– Разумеется, тебя, – заверил он, – само собой разумеется, тебя!
– Но что в таком случае скажет госпожа Райнталер?
– Пусть говорит, что хочет...
– Тогда я пошла...
Я направилась, было, к лестнице. Однако он удержал меня.
– Погоди, останься ещё, – попросил он. Теперь он снова сидел на бочонке и, удерживая меня между коленей, спросил:
– Итак, расскажи мне, ты раньше уже сношалась?
– Так, как сегодня, ещё нет.
– А как же?
– Вообще никак.
– Не ври. Ты же мне давеча сама говорила.
– Ну да...
– Стало быть, с кем?
– Я его не знаю.
– С незнакомым мужчиной?
– Да, с каким-то солдатом.
– И где же?
– На Княжеском поле...
– Так, и как же это происходило?
– Он повалил меня на землю и улёгся сверху...
– Почему же ты не кричала?
– Потому что испугалась его.
Он притянул меня к себе:
– Ну, а может быть, ты охотно пошла на это?
– О нет!
– Но со мной, – заметил он, – ты это с охотой делала?
Я обняла его и поцеловала милое красное лицо.
Когда я уходила, он шутливо крикнул мне вслед:
– Сервус, маленькая любовница!
В эти дни я совершенно позабыла господина Экхардта. Я постоянно подкарауливала господина Горака, но некоторое время его не встречала. Между тем я продолжала по-старому баловаться с Францем, и ночами внимательно следила, не удастся ли мне снова застигнуть родителей. Однажды я увидела, как мать обслуживалась отцом сзади. Потом заметила, что тот снова лежал внизу, а мать – наверху, и один раз подслушала разговор. Помнится, меня разбудил пронзительный скрип кровати. Мать лежала совсем голая, а отец, закинув её ноги себе на плечи, ожесточённо трудился, и я услышала, как он вдруг произнёс:
– На меня вот-вот накатит.
Мать взволнованно зашептала:
– Погоди ещё... попридержись... да погоди же ты...
Но он брызнул. Это я поняла по тому, что он отпустил ноги матери, осел на неё всем телом и громко закряхтел. Мать после этого сразу сказала:
– Ну, спасибочки, удружил, а на меня нынче так ни разу и не нашло до конца.
Некоторое время оба лежали спокойно, но потом она начала канючить:
– Ты не мог бы исполнить ещё один номер?
– Возможно, позднее, – пробурчал отец.
Однако она не на шутку взъярилась:
– А? Что значит позднее?! Да позднее ты будешь уже так храпеть, что тебя пушками не разбудишь...
– Сейчас я не могу...
– Коли б ты попридержался, я бы тоже своё получила, – с упрёком бросила мать.
Отец попытался её утешить:
– Нужно только немножко подождать.
Она тяжело вздохнула, пару минут помолчала, а затем опять принялась нудить:
– Он никак у тебя не встанет?
– Сейчас нет.
– Ну, погоди! – проговорила мать. – Уж я заставлю его стоять по стойке "смирно"...
Я увидела, как она села в кровати и, склонившись над отцом, начала интенсивно обрабатывать его хвост. При этом отец несколько раз хватал, было, её за грудь, но потом отпускал и лежал совсем неподвижно. Это продолжалось приблизительно четверть часа. Затем он угрюмо сказал:
– Да оставь ты его, наконец, в покое, сама видишь, что ничего не получится...
Мать чуть не плакала:
– Что с ним ещё делать?..
– Тут уже ничем не поможешь... – проворчал отец, – оставь... сейчас он абсолютный покойник...
Мать жалобно причитала, но, тем не менее, продолжала и дальше теребить хвост. Затем бессильно сказала:
– У меня уже рука заболела... – и сразу же после этого добавила: – А попробую-ка я вот ещё что...
Она наклонилась и взяла вялую сосиску в рот. Я слышала, как она сосала, причмокивала и при этом сопела. Но через некоторое время она снова вспылила и в сердцах бросила:
– Ну не встаёт он ни в какую, ну не встаёт, хоть ты лопни! Господи, наказание божье жить с таким вот мужем... Только и умеет, что два-три раза пройтись у меня по влагалищу, а потом брызгает как окаянный и совсем не думает, что женщине тоже чего-то хочется.
Отец не произносил ни слова. Однако мать не отставала:
– И чего я только ни делаю, всё впустую... меня сношение так возбудило сейчас... а потом игра с твоим хвостом и то, что в рот беру...чего я только ни делаю... но для меня чаще всего этим кончается...я уже и сама не знаю теперь... просто свихнуться можно от этого... Что ты теперь скажешь, я ведь просила тебя не брызгать? А? ...Ты, верно, по другим шляешься... мужики... они легко находят себе выход из положения, бегают к какой-нибудь проститутке... А я...что было бы, если б я нынче позволила другому себя отсношать?
– Делай, что хочешь...
– Ах, так? Ну ладно, я возьму это себе на заметку! Думаешь, я не найду никого, кто захотел бы со мной посношаться?..
Отец приподнялся в постели, опрокинул мать на спину и сжал её ногами. Словоизвержение матери тотчас иссякло. Она кидалась и металась под рукой отца, который охаживал её пальцами по всем правилам, и только звучно пыхтела. Свободной рукой отец сжал грудь матери, поигрывая её сосками, и я вскоре услышала её прерывистый шёпот:
– Вот... сейчас... сейчас подступает... вставь мне палец поглубже, целиком вставь... так... так... а-а... а-а...
Отец проворчал:
– Ну и что из того, что наш бедолага прилёг отдохнуть?
Оба после этого сразу захрапели, только я от возбуждения не могла уснуть и не знала, кого мне в тот момент больше всего желалось: Франца, Фердля, Роберта, господина Экхардта, господина Горака, солдата или мальчишки из кустов.
Среди некоторых мальчишек из нашего дома и с улицы, где мы жили, я пользовалась теперь широкой известностью. Мне, видимо, опять следует приписать выражению моего лица и невольному красноречию моих глаз тот факт, что все они без тени сомнения были уверены, что я позволю себя отсношать, стоит только до меня дотронуться. Правда, всё это были такие же испорченные подростки, как я и мой брат, и все они поголовно считали само собой разумеющимся сношаться со своими сёстрами и подружками. Короче говоря, со всеми, кто подворачивался им под руку. Когда я встречала таких, очень часто совершенно незнакомых мне мальчишек в подъезде дома, на лестнице или на улице, они в виде приветствия легонько хлопали меня ладонью по плюшке, после чего я отгоняла их от себя или, если они мне нравились, гладила по ширинке.
С девочками из школы я в это время общалась мало. Я была скрытной, и если заговаривала об этом с кем-то из них, то та или сразу же доверительно сообщала мне, что и сама уже может совокупляться, или непонимающе, а то, пожалуй, и презрительно смотрела на меня и с этого момента прекращала со мной всякое общение.
Иной раз случалось так, что мальчишка, которого я возбуждала своим поглаживанием ширинки, проявлял ко мне интерес. В таком случае я шла с ним в предподвальное помещение, как всегда стоявшее открытым, и там мы в крайней спешке стоя совокуплялись, после чего разбегались в разные стороны. Вероятно, с шестью или восемью мальчишками я предалась в этот период подобным развлечениям.
Однако два мальчика остались у меня в памяти, и история одного из них в своём дальнейшем развитии связана с господином Экхардтом. Этот мальчик, а звали его Алоиз, был сыном нашего домовладельца, славный малый, с красивыми белокурыми волосами, в тёмно-коричневой, бархатной курточке и коротких штанах, хотя ему уже насчитывалось двенадцать лет. Мне думается, что я влюбилась в него, ибо, встречая его, я всякий раз начинала изнывать от томления. Он казался мне таким неприступным, изящным и подтянутым, и я очень стеснялась его, однако не могла удержаться от того, чтобы снова и снова его не увидеть. Он всегда бросал короткий взгляд мне в лицо и потом с высокомерным равнодушием отворачивался в сторону. Нельзя было так просто заговорить с ним, потому что его всегда сопровождала маленькая и ужасно толстая горничная, довольно пожилая и кособокая.
Однажды после обеда я случайно встретила его одного в коридоре нижнего этажа перед дверью в подвал, возле которой я похотливо слонялась в ожидании мальчишки, всё равно какого. Я задрожала от почтения и одновременно страстного желания, когда так нежданно-негаданно увидела его перед собой в одиночестве. Он был без головного убора, однако, в рубашке с большим белым воротником а-ля Шиллер и в своей бархатной курточке. Алоиз остановился передо мной и посмотрел на меня. Я не осмеливалась вымолвить ни слова, но хотела, чтобы он согласился пойти со мною в подвал. Поскольку он ничего не говорил, я улыбнулась, Он оставался серьёзным. Наконец, я рискнула спросить его:
– Ты уже когда-нибудь бывал в подвале?
– Нет, – серьёзно ответил он.
– Тогда давай спустимся туда вместе.
На лестнице он едва слышно поинтересовался:
– А нас здесь точно никто не увидит?
Это высказывание объединило нас и тотчас же внесло ясность в отношения между нами. Тем не менее, я не посмела дотронуться до него и только прошептала:
– Там же никого нет.
Он ничего не сказал, да и внизу, уже стоя напротив друг друга в полутёмном проходе, мы не произносили ни слова. Нам обоим было, пожалуй, жутко, но я была так бесконечно счастлива, что у меня перехватило дыхание. Он погладил меня по щеке, и я решилась возвратить ему эту ласку. Потом он погладил меня по груди, и, наконец, рука его заскользила всё ниже и ниже, пока не легла поверх платья на мою плюшку. Я стояла, облокотившись на стену, притихшая и трепещущая. Он сильнее протиснул ладонь мне между ногами. Я поддалась, и он поверх платья принялся всё обстоятельнее ощупывать это место.
– Хочешь? – прошептал он чуть слышно.
Я впервые воспротивилась и сказала:
– А если кто-то войдёт?..
Он медленно приподнял мне юбку и встал у меня между ногами. Его лицо оставалось спокойным, и я чувствовала, как он нащупывает своим шлейфом мою дырочку. Я была настолько возбуждена, что на меня накатило мгновенно, едва только я успела ощутить первое прикосновение его тёплого жёлудя. Однако похотливости моей, тем не менее, вследствие этого не убавилось. От того, что на меня накатило, и, вероятно, от возбуждения, щелка моя стала очень влажной.
Он сохранял серьёзность и спокойствие. Одной рукой он приобнял меня за попку, прижал меня к себе, так что я опиралась на кирпичную стену только спиной, и в следующий момент я тяжело закряхтела, потому что подавила в себе вскрик наслаждения. Ибо одним единственным, исключительно ловким ударом он почти до самой рукоятки проник в моё лоно. Это был крепкий, очень короткий и довольно толстый стержень, и несколько секунд Алоиз не шевелился, он вонзил его и оставил. Затем он стал наносить мне короткие удары, при этом даже на миллиметр не вынимая свой шлейф. Он оставался внутри как влитой, и я была в полуобморочном состоянии от сладострастия. Потом он начал высверливать меня круговыми движениями, словно собираясь расширить мне дырочку, но при этом всё время оставался глубоко внутри. Такого со мною ещё не случалось. Я тихонько завизжала, потому что на меня опять накатило, а Алоиз внезапно сказал:
– Конец – делу венец!
И прежде, чем я успела поразиться неожиданности этого выражения, он изменил характер ударов. А именно стал медленно извлекать хобот целиком наружу и потом опять же медленно вводить его внутрь. И так приблизительно четыре-пять раз, а потом я почувствовала, как он брызнул. Жидкости оказалось немного, но он всё-таки брызнул, его шпиль судорожно подрагивал, когда он теперь снова вошёл в меня, и одновременно с ним в последний раз накатило и на меня. Закончив, он вытер шлейф о мою сорочку, спрятал его в штаны, похлопал меня по щеке и сказал:
– Ты пудришься лучше, чем Клементина...
Поскольку я понятия не имела, кто такая эта Клементина, то промолчала, однако совершенно не удивилась тому, что такой шикарный парень может сношаться с кем хочет. Перед тем, как уйти, он предложил мне:
– Приходи ко мне завтра после обеда. Мои родители в отъезде, поэтому мы будем одни.
Во второй половине следующего дня я с бешено бьющимся сердцем позвонила в дверь квартиры домовладельца. Мне отворила кухарка:
– Господин Алоиз дома? – робко спросила я.
Она засмеялась:
– Да, молодой господин у себя...
Меня проводили в просторную комнату, уставленную великолепной белой мебелью. Мне эта комната она показалась похожей на рай. Алоиз показал мне красивую, покрытую белым лаком и застеленную голубым бельём кровать. Потом большой турецкий диван, обитый бело-синей тканью, и сказал, указывая на постель: "Тут сплю я", и, кивнув в сторону дивана, добавил: "А тут спит няня".
Затем он показал мне свои книжки с картинками, своих солдатиков, ружья и сабли, и я бы никогда не подумала, что ребёнок может обладать таким богатством. У меня совершенно не укладывалось в голове, что в этой роскошной комнате тоже можно делать вещи, подобные тем, какими мы давеча занимались в подвале.
Через несколько минут вошла маленькая, толстая, пожилая няня, которая всегда сопровождала Алоиза, когда он шёл в школу и возвращался из нее. Таким образом, мы были уже не одни, и мысль о повторении вчерашней игры для меня, естественно, отпала. Няня уселась на диван, взявшись за вышивание, и совершенно не обращала на нас внимания, а мы расположились за столом, сплошь уставленным солдатиками, и играли. Вдруг Алоиз поднялся, направился к няне, встал перед ней и схватил её за толстую, выдающуюся далеко вперёд грудь. Я была настолько поражена произошедшим, что сидела за столом, лишившись языка. Няня оттолкнула его и проворчала:
– Прекрати, Алоиз... – и при этом недоверчиво стрельнула глазами в мою сторону.
Алоиз сказал:
– Давай-ка... Пепи уже всё понимает, – и снова схватил её за большие, торчащие груди. Она позволила ласково трепать себя, уже более не противясь его намерениям, и только заметила:
– Я не сомневаюсь в том, что Пепи всё понимает, только вот не расскажет ли она об этом ещё кому-нибудь?..
Вместо ответа я поднялась с кресла, тоже подошла к ней, взяла за вторую грудь и сжала её. Та оказалась совершенно мягкой и тестообразной, и костлявое, немолодое лицо няни с маленькими косящими глазками густо покраснело. Алоиз уже извлёк из штанов свой шлейф и сунул его в руку няни. Она взяла и начала им поигрывать, однако не так, как это обычно делала я. Она держала его большим и средним пальцами, а указательным слегка дотрагивалась до жёлудя, чтобы крайняя плоть всё больше отходила вниз.
– Ты это знаешь? – спросила она меня с улыбкой, которая на её неприветливом лице производила впечатление гримасы.
– О да... – утвердительно кивнула я.
– Ну, и как это называется?
– Хвост, – чуть слышно проговорила я.
– И что такой хвост делает? – экзаменовала она меня.
– Сношает... – ответила я шёпотом.
Она начала сопеть и быстрее зашлёпала указательным пальцем по розовому жёлудю Алоиза.
– И... что же он сношает... хвост?..
Она почмокала губами.
– Плюшку... – ответил за меня Алоиз. Он рывком распахнул Клементине блузку – теперь я знала, кто такая эта Клементина, о которой он вчера упоминал в подвале – и обеими руками копался в её колыхающихся студнем грудях. Она бросила меня и сейчас целиком сосредоточилась на Алоизе. От моего внимания не ускользнуло, что эту игру в экзамены они наверняка затевают уже не первый и не второй раз.
– Что хвост делает в плюшке?
– Сношает. – Алоиз отвечал размеренно, серьёзно и как всегда спокойно.
С дрожащими губами Клементина продолжала спрашивать дальше:
– А как это ещё называется?..
Алоиз перечислил:
– Пудрить, трахать, дрючить, начищать, запечатывать, долбить. – Тон у него оставался серьёзным.
Клементина, напротив, возбуждалась всё более.
– Что ещё может хвост?
– Щекотать в попе... брызгать в рот... лежать между сисек...
– А что Алоиз хочет сделать сейчас?..
Не дожидаясь его ответа, она откинулась назад и сомкнула веки. Алоиз раскрыл ей блузку шире и вынул наружу обе груди. Они свисали очень низко, и я увидела, что соски у неё торчали в разные стороны и были величиною с мизинец. Алоиз по очереди брал в руки то одну грудь, то другую, втягивал в рот соски и изо всех сил сосал их с громким причмокиванием, и каждый раз Клементина дёргала тем плечом, которому соответствовала целуемая грудь. Это было подёргивание, проходящее по одной половине тела подобно эпилептической судороге или разряду электрического тока. Она облокотилась головой на спинку дивана, глаза у неё были закрыты, и Алоиз работал как заведенный. Осладострастивая таким манером то левый, то правый её сосок, он наклонился и так высоко задрал ей юбку, что взору предстали голые, короткие и толстые ноги Клементины. Алоиз разгладил подобранную юбку на животе Клементины, чтобы та не помялась, потом встал между её ногами, и, одной рукой широко раздвинув ей густую волосатую щётку, другой так ловко направил свой короткий и бодрый хвост ей в дыру, что одним ударом проник в пещеру по самое корневище. Потом он улёгся на Клементину, а она обеими руками обхватила его за попу и крепко притиснула к себе, так чтобы он имел возможность хорошо толочь, однако ни на волосок не смог выдвинуться. Клементина по-прежнему держала глаза закрытыми и жадно хватала ртом воздух. Сейчас Алоиз сжимал в ладони один из сосков и автоматически теребил его. Он был серьёзен, как и за день до этого, когда так славно сношал меня в подвальном проходе. Спустя приблизительно десять минут Клементина внезапно сказала:
– Конец – делу венец, – после чего убрала руки с ягодиц Алоиза. Сейчас он медленно полностью вошёл внутрь. Клементина от сладострастия высоко вскинула зад. Затем он снова медленно-медленно вынул его целиком, и по Клементине прошла такая мощная эпилептическая судорога, что она, казалось, разорвет ее надвое. Снова Алоиз медленно потянул хвост наружу. Клементина чуть ли не задыхалась. Снова он постепенно и будто нерешительно втиснулся в неё, и она дико изогнулась в пароксизме конвульсий. Сам Алоиз по-прежнему сохранял серьёзность.
Это повторилось шесть-восемь раз, в продолжение которых он всё время внимательно смотрел Клементине в лицо. Но как только судорожная гримаса на нём разгладилась и, глубоко удовлетворенная, она совершенно обмякла от изнеможения, Алоиз внезапно сделался пунцово-красным, нанёс два последних ожесточённых удара и затем рухнул вниз лицом на голую грудь Клементины. Он брызнул.
С минуту он лежал так, и Клементина совершенно неподвижно – под ним, а я стояла рядом и была совсем не прочь поднять свои юбки, чтобы и самой угоститься на славу. Но вот Клементина выпрямилась. Алоиз отделился от неё, вытер шлейф изнаночной стороной её юбки, и мы втроём уселись друг около друга на диван. Клементина взглянула на меня сбоку:
– Ну, тебе понравилось?..