Счастливый вид пса вызвал у Ибрагима с Джоном такой прилив ненависти, что, не будь рядом хозяина, они бы разорвали его в клочья, но и без них ему перепало. Владислав Григорьевич грозно сверкнул глазами, выскочил из машины, схватил первую попавшуюся под руку палку и огрел загулявшего пса. Тот завертелся волчком и жалобно заскулил.
- Перестань! Пошел в машину! - прикрикнул он и снова взмахнул палкой.
На этот раз Ибрагим с Джоном приготовились получить свою порцию и не сводили глаз с вздувшейся узлами вен руки президента. Палка, просвистев в воздухе, улетела в кусты, а он, все еще кипя от гнева, рыкнул:
- Чего стоите? Пошли в машину!
Напуганные не меньше пса, Ибрагим и Джон первыми втиснулись в уазик. Тарзан, поджав хвост, запрыгнул на переднее сиденье и виновато уронил морду между лап. Президент прошелся по нему испепеляющим взглядом, сел за руль и отпустил тормоза. Машина скатилась с пригорка и, набирая скорость, заплясала на ухабах. До дома никто не проронил ни слова. Там Тарзан, не дожидаясь команды, сполз с сиденья и обреченно поплелся к конуре. Гул УАЗа и суета во дворе подняли на ноги жену. Она вышла на террасу. Мрачные лица мужа и телохранителей ничего хорошего не сулили, и в ее голосе зазвучала тревога:
- Слава, что случилось?!
- Ничего, - отрезал он.
Она с недоумением смотрела то на мужа, то на понурых Ибрагима с Джоном, ничего не могла понять и снова затеребила вопросами:
- Нет, вы что-то скрываете?! Слава, в конце концов, ты можешь ответить?
- Я все сказал! - буркнул он.
- Ребята, может, вы скажете, в чем дело?
Ибрагим с Джоном прятали глаза, боялись открыть рот и косились на Владислава Григорьевича. Тот мрачнее тучи поднялся на террасу и вошел в дом. Жена растерянно пожала плечами и поспешила за ним. Из глубины комнат донеслись их громкие голоса. Появление еще одного свидетеля их позора вогнало Ибрагима и Джона в смертную тоску.
Они, как неприкаянные, шатались по двору, бросали испепеляющие взгляды на забившегося в конуру и боящегося показать нос Тарзана.
В эти минуты на душе Ибрагима было так муторно, как никогда за все годы службы в охране. От унижения и стыда он готов был провалиться сквозь землю. Рука затеребила карманы камуфляжки и опустилась на кобуру.
- Пистолет ищешь? - мрачно обронил Джон.
- Ручку!
- Ручку?.. Зачем?
- Затем! Рапорт писать, - в сердцах бросил Ибрагим.
- На Тарзана?
- Дурак! Увольняюсь!
- Увольняешься?! Ты что?! Из-за какого-то паршивого пса?! - опешил Джон.
- При чем здесь пес! Как в глаза Владиславу Григорьевичу смотреть?
- Ибо, брось! Как-нибудь обойдется, он отходчивый.
- Отходчивый?! Разве в этом дело?! Идиоты мы безмозглые! Всю ночь за псом гонялись, а его одного оставили! А если бы… - казнился Ибрагим.
- Типун тебе на язык! - замахал руками Джон.
- Типун не типун. Какая разница? Хреновые мы телохранители.
- Нет, ты кончай ерунду пороть! Ну залетели! С кем не бывает? Если хочешь знать…
Договорить Джон не успел - на террасе появился Владислав Григорьевич. Он тоже чувствовал себя не в своей тарелке и, пряча глаза, глухо произнес:
- Чего такие невеселые?
- А чему радоваться? Убить нас мало, - с ожесточением произнес Ибрагим.
- Так-таки и убить?
- Простите, Владислав Григорьевич… Сами не знаем, как все вышло, - повинился Джон.
- Обижаетесь на меня?
Вопрос президента остался без ответа. Они опустили глаза к земле. Он прокашлялся и, смущаясь, произнес:
- Да-а. Как-то нехорошо вышло. Извините, что на вас всех собак спустил. С кем не бывает, ну погорячился.
- Какие собаки?! Да нас гнать в шею надо! - в один голос воскликнули Джон с Ибрагимом.
- Прямо-таки в шею? - Лицо президента смягчилось, а в голосе появилась легкая ирония. - А кто тогда служить будет? И потом, где мне таких следопытов найти?
- Какая тут служба, Владислав Григорьевич! Проспал я! - продолжал терзаться Ибрагим.
- Ладно, Ибо, хватит убиваться! Как говорится, служба службой, а завтрак по расписанию, - решил он поставить последнюю точку в этом нелегком для всех разговоре и пригласил к столу.
- Спасибо, мы уже перекусили, - стал отнекиваться Джон.
- Это когда же успели?
- Только что, чурчхелой, - соврал Ибрагим.
- Ничего не знаю! За мной, ребята! - категорически потребовал Владислав Григорьевич.
Им ничего другого не оставалось, как подчиниться, но вместо столовой он прошел в кабинет. Они переглянулись, неуверенно переступили порог и остановились. Президент выдвинул один из ящиков секретера, достал две изящные, инкрустированные позолотой деревянные коробочки и предложил:
- Берите, ребята!
- Как?! Владислав Григорьевич… - опешили они.
- Берите, берите! И забудем, что было. У меня нервы тоже не железные, - смущенно произнес он.
Они оторопело смотрели то на него, то на часы, на которых тонкой вязью было выгравировано: "Уважаемому Владиславу Григорьевичу от президента Республики Адыгея".
Спустя два дня мы с Кавказом сидели у Ибрагима дома и, сгорая от белой зависти, вертели в руках подарок президента, который мог стать предметом первой гордости для самого крутого абхазского коллекционера. Сам он, небрежно развалясь в кресле, с превосходством поглядывал на нас, и в эти минуты его распирало от гордости и банального тщеславия. Но наши недоверчивые взгляды, видимо, не давали покоя и он, горячась, заново переживал перипетии той поистине драматической для него, Джона и пса ночи и снова возвращался к рассказу.
Мы с Кавказом отпускали недвусмысленные намеки на то, что в той запутанной истории с часами "собака зарыта" в другом. Это только распалило нашего друга, и его понесло. В сумбурном и эмоциональном рассказе смешались в одну кучу забавная история с генералом и трагикомические похождения за псом. Мы с Кавказом, схватившись за животы, катались по дивану, а через минуту уже сам Ибрагим заходился от хохота.
И когда смех стих, Кавказ с тонкой иронией подвел своеобразный итог истории с загулявшим псом и потерявшим бдительность генералом. Сводился он к тому, что "борзым" генералам и заплывшим жирком псам время от времени надо давать взбучку, чтобы не теряли нюх и не забывали, кто в доме настоящий хозяин. С таким аргументом ни я, ни Ибрагим не стали спорить, суровая служба Кавказа давала ему на то право.
Ибрагим перешел к очередной истории из жизни телохранителей, но так и не успел начать - в дверях появилась младшая моя дочь Лида. Она привезла с собой из гостиницы профессиональную кинокамеру и стала торопить с поездкой в Мюссеру на "дачу Горбачева". О ней мы оба много слышали и теперь горели желанием посмотреть все своими глазами. Поторапливаемые Лидой, поспешили во двор. Кавказ, взяв на себя роль носильщика, взвалил на плечи сумку, кинокамеру и отнес в машину. Ибрагим занял место за рулем и, едва автомобиль тронулся, тут же утопил педаль газа до пола. Истинный абхазец, он считал ниже своего достоинства ехать меньше ста, и через сорок минут на развилке к Мюссере нас остановил дежурный ГАИ, но, узнав Ибрагима с Кавказом, без разговоров поднял шлагбаум.
До "дачи" оставалось чуть больше тринадцати километров, однако, несмотря на это, впереди нас поджидало нелегкое испытание. Построенная десять лет назад, но так и не ставшая важнейшей государственной дорогой для Генсека ЦК КПСС Михаила Горбачева, она за послевоенные годы пришла в негодность, камнепады и оползни превратили ее в трассу для слалома. Ибрагим осторожно объезжал провалы и каменные языки оползней. Местами "мерседес" тащился со скоростью черепахи, и, когда его колеса начинали скрести обочину, за которой на дне ущелья ревела река, наши с Лидой сердца уходили в пятки. Перевели мы дыхание, когда дорога уперлась в стеклянно-бетонный куб - то ли проходную, то ли армейское огневое сооружение. От него в обе стороны, теряясь в густом лесу, уходил высоченный забор из панцирной сетки, за ним темной паутиной проводов угадывалось электрическое заграждение.
Ибрагим остановил машину перед глухими, местами покрытыми ржавчиной воротами и нажал на сигнал, однако никто в этом кажущемся спящим царстве не подавал признаков жизни. Нам надоело ждать и, подстегиваемые любопытством, мы с Лидой вышли из машины, чтобы хоть издали взглянуть на "дачу Горбачева". На центральной аллее, уходящей вглубь субтропического парка, двух боковых и стоянке для машин никого не было. Заповедную тишину нарушали лишь щебет множества птиц и монотонный рокот волн видневшегося вдалеке моря.
Кавказ потерял терпение, решительно направился к проходной и энергично забарабанил в дверь. Гулкое эхо пошло гулять по округе, подняв в воздух стаи птиц, но не пробудило ни одной человеческой души. Мы уже собрались возвратиться к машине, когда на проходной возникло какое- то движение, за мутными стеклами промелькнул размытый силуэт, потом громыхнул засов, и в дверях показалась мрачная, заросшая густой щетиной недовольная физиономия. Я оторопел, и было отчего. Если бы не армейская камуфляжка с сержантскими лычками на погонах и болтавшийся за спиной старой модификации "калаш", то часового "особого объекта" можно было принять за абрека с большой дороги.
Он пробежался по нам недовольным взглядом и спросил:
- Вы кто?
- Свои! - бодро ответил Кавказ.
- Свои? А пропуск есть?
- Какой еще пропуск? Я из охраны президента! - повысил голос Ибрагим.
- И что? На тебе это не написано, - остался невозмутим цербер.
- Как - что?! - Ибрагим зашарил по карманам.
- А то - без звонка Гембера или Емельяныча пропустить не могу.
- Ты че, не понял?! Я тебе русским языком сказал: мы из охраны президента!
- Понял, но без пропуска нельзя, - гнул свое часовой.
- Ибо, не дави, наверное, он нас за шпионов принимает, - попытался свести разговор к шутке Кавказ.
- Шпионы не шпионы, но без пропуска и приказа Гембера не пущу! - уперся цербер, и на его щеках заиграли желваки.
Похоже, наша экскурсия на "дачу Горбачева" закончилась, не успев начаться. Лида заскучала, у меня тоже стало кисло на душе. На выручку пришел опытный Кавказ и пустил в ход испытанное и, как правило, не дающее сбоя оружие - святое для абхаза гостеприимство. Цербер от его красноречия стал таять на глазах. Я воспользовался моментом и тоже применил коварный прием, который пока успешно открывал самые запретные двери в Абхазии. Возвратившись к машине, достал из сумки дежурный экземпляр получившей здесь известность книги "Мое сердце в горах" и в подтверждение наших совсем не шпионских намерений показал часовому.
Яркая обложка, а еще больше фотографии известного в Абхазии политика и историка Станислава Лакобы, писателя Фазиля Искандера привлекли его внимание. Нехитрый прием сработал и на этот раз. Цербер с любопытством зашелестел страницами и на одной, где были фотографии военных лет, задержал внимание. А через мгновение с удивлением воскликнул:
- Так это же мой брат!
- Смотри лучше, может, себя найдешь! - подогрел его хитрющий Кавказ.
- Теперь видишь, какие к тебе люди приехали, - развивал успех Ибрагим, так и не нашедший в своих карманах удостоверения.
- Будешь молодцом, так в следующей книге Николаевич, - и Кавказ кивнул в мою сторону, - обязательно и про тебя напишет.
После такой массированной атаки цербер дрогнул, его лицо смягчилось и он, оправдываясь, зачастил:
- Ребята, я же против вас ничего не имею. Но… Ладно, подождите, я позвоню Аслану!
Мы приободрились и стали прислушиваться к звукам, доносившимся из-за неплотно прикрытой двери дежурки. Мой тренированный слух уловил характерный треск армейского полевого телефона ТА-57, потом послышалась неразборчивая речь. Разговор продолжался не больше минуты, и когда часовой снова появился на крыльце, то мы с Лидой поняли, что и эта "дверь" Абхазии откроется перед нами.
- Подождите немного, подъедет Аслан и все решит, - объявил цербер и снова уткнулся в книгу.
Ждать появления начальника дежурной смены охраны госдачи долго не пришлось. Из глубины парка донесся приглушенный гул мотора, и из-за поворота показался вишневый "жигуленок". Его хозяин - Аслан узнал Ибрагима и после короткого разговора, с кучей оговорок разрешил нам объехать вокруг "дачи", но о том, чтобы зайти в нее, не могло быть и речи. Здесь он оставался непреклонен. Это, конечно, крепко подпортило настроение, так как никакие рассказы Ибрагима с Кавказом не могли заменить то чудо, которое мы с Лидой надеялись увидеть собственными глазами. Тем не менее я не терял надежды и в душе рассчитывал, что в какой-то момент доброе абхазское сердце дрогнет, и не ошибся.
Как только мы втиснулись в "жигули", я решил повторить трюк, только что проделанный с часовым, достал из сумки книгу и положил на видное место. Реакции Аслана не пришлось долго ждать. Раз-другой он бросил на нее любопытный взгляд и уже на первом вираже дороги попался на мою наживку. Не выпуская руля, левой рукой вел машину, а правой перелистывал страницы, пока не зацепился за фотографию с однополчанами. Один из них оказался героем очерка "Молох", и у нас с Асланом завязался оживленный разговор на тему войны.
"Жигуленок" лихо накручивал один за другим крутые повороты, позади остался огромный парк, и после очередного виража мы припарковались на стоянке. От открывшегося вида мы с Лидой потеряли дар речи. За годы путешествий по Абхазии нас трудно было чем-то удивить. Но здесь, на этом крохотном пятачке земли, природа оказалась необыкновенно щедра. Мюссера напоминала забытый и оттого еще более завораживающий своей первозданной красотой рай. Мы не могли сдержать восторга.
Аслан довольно улыбнулся и великодушно разрешил прогуляться, но предупредил:
- Ничего не фотографировать и с дороги не сходить!
- Конечно-конечно! Только одним глазком! - заверили мы с Лидой и поспешили присоединиться к нему.
Дорога, густо усыпанная гигантскими иголками средиземноморских сосен и ливанских кедров, резко пошла вверх. "Дача Горбачева", издалека казавшаяся избушкой на курьих ножках, с каждым новым шагом прорастала из горы и на глазах превращалась в диковинный желто-мраморный замок. Два наземных этажа опоясывала изящная анфилада летних балконов, которые по углам переходили в нечто напоминающее то ли капитанский мостик, то ли сторожевую башню. Слева от главного входа, за рядом кажущихся воздушными египетских колонн и громадными цветными витражами угадывался бассейн. С южной стороны над последним этажом просматривался зимний сад.
Летняя резиденция бывшего генсека ЦК КПСС разительно отличалась от других правительственных дач прошлых вождей - на Холодной речке, в Новом Афоне, Сухуме и Пицунде. Те "осколки советской империи" - серо-зеленые приземистые каменные коробки, затерявшиеся среди скал и прятавшиеся от людского глаза за густой стеной леса, больше напоминали гнезда стервятников. "Дача Горбачева" была открыта солнцу, морю и всем ветрам, она словно бросала вызов им - этим символам той мрачной и жестокой эпохи.
Поднявшись на смотровую площадку, мы с Лидой какое-то время не могли сдвинуться с места, пораженные и очарованные необыкновенной красотой морской бухты и набережной. Аслан, похоже, окончательно проникся к нам доверием, решил сквозь пальцы смотреть на все инструкции и великодушно разрешил зайти внутрь "дачи".
Массивная деревянная дверь легко поддалась одному его нажатию, мы с Лидой, сгорая от нетерпения и любопытства, перешагнули порог. Вслед за нами последовали Ибрагим и Кавказ. Больше часа Аслан, как заправский экскурсовод, водил нас по дворцу последнего советского вождя, который так и не успел "поцарствовать" в нем. Я поражался громадной чудо-люстре, распустившейся над лестничными пролетами диковинным шестиметровым каменным цветком из уральских и алтайских самоцветов. Богатству библиотеки, где за честь почло бы заседать Британское научное королевское общество. Строгой роскоши обеденного зала, за которым не зазорно было бы посидеть самому сэру Артуру и его доблестным рыцарям. Бесчисленным спальням, способным вместить весь гарем турецкого султана Мехмеда Второго.
Все то время, что мы бродили по "даче", меня не покидало грустное чувство. Эти громадные, лишенные человеческого тепла и души залы, мебель, картины, в которые было вложено столько труда и таланта, так никому и не послужили. Эта "дача Горбачева" вольно или невольно стала символом его эпохи - эпохи несбывшихся надежд, горьких разочарований и бесплодно потраченных сил. Покидал я ее со смешанными чувствами, но долго печалиться нам с Лидой не пришлось.
Пока мы восхищались этим последним "осколком советской империи", подчиненные Аслана времени даром не теряли. На улице наши носы уловили аппетитный запах шашлыка, доносившийся с заднего двора. Там весело потрескивал костер, а над ним и наспех сооруженным из досок столом колдовали два бойца из охраны. Несмотря на то что Ибрагим с Кавказом спешили по делам в Гагру, они не смогли устоять под напором Аслана, а мы с Лидой были только рады задержаться в этом земном раю и остались разделить хлеб-соль.
Аслан широким жестом пригласил к "походному столу", разлил по стаканам вино и, как принято в Абхазии, произнес тост за гостей. Мы с Лидой охотно присоединились. Кавказ с Ибрагимом подняли стаканы и, не пригубив, опустили на стол.
- Что, не нравится?! - насторожился Аслан и предложил: - Может, водки?
- Нет! Спасибо, не надо. Мы не пьем, - вежливо отказался Ибрагим.
- Ты меня обижаешь, брат!
- Извини, Аслан, нам нельзя.
- Как это - нельзя?! Болеете, что ли?
- А что, похоже? - попытался свести к шутке Кавказ.
- Тогда я тебя не понимаю! Ты что, не абхаз? - обиделся Аслан и без всякой задней мысли брякнул: - А! Так вы же эти самые… мусульмане! Турки…
И тут моих друзей будто подменили. От былого благодушия не осталось и следа, они вспыхнули как спички. Бедняга Аслан понял, что сморозил страшную глупость, и, съежившись, потерянно бормотал:
- Я, ребята, ничего плохого… Извините, сорвалось…
Но Ибрагима было не остановить, он швырнул на стол вилку и с негодованием воскликнул:
- Ты что несешь! Какие мы турки?! Мы абхазы!..
- Нас сто лет гнобили! Отобрали имена и фамилии. Но мы здесь и говорим по-абхазски! - вторил ему Кавказ.
Мне и Лиде с трудом удалось загасить нелепую ссору. Обед был окончательно испорчен. Ибрагим с Кавказом больше ни к чему не притронулись, торопливо простившись с Асланом и ребятами из охраны, мы возвратились к машине и выехали в Гагру.
Всю обратную дорогу Кавказ с Ибрагимом терзались тем, что о них сказал вслух Аслан. К сожалению, такое случалось нередко, и каждый раз это больно ранило моих друзей. Им и еще сотням других добровольцев, оставшимся после войны в Абхазии, приходилось снова и снова доказывать, что они такие же абхазы, как и те, кто во времена махаджирства не покинул ее.
Суровое прошлое продолжало напоминать о себе и спустя сто с лишним лет все еще разделяло их. Но оно, и я в этом не сомневался, уже не было властно над будущим Ибрагима, Кавказа и другими потомками махаджиров. Я твердо верил в то, что трудную дорогу к самим себе они пройдут вместе и рано или поздно, но перевернут последнюю трагическую страницу в истории Абхазии и ее народа. Недавняя война и не менее жестокие испытания, связанные с пятилетней блокадой, не сломили его. Могучий зов родной земли и любовь к родине были намного сильнее всех предрассудков.