* * *
Врач, вызвавший милицию, уже пожалел о звонке. Хотя что там: "пожалел - не пожалел": это его обязанность. Если подозрение на криминальное ранение, он обязан оповещать.
Несмотря на то что рана была "счастливой", пострадавший все же нуждался в стационировании: большая кровопотеря. Но необыкновенно скоро прибывшая милиция намеревалась забрать его прямо сейчас. Тем более, сам раненый даже не подыграл врачу, когда тот стал настаивать на вливании крови.
- Да нормально я себя чувствую, - криво усмехался он, подняв руки, чтобы сестре удобнее было перевязывать. - Все нормально.
- Вот и ладушки! - усмехался и "снегирь", с сарказмом поглядывая на врача. - Раз больной говорит, что все в порядке, значит - так оно и есть. А ты, приятель, молодец: классный лесоповал устроил! Вон сколько дубов уложил. - Он иронизировал, но даже ирония не могла скрыть изумленного уважения.
* * *
Надзиратель ввел Алексея в камеру и, сверившись с бумагой, прокаркал:
- Бородин, с вещичками - на выход.
- Ага, Борода, кончилась твоя прогулочка!.. А я че тебе базарил? Теперь догнали, братишки, че Росомаха слов на ветер не пуляет?! - Высокий, сутулый блондин с крысиной мордой окидывал сокамерников торжествующим взглядом близко посаженных, чуть раскосых глазенок. Сидел он, закинув ногу за ногу, причем лежащая поверх нога, как лоза, непостижимым извивом охватывала вторую чуть ли не двумя витками. Лямка майки кокетливо свесилась на бицепс, прикрывая часть сюжетной наколки. Напротив с покорным видом сидело несколько мужиков.
Дождавшись, пока за Бородиным и надзирателем закрылась дверь, Росомаха двумя, словно каталепсией сведенными, пальцами провел по уголкам рта. Повернулся к Алексею:
- А ты, мил человек, че замерз? Повелся, че ли?
- Куда повелся? - с неуверенной, остывающей злостью спросил Алексей.
- Не "куда", а… "Повелся" - значит "шугнулся". "Забздел"… Или по-вашенски, по-культурному - "потерялся". Я вижу, че ты по фенечке не гуляешь! Нар не нюхал, че ли? Ништяк, братуха, обтешешься, своим будешь… Жизнь, она - от сумы и тюрьмы не отрекайся.
Этот тип сразу вызвал омерзение Алексея. Все в нем было противным, отталкивающим: и эта рахитичная гибкость ног, и прямые, как у фанерных мишеней плечи, и раскосые, близко сидящие злые глазки, и - особенно манера говорить. Шипящие звуки произносились им с мягким знаком: обтещещься, жьизьнь, братищька. В его дикции мягкий знак не смягчал, а… опаскуживал звуки.
- Ты, фраерок, падай на место Бороды. Видал, какой миндал? Фартовый ты: не успели принять - и сразу место освободилось.
Алексей оглядел обитателей камеры, посчитал число лежанок и только после этого расположился на покинутых Бородиным нарах. А Росомаха отвернулся, чтобы продолжить прерванный разговор. Приход Алексея, видимо, нарушил какую-то назидательную беседу. Палец худого, как знамение, висел в воздухе. Дождавшись, пока пристроится новичок, худой продолжил нравоучения.
- Так че, братва, жизнь - это профура: куда повернешь, - тем концом она к тебе встанет. Жизнь - она, братуха, как рулетка. Ее не обманешь… Не жизнь плохая, а мы плохие. А жизнь, она, братуха, прекрасная. Ее надо раскумекать, не ошибиться… Ты, братуха, пойми: - продолжал он, не обращаясь ни к кому конкретно, но все его визави уважительно кивали каждому его слову. - Для меня зона и тюрьма - конкретно дом отчий. Нет в России зоны, где меня, Росомаху не знают.
Он явно утомил слушателей, но они изо всех сил изображали интерес. Двое пожилых часто прикладывали ладони ко рту, фальшивым кашлем отгоняя зевоту.
Судя по растерянному, небывалому виду, люди эти были в камерах новичками. Росомаха полуобернулся к Алексею.
- Ну че, осваиваешься? А ты за че залетел?
- Подрался… - чуть помедлив, процедил Алексей.
- За драчку? За хулиганку, че ли? - Голос его стал елейным, змеисто - вкрадчивым, а взгляд подозрительным. - А там, на воле за тебя никто не пострадает?
- Пока только я страдаю! - озлобился Алексей. - Их, козлов, трое было, а я - один. Да еще и ножом меня… И меня же забрали.
- Подожди-ка! - Росомаха ловко, не нарушая сплетения ног, развернулся к Алексею. - Ты назвал их "козлами". Ответишь, если спрос предъявят? Если вдруг на правокачку выдернут? Обоснуешь?
- Да что ты докопался?! "Ответишь, обоснуешь"! Какая правокачка? Я что, блатной, что ли?.. "Страдает - не страдает"… Я вот точно страдаю! За чужой похмель!
Росомаха полуприкрыл свои наглые глазки и желчно изогнул губы. Неизвестно, чем бы закончился этот возбужденный разговор, но снова заскрипела открываемая дверь.
- Новенького принимайте, - пробурчал надзиратель, впуская в камеру неприметного старикашку. "Новосел" вызывал жалость: темные круги под глазами, поблекший, потерявший выражение взгляд, осанка и походка предельно уставшего или безразличного ко всему человека. Ботинки без шнурков спадали с ног, поэтому передвигался старик, как на лыжах, волоча ноги. И это шарканье еще более усугубляло жалкий вид.
- Пройдите сюда, отец. - Алексей освободил только что занятое место.
- Ну ты даешь, фраерок! Полный валет! - Росомаха рассмеялся, показывая мизинцем на Алексея, и окинул взором сокамерников. Те нестройно поддержали.
А старик, сурово поджав губы, прошел к предложенному месту и спокойно улегся. Не поблагодарил, только слегка одобрительно кивнул: вроде как разрешил уступить ему место.
Алексея такая реакция покоробила. Он присел на край освобожденной им полати и взялся за раненое место.
Старик немного сдвинул ноги в сторону - позволил присесть! Подложив руку под голову, отвернулся. Вроде бы заснул.
Росомаха, сокрушенно покачав головой, послал Алексею презрительный взгляд и повернулся к слушателям:
- Вот я и говорю: жизнь - как шалава. Сегодня во все дыры дает, а завтра - счет предъявляет… Ага… Меня на том скоке купили теплого. Я же на складку пошел. На мокруху! Угрохал хозяина хаты. Мне лепила воткнул рубль сорок шесть. Ну 146-ю статью. А по совокупности - червонец крышки… Ага… Так приняли меня на первую ходку… А ты, фраерок, куда пристраиваешься? - с утрированной брезгливостью отшатнулся Росомаха от подсевшего Алексея. - Тебе на роду написано - у параши сидеть. Вон братва свидетели. Так че…
- …так че чавкало свое захлопни, - послышался негромкий, но чем-то завораживающий голос старика. Он лежал в той же позе - повернув голову и прикрыв лицо согнутой рукой. Такой же тщедушный и жалкий.
- Это кто зачирикал? - изумился Росомаха. - Ты, че ли, пень гнилой?! Ха! Пацаны, атас! - Видно было, что старик не разозлил урку, а только рассмешил. - Ты, зимагор, разговаривать, оказывается, можешь! А как насчет спеть?.. Не слышишь, че ли? Спой для меня. Или спляши… Ты слышал, че зовут меня Росомаха? Слышал, пень старый?
- Слышал, не слепой, - рассмеялся вдруг старик, так и не изменивший позы. - Только не росомаха ты, а скунс. И бык доеный к тому же… Не слепой я, потому сразу накнокал портачку твою - туза бубнового. Если каленый ты, каким рисуешься, - сам скажешь, за что туза бубен накалывают… Ну че повелся? - Старик убрал руку и повернул усталое лицо к Росомахе: - Ты здесь перед случайными пассажирами горбатого лепишь, варганку крутишь: "на скоке теплого купили", "на хомут кинул"! А я вижу, не блатной ты, а наблатыканый. Полукровка, а за каленого пролезть хочешь. А выверни тебя налицо, - выяснится, что кудлатый ты. И место тебе точно у параши… Сидеть, гнида!
Росомаха - опешивший, растерянный - крутил головой, но слов не находил. Пока еще старикан не напугал: ясно, что хозяйский он, но по афише видать - не авторитетный. Черт какой-нибудь, помойня…
- Ты, дедок, не разгуливайся. А то я и предъявить могу!
- Кому ты предъявишь? - сипло, но заразительно рассмеялся старик. - Ты вон первоходкам уши грей, а мне-то, старому, твои кружева по мудям.
Снова заскрипел металл двери:
- Буракин, на допрос.
Старик неспешно поднялся, легко надел ботинки без шнурков и зашуршал подошвами к двери. А Росомаха вдруг побелел и застыл соляным столбом.
- Е-мое! - не удержал выдоха. Его застывшие глаза, устремленные в дверь, за которой только что исчезло тщедушное тело старичка, тоже побледнели. Побелели. Они уже не напоминали двустволку, а стали, как две дырочки. - Е-мое! Это же… Бура!
Да, это был Бура. Бураков Алексей Антонович. Семидесятилетний рецидивист, отсидевший двадцать восемь лет из своего века.
Авторитетом он стал в конце 60-х. А свой последний срок был смотрящим в колонии строгого режима. Разводил споры он жестко, но обид на него не было: каждое решение он убедительно обосновывал. От законов и понятий не отходил. Уже на размоте была катушка, скоро на волю выходить, когда получилась эта заморочка. Та, из-за которой он сейчас был переправлен в следственный изолятор.
Дело это было такое. Один из осужденных - Яшка Рогов - сфаловал двух зэков на побег. Даже аллею им пообещал пробить, - ну, дорожку на волю обеспечить. А они оба тяжеловесы были - у одного четырнадцать, а другого двенадцать лет сроки были. Вот и подписались, бедолаги, не посоветовались с опытными людьми, поверили Яшке. А он, оказалось, на кума работал. И с кумом они этот план составили. Те двое на решку кинулись, здесь их вертухаи и угрохали. А один из генков - офицер охраны, - шепнул Буре всю подноготную этого побега.
Бура собрал смотрящих отрядов и Яшку тоже приманил под благовидным предлогом. А здесь качалово устроил. Крутился Яшка, изворачивался, но в оконцовке - признался.
Короче, как и положено, объявил Бура виновному крест на хату. Окрестил его на ответ. И ушел. А ребята дали Яшке напоследок косяк с травкой курнуть и повесили на проволоке. А к груди пришлепнули язык отрезанный. Язык легко было отрезать: он у висляков вон как длинно вылазит. А у Яшки и при жизни длинный был. Вот и не поместился во рту. Так и повис Яшка. Повис рядом с дальняком.
А утром, когда зона в туалет на "перепись" пошла, могла братва полюбоваться на Яшку-звякало. Хотели было менты отгородить место, не допускать зэков в дальняк. Да как не допустишь: они же тогда всю зону обоссут и обгадят! И правы будут: нет такого закона, чтобы в уборную не пускать. И снять с петли без эксперта - тоже нельзя. Вот и висел Яшка, вот и усваивали зэки: так будет с каждым, кто стучит.
Начлагеря места от досады не находил. Во-первых, осведомитель ценный пропал, А во-вторых, такая прилюдная казнь надолго лишит его возможности сблатовать агента из зэков.
Как ни шерстили эту уголовную сволочь, но исполнителей не нашли. Были у кума еще стукачи, кроме Яшки. Но и они онемели. То ли в самом деле не знали, то ли свежак висящий лишил охоты стучать. И тогда кум ухватился за самый надежный конец: казнь совершена по всем законам этой уголовной швали. Значит, была правокачка, значит, был приговор. А приговор может дать только Бура. Вот Буру он и дернул.
…В камеру Бураков вернулся только через шесть часов. Все эти долгие часы Росомаха сидел в оцепенении. За это время краснобай ни слова не вымолвил. Только думал, думал… И страдал. "Это ж надо, на такую корягу напороться!.. Куда Буру дергали? Если на допрос, - это одно. А если на свиданку?! Ему же только имя Росомахи шепнуть..! Уй, бля! Его же шепот на все зоны слышен! Иди потом ищи пятый угол!.. Хорошо, если на допрос… Надо же, так попасть! Все б ничего, но выскочило это слово: про парашу. И кого к параше подсаживал?! Буру!!! Э-эх! Попал ты, Сенька! Не простит Бура, ох, не простит! Какая же жизнь поганая штука!" - Росомаха судорожно вздохнул и посмотрел белыми глазами на Буру.
Но тот даже не обратил внимания на Сеньку. Все той же шаркающей походкой, усталый и молчаливый прошел к своему месту. Мимо Росомахи прошел как мимо грязи. К пайке, оставленной ему на подоконнике, даже не притронулся. Только взял кружку с "чаем", внимательно оглядел ее и сделал два-три неспешных глотка. Алексей даже почувствовал, как остывшая влага протекла сквозь пересохшую глотку. А Бура лег, закинул руку за голову и уставился в потолок. Немного погодя, посмотрел на Алексея и постучал по полати рядом:
- Приземляйся, сынок.
Алексей растерянно посмотрел на указанную ему лежанку: там мирно похрапывал лысый кореец.
- Ты, кудрявый, - вдруг послышался угодливый голос Росомахи, - не понял, че ли? Ну-ка, подвинься. Дай человеку кости бросить. - Сенька схватил за руку ничего не понимающего корейца и стащил его с нар. И уже Алексею: - Давай, братишка, отдыхай с чувством.
Бура игнорировал все эти угодничества Росомахи. Он и в самом деле не замечал его. Как ни странно, он даже не отреагировал на "приглашение к параше". Слишком мелким, слишком суетным оказалось все это. Сейчас после утомительного, а при его состоянии - мучительного допроса он вдруг почувствовал, какой пустой и никчемной была вся его жизнь! Эти, совершаемые с серьезными рожами, ритуалы. Эти пустые запреты. Эти придирки к слову: "ты отвечаешь?" "Ты сможешь обосновать?!" Тьфу ты! Какая мелюзговая суета! А он, уже старый человек, что за свою жизнь сделал? Детей нет, ну и внуков, конечно. Дома не имеет. Всю жизнь по казенным квартирам: то зона, то ломбард. Он завистливо посмотрел на прилегшего рядом парня. Того, который место ему уступил. Красавец, богатырь. Прямо дышит здоровьем и энергией.
- Как зовут тебя, сынок?
- Алексей…
- Взаимно, - печально пошутил Бура.
- Не понял, - Алексей приподнялся на локте.
- Я говорю, взаимно. То есть меня тоже Алексеем зовут.
- А, очень приятно, - рассмеялся Бравин.
- Ты, Алешка, этих трекал не слушай… То, что лепят они тебе про "жьизьнь подлую щтуку". Не верь. Жизнь - вещь хорошая. Только надо ее полной грудью вдыхать. На воле. Ни хрена хорошего нет в лагерной жизни… Вот ты здесь пассажир случайный, даст Бог, вывернешься. И держись подальше от этой жизни. Не твое это… Твое дело - работать, хорошо отдыхать, сладко есть-спать и девчат трахать. А все это только на вольняшке есть. А здесь - отдых на деревяшке, пока клопы не сожрут, есть-пить сам видишь: не "Прага", не "Арагви". А трахнуть можешь только Петю… Или Дуньку Кулакову погонять… - Он снова рассмеялся, как прокашлялся. - Хорошее у тебя имя: Алексей.
- Так… у вас же… такое же!
- Не… у меня не такое. Меня Бурой зовут… Не имя украшает человека, а - наоборот. Вот и не надо, чтобы твое красивое имя заменяли какой-нибудь кликухой. Ты же человек. Не собака ведь!
А Росомаха вслушивался в этот мерный рокот с затаенным страхом… "Не простил, козел старый! Вон как передразнивал: "жьизьнь - подлая щтука"… Куда же от него слинять? Он же везде найдет! Теперь точняк накладку нашьет, петухом объявит, а где на зоне пятый угол найдешь?.. Не найдешь! Точняк фотографию по зонам разошлет! Эх, мать вашу! Угораздило же меня так спалиться! Как же с этой прожарки соскочить?.. А вот как: угрохать его надо!.. - Он окинул паникующим взглядом притихших сокамерников. - Эти все рогатые, не въедут… Не поймут, че почем… И этот тоже, - посмотрел на Алексея, - без очков видно, че брус он нетесаный, олень… Да, точно! На темную надо идти. - В очередной раз дробно вздохнув, Росомаха потрогал жесткую, как валенок, подушку. Залежаная, утрамбованная сотнями голов, она давно перестала служить подголовьем. Зато для целей Росомахи. Подушечка в самый раз. Отличная затычка для Буры. Он - мужичонка хилый, кочевряжиться долго не сможет… Все, решено!"
…Алексей никак не мог уснуть. Во-первых, обида была на ментов: взяли его несправедливо, даже не позволили в больнице остаться. Как будто он опасный преступник… "Ничего, вот сделают очную ставку - те, из бара, никуда не денутся: признаются. И свидетели были!.. А еще рана эта: вроде не болит, а как-то нудно беспокоит. И лежать привычно не дает… Хотя как привычно лежать на жестких нарах? Под эти хрипы, пердеж, стоны… А Влада - какая чудная девчонка! Эх, как выскочу, в кровь разобьюсь, но найду ее! Обязательно! А она, кажется, не прочь, чтобы я ее нашел". Алексей глупо хихикнул. И широко улыбнулся в полумраке камеры. Воспоминания о Владе сразу отодвинули в сторону мерзкие реалии. Она - яркая, воздушная и чистая - заполнила его сознание. Стянуло истомой низ живота, хотелось вытянуться, изогнуться…
"А здесь только Дуньку Кулакову гонять сможешь", - вспомнились слова Буры, и Алексей снова хихикнул. Только сейчас понял он, что имел в виду старый зэк. Ну до этого, конечно, дело не дойдет. Завтра, послезавтра все выяснится и - прощайте нары со всеми этими Дуньками, Петьками, Росомахами…
Он думал о всякой чепухе, погружался в короткий, неспокойный сон, снова пробуждался. Сон оказался поверхностным и призрачным. Словно тюлевый лоскут на ветру, он ускользал, а Алексей пытался за него ухватиться, но тот лишь осенял его короткой бледной тенью и снова возвращал в реальность: холодную, мрачную, тревожную.
Какая-то тень двигалась в его сторону. Алексей не мог сообразить: это сон или явь? Тряхнул головой. Тень оформилась в фигуру: человек осторожно приближался, держа перед собой поднос… Хотя нет, это подушка… А несет ее Росомаха. - Он что, вторую подушку Буре хочет…
Росомаха с большой осторожностью приблизился к Буре, нагнулся и…
Алексей соскочил с лежанки и с силой дернул Росомаху на себя.
- Отпусти его, Алеша, - послышался спокойный и совсем не сонный голос Буры. - Не видишь, что это Матросов? Сам на каракалыгу лезет. - Даже сумрак не скрыл насмешливого презрения во взгляде старого зэка.
Росомаха вырвался из рук Алексея, кинулся к двери и истово застучал:
- Откройте, откройте! Убивают!!!
Кажется, он сошел с ума.
Последующие дни были похожи, словно капельки, выпадающие из пипетки. В 9.30 Алексея вызывали на допрос. Нагловатый и не очень умный следователь выставлял сигареты открытым местом в сторону Алексея и многозначительно поглядывал на него: мол, расколись - и кури на здоровье! Сам, видимо, не курил. Пачка все так же заполненная появлялась на столе изо дня в день. И хотя курить была зверская охота, Алексей ни разу сигареты не попросил. Незачем поощрять иезуитство!
- Вы каждый день задаете одни и те же вопросы. И получаете одни и те же ответы… Я не понимаю, какая у вас цель? Ждете, что я проговорюсь, выдам себя неосторожным словом… Даже не думайте! И не надейтесь. Я говорю правду, поэтому - не ошибусь и не поскользнусь… Я просил вас вызвать свидетелей. Их там, в "Черевичках", была уйма. И девушку эту, ее Влада зовут, тоже, наверное, найти не сложно.
Следователь смотрел на Алексея с печальной иронией. Выговориться Бравину не мешал: авось проболтается. Ему в тактическую обязанность вменялось заловить Бравина на оговорке. Найти формальный повод продлить срок следствия. Картина для следствия была яснее ясного: то, что драку зачинили Череванченко, - знал еще дознаватель. В первые часы следствия. Но, увы! Этих хохлов трогать категорически запретил шеф.