* * *
И на следующий день погода была такая же сверкающая. Я с новым удовольствием обошел Сент-Андрес. Затем я направился в министерство юстиции, довольно привольно поместившееся в части верхнего этажа огромного центрального строения Дюфайеля. Существенное из разговора с министром Картон де Виаром я в свое время вам телеграфировал и возвращаться к этому не буду: небезынтересна мысль министра, что вина за жестокости лежит не на немецком характере, который в последнее время принято отождествлять со всяческой скверной, а на системе, продиктованной всеми условиями нападения. В пятом из посланных мною докладов специальной комиссии министра юстиции прямо указан ряд случаев возвращения солдатами награбленных вещей с извинением: мы-де не воры, нам так приказывают.
Министр любезно обещал по выходе шестого доклада выслать его мне. Он настаивал на том, что материалы этого большого доклада будут крайне интересны.
Неожиданно, однако, я имел в Сент-Андресе еще один разговор, умолчать о котором я считаю невозможным, ибо он несомненно представляет интерес с разных точек зрения, хотя он отнюдь не входил в мой план при поездке моей сюда.
Дело в том, что моя хорошая знакомая госпожа Ш., принимавшая деятельное участие в комитете взаимопомощи, устроенном русскими в Брюсселе и функционирующим как до, так и после оккупации, просила меня зайти к русскому консулу господину Гуку, переехавшему вместе с бельгийским правительством в Сент-Андрес, и передать ему, что, уезжая из Брюсселя в середине октября, она оставила русских в горькой нужде, ибо испанское посольство, которому они были поручены, отказалось выдавать пособия, ссылаясь на то, что русское консульство давно не высылает ему денег.
Я, разумеется, обещал исполнить эту просьбу.
Чтобы узнать адрес консула, я зашел в русское посольство, помещающееся в "Hôtel des Régates". Консул оказался там, и я попросил передать ему мою карточку. Меня пригласили войти.
В кабинете оказалось два - три лица. Пожилой джентльмен обратился ко мне с вопросом, что мне угодно.
Едва я назвал госпожу Ш., как он просиял:
- А, знаем, это поистине удивительно энергичная женщина! Она премного помогла нам в устройстве поддержки русской колонии в Брюсселе. Я - посол, расскажите, в чем дело.
Я передал жалобы.
- Удивляюсь, - сказал он, - мы послали 20 тысяч франков с совершенно верным человеком. Мы все время делали и делаем, что можем, для русских, оказавшихся в нужде, для всех, без различия убеждений, вероисповедания, правового положения. Мы отослали на родину целую массу народа. Целые сотни. Но не обошлось и без трений. Когда уже ясно было, что немцы придут, мы назначили последний срок для отъезда, безвозмездно для неимущих, конечно. Вдруг некоторые заявляют: не хотим в Россию. Как же так? Так, не хотим. Что же я с вами буду делать? Тогда придется отречься от вас и передать вас военной власти.
- Но, может быть, - сказал я, - они отказывались ехать, потому что не имели права свободного возвращения в Россию, не знали, как встретит их родина?
- Может быть. Мы, конечно, не были уполномочены давать им какие бы то ни было гарантии. Но что делать? Все-таки надо сказать, что мы и теперь помогаем. Только это стало затруднительным. Сообщений с Бельгией у нас нет почти никаких. Нас спрашивают о потерянных родственниках, например. А что мы можем знать? Мы публикуем в газетах, справляемся через испанцев, голландцев. Все в большинстве случаев тщетно. Ну, а как русские во Франции, в Париже?
Я коротко рассказал.
- Теперь сообщение с Россией наладилось. Хотя мы долгое время были здесь без газет. Поскольку можно судить издалека, в России наблюдается известное сближение самых различных элементов. А в Бельгии в этом отношении происходят вещи прямо изумительные. Нигде отношения представителей отдельных партий не были так отравлены взаимной враждой, а теперь все работают дружно и личные отношения установились прекрасные. Вот вам характерный анекдот. Военный министр уведомил меня, что знаменитый Вандервельде хочет отправить телеграмму русским социалистам Государственной думы. Телеграмму, которая могла бы быть полезной для нынче общего всем дела. Я решил просмотреть ее, чтобы облегчить ей прохождение сквозь цензуру. Но знакомиться официально с Вандервельде мне все же было неудобно. Однако в военном министерстве устроили так, что мы встретились. Все-таки нас друг другу не представили. Я сел вблизи его и закурил, а потом говорю: - Вас не стесняет папироса? Мы, русские, не можем не курить. - Вы русский? - Я - посол, князь Кудашев. - А! Очень приятно. А я - Вандервельде. Тут мы заговорили. Заговорили и о телеграмме. Тут же, сейчас и стали читать ее вместе. Оба мы близоруки, нагнулись над ней, а чиновник входит - изумился. А я и говорю: вот вам, представитель социализма. и русский посол работают вместе, как лучшие друзья! И какой оратор этот Вандервельде! Один ярый консерватор бельгиец говорил мне недавно: - Избегаю его слушать! - Почему? - спрашиваю. - А потому, что, когда он говорит, я не могу с ним не согласиться. Да, война принесла с собой мир внутри наций.
- Думается, не надолго, - сказал я.
- Кто знает? Я надеюсь, что найдется почва для некоторого взаимного понимания. Недавно я говорил об этом с королем Альбертом, выражал сомнение в прочности гармонии. Но король мне сказал: "Знаете, после войны нам придется столько восстановить, столько преобразовать, что ссориться будет некогда".
Посол поблагодарил меня за доставленные сведения, и я ушел.
"Киевская мысль", 2 декабря 1914 г.
Во Франции
Во Франции начинается кампания в пользу беглецов из Бельгии. В своем органе "La guerre Sociale" Густав Эрве помещает целый ряд статей, в которых он, указывая на пример России, устроившей различные дни сборов в пользу различных нужд, связанных с войной, призывает также и во Франции сделать День свободной Бельгии. "Париж, - пишет он, - обнаружит, конечно, все свое высокое гостеприимство. В афишах, которые будут расклеены по поводу этого дня на улицах, Париж должен воспользоваться удачными словами, которые выкрикивали в Брюсселе уличные мальчишки: "Бельгия временно закрыта, по случаю расширения занимаемого ею помещения"".
Вообще между французами и бельгийцами установились хорошие отношения. Публика то и дело, встречая выздоравливающих солдат в бельгийской форме, устраивает им восторженные манифестации.
На почве трогательного отношения к бельгийцам возникают иногда просто смехотворные проекты, свидетельствующие, однако, о добром сердце их авторов. Я слыхал, как монархисты говорили о возможном отречении претендентов на французский престол в пользу бельгийского короля Альберта. Или, например, предложение того же Эрве о передаче Константинополя Бельгии. Во всяком случае здесь царят общие и единодушные симпатии к бельгийцам, как к самому народу, так и к королю, и к королеве.
Я присутствовал на двух крупных торжествах, связанных с настоящими событиями: на смотре будущих солдат-бойскаутов и на траурной мессе в соборе Парижской богоматери.
Последнее торжество представляло собой величественное, но в то же время печальное зрелище. Тысячи женщин в трауре изливали свое горе в горячих молитвах, а кардинал Аметте произнес речь на тему "Не плачьте, как те, которые лишены надежды". Он говорил о надежде на победу здесь, на земле, и о… загробной жизни…
Вообще религиозные настроения усиливаются во всей Франции. Духовенство пользуется большим вниманием со стороны правительства и в высшей степени корректным отношением со стороны светских элементов. Правая печать попыталась было использовать положение в интересах католицизма, но даже "Тан" настаивала, что правительство должно придерживаться нейтралитета по отношению ко всем религиям в стране. Конечно, более чем вероятно, что правые элементы после войны значительно усилятся в стране, но высказываемые здесь опасения грядущей реакции все же представляются мне преувеличенными.
Возможно, что через несколько дней правительство вернется в Париж. Этот вечно бурный город теперь мрачен и серьезен. Театры и концертные залы все еще закрыты. Зато санитарное положение города превосходное и значительно сократилась смертность в городе.
В Сорбонне открылись занятия. Декан Краузе по этому поводу произнес перед аудиторией речь. "Они, германцы, называют себя солдатами бога, - говорил он в своей речи, - Франция также часто обращается к богу. Но наш бог - не их бог. Их "старый бог" является воплощением грубой силы, он подобен Молоху, наш бог - это справедливость, разум, свобода". Дальше он развивал мысль, высказанную в обращении 16 французских университетов, что цивилизация является созданием не одного какого-нибудь народа, но общим творением всех народов вместе взятых, что духовные и умственные богатства человечества созданы благодаря независимости и разнообразию национальных гениев всех народов.
"Киевская мысль", 27 октября 1914 г.
Париж не хочет развлекаться
Всякому наблюдателю парижской жизни в эти месяцы войны не могла не броситься в глаза одна довольно капитальная разница между его жизнью и жизнью других столиц, поскольку мы узнаем о ней из газет.
В самом деле, в Лондоне и Петрограде, в Берлине и Вене, хотя жизнь более или менее почти всюду выбита из колеи, функционируют все театры и концерты, и функционируют с успехом, удовлетворяя столь естественной жажде человека, погруженного событиями в тоску, развлечься.
В Париже закрыто, и притом насильственно, даже много кинематографов. Кое-как влачат существование, опасаясь ежедневного закрытия, два или три третьестепенных и скучных кафе-концерта. Все старые театры закрыты. Никаких концертов нет.
Больнее всего это отзывается, конечно, на всем артистическом персонале. Недели две тому назад впервые начата была некоторыми газетами кампания за открытие театров и концертов, причем инициаторы ее ссылались главным образом на то, что благодаря пуританскому ригоризму префектуры без хлеба остается восемь тысяч артистов, а с семьями их, пожалуй, до 20 тысяч лиц. Прибавьте к этому, что, как и всякие другие предприятия, развлечения дают кормиться около себя косвенно разному люду. Словом, защитники возобновления спектаклей выдвигали, как общее правило, что следует стараться всячески не нарушать искусственно жизнь какой бы то ни было отрасли национального существования, и без того уже тяжело потрясенного.
Немедленно же со всех сторон послышались грозные окрики.
Особенно любопытна в этом отношении позиция или две позиции "Guerre Sociale". Первым выступил против бедных паяцев всех видов и родов именно нынешняя правая рука Эрве - Леонкавалло, родной брат автора "Паяцев".
"Как! - писал сердитый франко-итальянский публицист, - вы хотите опять разных музыкальных флон-флон, раздеваний, гривуазных шуточек? Как, в то время как наши братья и сыновья сидят в траншеях, мы будем сидеть в ложах? В то время как их оглушают гаубицы, мы будем услаждать свой слух игривыми ритурнелями? В то время как на их глазах, обливаясь кровью и корчась от боли, падают товарищи, мы будем иметь покрытых фальшивыми бриллиантами, пляшущих в корчах напряженного сладострастия жриц веселой любви?"
Патрон, однако, т. е. Эрве, на этот раз не поддержал своего фаворита:
"Ну, полегче, дорогой Леонкавалло, - писал он. - Разве вы не можете представить себе спектакля или концерта без эротического характера? Разве нельзя найти во французской литературе спектаклей, отвечающих высокому подъему души? Разве музыка не в состоянии звучать в унисон самым торжественным настроениям? Разве Париж не в состоянии создать песен, которые выразят собою нынешние его переживания?"
Полемика, начавшаяся на страницах "Guerre Sociale", перешла теперь в другие журналы. Артисты подают петиции за петициями, но не знаю, сам ли нынешний префект Лоран или кто-нибудь другой из вышестоящих этого хочет, но пока Париж не теряет своей пуританской физиономии.
Тут, между прочим, возникают действительно некоторые вопросы. Предоставить ли театрам полную свободу? Тогда антрепренеры, пожалуй, побегут по старым дорожкам и начнут действительно кадить Бахусу и Венере, что нарушит сосредоточенность Парижа. Или предоставить им свободу в известных пределах? Но, право, я не знаю, что лучше: отсутствие театра и отсутствие цензуры или присутствие одновременно и того и другого! Или, наконец, устраивать специальные спектакли, выбирать из сокровищницы прошлого исключительно вещи патриотические и творить новые образцы чисто патриотического искусства?
Я и этого боюсь. Прав, конечно, Эрве, говоря, что относиться к искусству как к чему-то неуместному в военное время, говорить себе "искусство - это забава, а теперь нам не до веселья" - значит проявлять по отношению к музам чувства весьма варварские. Подлинно культурный человек знает, конечно, что искусство может держаться на какой угодно высоте человеческих переживаний, что оно - дело глубоко серьезное, трагическое. Во всяком одиночестве, на дне адского горя, как и на вершине самых резких экстазов, гений искусства может следовать за человеком и продолжать очаровывать его возвышенной игрой своих откликов.
Лучше всего было бы, если бы здесь было проявлено побольше доверия к народному инстинкту. Пусть бы в конце концов художники делали что могли, добиваясь контакта с большой публикой. Может быть, сейчас эти два, разлученные, легче нашли бы друг друга, нащупали руку друг друга сквозь довольно тесный строй господ директоров и антрепренеров. Быть может, публика сама с презрением отбросила бы такие формы развлечения, которые оскорбляли бы ее высокое настроение Но мы не переживаем сейчас момента доверия к свободе.
Театр в этом отношении не составляет исключения. И в таком случае уж лучше, пожалуй, чтобы двери храмов Талии и Мельпомены оставались закрытыми.
Нельзя ведь, в самом деле, с особой радостью приветствовать перспективу рачительной рукой подобранного и специально взращенного рода патриотических шедевров. Мы не можем не видеть, что на этом поприще слишком часто достигаются совершенно другие результаты. И в прошлом, когда нас угощали патриотической пьесой "Служба" Лавдана, по правде сказать, публика была почти в восторге. Но я не мог не согласиться с той частью передовой прессы, которая, вовсе не из тенденциозности, не могла не признать пьесу просто идиотской. Весьма неприятно искусственной, рассчитанной на дешевый эффект показалась мне и пьеса "Эльзас" Леру.
К тому же мы видим некоторые образцы отличного патриотического искусства в Париже. Разных песен, претендующих стать народными, написано много. Поются они в большинстве случаев на уже данные напевы. И это не беда. "Карманьола", например, тоже использовала музыку какой-то кафешантанной песенки. Но беда в том, что претендующий на остроумие текст этих песенок представляет собою такие потуги на сатиру, что послушаешь, послушаешь - и только рукой махнешь! Неужели парижское остроумие не в состоянии не то что дать больше, но по крайней мере с пренебрежением отвергнуть подобное?
Или патриотические карикатуры на открытках: рожа Вильгельма, сделанная из ругательств! Его же физиономия в каске, которая, обращенная вверх ногами, оказывается изображением женщины в непристойном виде, и т. д., и т. д. Вечное пошлое повторение того, что "боши" - трусы, бегущие при первом окрике французского "пью-пью", и т. п. Или лубочное изображение военных подвигов французов и жестокостей пруссаков. Никаких претензий на какое бы то ни было родство с подлинным искусством.
Очень любопытно, между прочим, сделать справку относительно жизни театров в 1871 году. Данные для этого дает известный театральный критик Адольф Бриссон. По его словам, Париж в первый период войны усердно продолжал посещение театров. На каждом спектакле требовали только исполнения "Марсельезы", "Chant du départ", которые выслушивались стоя. В августе 1870 года, правда, подымался вопрос о закрытии театров, но не кто иной, как Сарсе, державший тогда скипетр королей театральных критиков, писал по этому поводу следующее:
"Театральная индустрия кормит множество лиц. В высшей степени нежелательно останавливать в настоящий момент какое бы то ни было колесо социальной жизни. Если оно разобьется само - другое дело, но зачем помогать делу разрушения собственными руками?".
Сарсе с удовольствием констатировал, что публика ходит в театр и особенно бывает довольна, когда пьеса забавна.
Бриссон приводит очень любопытную выдержку из другой статьи того времени Сарсе. В ней Сарсе говорит об особенности французской души, позволяющей ей легко отвлекаться в смехе от самой ужасной действительности.
"Что это? Беспечность, легкомыслие, слабодушие? Разве вы не помните историю осужденных террором, которые разыгрывали комедии в тюрьме накануне казни? Француз не может не развлекаться, в его душе есть что-то играющее, подобно шампанскому…"
Более других страдала опера. Огромный зал ее часто пустовал. "Comédie Française" тоже не делала удовлетворительных сборов. Но комедия, даже классическая, давала все же до тысячи франков дохода в вечер.
"Один актер, - рассказывает Сарсе, - жаловался мне: "Я невольно досадовал на публику, которая так от души хохотала над "Лжецом" Расина. Я сам играл неохотно. А зрители словно забыли про все, словно утром и не было получено ужасное известие…""
Как видите, за эти 44 года многое изменилось. Французы и теперь любят развлекаться. Нам рассказывают, что в одной из траншей имеется пианино и сержант сопровождает каждый недалекий взрыв бомбы вагнеровским аккордом, вслед за которым играет польку, долженствующую выражать радость переживших катастрофу солдатиков. Рассказывают также, что четыре немецких солдата играли в близких траншеях какой-то танец на фантастических, импровизированных инструментах. Из французской траншеи выскочила девушка, которая под пулями и шрапнелями, ко всеобщему удивлению, стала проделывать веселые па. Немедленно винтовочная трескотня прекратилась и заменилась вдоль обеих траншей треском аплодисментов.