своему корешу, бывшему дзюдоисту, а теперь директору банно-прачечного треста. Так я стал штатным массажистом банно-оздоровительного комплекса на 5-й линии Васильевского острова. Шел восемьдесят пятый год, у власти был новый лидер – Горбачев, долдонивший про обновление социализма, человеческий фактор и какое-то ускорение, я же, как и все вокруг, был уверен, что ничего нового нам не грозит, и устраивался в никуда не спешащем банном секторе нашей экономики всерьез и надолго. До Чернобыля, с которого и началась новейшая история моей несчастной страны, привычно пробуксовывавшей на всех исторических рубежах, оставалось чуть больше года.
Сначала я работал в мужском отделении, а потом перешел в женское, где клиентов, а значит и денег, было больше. Мужчине обычно не до того, он занят более важными делами и на себя начинает обращать внимание, только если у него что-то болит. К тому же у нас никогда не было, да и сейчас нет, культуры ухода за собственным телом. Мы в этом смысле недалеко ушли от варваров. Если русский мужик и хочет оттянуться, то никак не на массажном столе, а скорее в подворотне со своими собутыльниками, сауна – это предел его претензий на телесный комфорт. Женщины же более прихотливы и продвинуты, и к тактильным ощущениям испытывают известную слабость. В массаже женщины, даже сами того не осознавая, ищут сексуальных ощущений, которых им не хватает по жизни. Не знаю, сколько женщин прошло через мои руки, не считал, но иногда меня занимает мысль, что мой волевой персональный импульс так или иначе продолжается в них, ну как если бы это был сперматозоид, оплодотворивший яйцеклетку, – ведь каждой из них я отдал толику собственной энергии.
Приходили ко мне в основном толстые и некрасивые – это потом, когда как по мановению волшебной палочки в руке феи по имени "Приватизация" появились новые русские, клиентами массажистов стали в основном красивые молодые бабы, борзеющие от собственного в считанные дни нажитого богатства, наглые, презирающие всех, у кого нет норковой шубы и "мерседеса". От российской аристократии с ее хотя бы показным уважением к бедным и неимущим в стране не осталось и следа, образцы пусть даже фарисейского милосердия и человечности не ужились с советской властью, поэтому психология и поведенческие модели наших нуворишей формировались стихийно, дремуче, по архетипам из пьес какого-нибудь там Островского... Вот тот самый купчина из казалось бы забытых социальных анналов российской помойки и был с поразительной схожестью воспроизведен в наши дни. Перестройка, как назвал ее Горби, по сути оказалась лишь перетряской, – в России невозможно построить ничего нового, разве что вытащить из исторической свалки что-нибудь забытое, какой-нибудь мало-мальски приличный кусок прошлого, когда верхам удавалось на время усыпить низы, ну, скажем в ту же короткую эпоху реформ Александр а I или Александр а II... Так что даже сравнительно новые типы, не выступавшие прежде на театральных подмостках нашей российской действительности – к таким, скажем, принадлежал и мой шеф – напоминали мне того же Штольца из романа "Обломов".
Итак, я работал массажистом и поскольку считал, что это навсегда, то тщательно изучал все, что относилось к этому древнейшему искусству мануальной терапии. Я читал подпольные книги и ходил на подпольные занятия по восточной медицине, даже английский мой стал крепнуть, поскольку большая часть литературы, нужной мне, была именно на этом языке. Что-то на русском было напечатано и в России до начала двадцатых годов или почему-то в Риге, до нашей оккупации в тридцать девятом... Так и началось мое знакомство с Блавацкой и Еленой Рерих, с агни-йогой, дзэн-буддизмом и китайским лечебным цигуном. Из всех этих абсолютно для меня новых, хотя и отрывочных сведений, я вынес главное: человек не одинок и он бессмертен. Оказалось, что помимо этого, воспринимаемого нами мира, есть другие, невидимые, миры, они не подотчетны нашим органам чувств, но не менее реальны, чем тот, в котором, по нашему представлению, мы живем. Более того – есть возможность войти в эти миры, будь только на то истовое наше желание. А вообще – каждый из нас способен на многое, и если в Священном писании сказано, что человек богоподобен, то таковым он и может стать, надо только отринуть то, что делает его рабом: сумму ложных идей и представлений, навязанных ему теми, кто не хочет, чтобы он, человек, был свободен, смел, высок, силен и послушен только высшему разуму, а не власть предержащим. Понятно, что такой человек никому на земле не нужен, что он даже опасен – смутьян, нарушитель общественных устоев. Устои – вот за что цепляются те, кто на этих намертво вбитых в землю сваях построил свой жалкий домишко. Крыша течет, пол прогнил, вдоль рассохшихся стен гуляют сквозняки, но человеку боязно выйти, боязно ступить на твердую почву и отправиться на поиски другого пристанища, где будет хорошо.
Вот из каких посылок складывалось тогда мое новое мировоззрение. Так и не став лучшим, чемпионом в физическом противоборстве, я решил стать чемпионом духа, решил обрести духовные мускулы, которые позволили бы мне подняться над этим грешным временем, которые научили бы меня летать. Оказалось, что для этого надо было изучить свое тело и сделать его совершенным. Совершенство заключалось в том, чтобы его чакры, все шесть или семь его энергетических центров, функционировали чисто и ровно, принимая и выделяя необходимую энергию, благодаря чему сознание непрерывно расширялось бы, позволяя совершать путешествие в те миры, которые простому смертному недоступны. А о том, что они существуют, говорили мне не только фантастические способности экстрасенсов, ну, скажем, той же Джуны, лечившей Брежнева, или болгарки Ванги, умевшей считывать всю информацию о человеке, о его прошлом и будущем, о его родственниках и болезнях, о тех, кто умер вокруг него или даже еще не родился, с кусочка сахара, который она просила положить под подушку перед сном накануне предстоящей встречи, – не только они, но и мои собственные рабочие опыты, которые я проделывал со своими знакомыми. Скажем, я научился внушать одной своей подруге визуальные образы типа простых пиктограмм, и она из десяти стабильно угадывала шесть-семь, – блестящий результат, не правда ли? Она сидела в своей квартире в Ульянке за несколько десятков километров от меня, жившем на Васильевском, и у меня не было ни малейшего резона мухлевать, ведь обмануть я мог только самого себя... Значит, рассуждал я, окрыленный своими опытами, действительно существуют совсем другие, неизвестные науке измерения, информационные каналы, еще неуловленные энергетические поля, которые пока называют биополями, и всякие там рамки и маятники, на них реагирующие, – это не бред сумасшедшего, а инструменты, с помощью которых мы контактируем с другими реальностями, пока не нашими, но уже готовыми откликнуться на наш запрос.
Человеческое тело постепенно раскрывалось передо мной, как физическая карта мира, через него проходили меридианы, и на каждом из них были десятки точек, воздействуя на которые, можно было управлять его внутренними процессами. Тут были точки, отвечающие за работу абсолютно всех органов, точки, чтобы возбудить или наоборот – расслабить, каждый палец нес в себе совершенно уникальную информацию о нашем организме, и отсюда, прямо с кисти, с ладони можно было посылать нашим внутренним органам самые разные команды... А точки на лице... А мудры – определенным образом сложенные пальцы, вызывающие то или иное состояние организма, их можно увидеть у святых на древних иконах, что свидетельствует о корнях христианства, обрубленных потом ревнивыми и самовластными отцами церкви... И вправду, мудры были придуманы мудрыми людьми, задолго до нашей эры досконально изучившими наш организм и убежденными как в его самодостаточности, так и в его безграничных возможностях...
Тело человека стало представляться мне музыкальным инструментом, на котором можно было сыграть любую мелодию. Однако человек больше всего нуждался в гармонии, в установлении равновесия между верхом и низом, головой и чреслами, между левым и правым, тогда как на самом деле у него всегда преобладало что-то одно, создавая дискомфорт в угнетенной части. Гармоничный, он гораздо меньше был бы подвержен депрессии и стрессам, болезням и напастям, ведь только больное притягивает больное, а человек, излучающий положительное начало, положительно настроенный на контакт с Высшим разумом, который есть абсолютное добро, такой человек проживает в счастье и радости, и обычные беды, сопричастные обычной жизни, обходят его стороной.