Чрезвычайно внушительно культурное творчеств во этой эпохи. Ведь еще и сегодня покоряют своим величием воплотившие в себе многообразные человеческие усилия и устремления соборы Святой Софии в Киеве (1037) и в Новгороде (1050), духовная и просветительская деятельность Киево-Печерского монастыря (деятельность эта ярко воссоздана в составлявшемся начиная с XI века "Киево-Печерском патерике" и "Повести временных лет"), исполненное глубины смысла и совершенства стиля "Слово о Законе и Благодати" митрополита Илариона, проникновенное "Сказание и страдание и похвала святым мученикам Борису и Глебу". (Иногда это произведение датируют более поздним временем, но один из наиболее авторитетных его исследователей, С.А. Богуславский, относил его ко времени Ярослава Мудрого, которое в определенных отношениях являет собой непосредственный прообраз великой русской литературы XIX века, о чем еще пойдет речь.) Наконец, дошла до нас - пусть и с позднейшими наслоениями - воплощенная в слове правовая, законодательная воля эпохи Ярослава, установившая основы государственного, церковного, общественного строя ("Правда Ярослава", ставшая фундаментом "Правды Русской", устав о церковных судах и т. п.).
Все перечисленное, разумеется, только часть из того, что представляла собой Русь в середине XI века. Но сотворение зрелой государственности и культуры, а следовательно, творчество самой Истории в ее полновесном значении, запечатлелось даже и в названных явлениях со всей осязаемостью.
Более того, эпохе Ярослава присущи не столь уж характерные для русской истории черты "законченности", отчеканенной воплощенности, завершенности. Это было понятно ее современникам. Так, митрополит Иларион в своем "Слове", обращаясь к духу крестителя Руси Владимира, говорит именно о "воплощающем", завершающем значении деяний его сына Ярослава:
Его ведь сотворил Господь наместником тебе,
твоему владычеству,
не рушащим твоих уставов,
но утверждающим… не искажающим,
но завершающим,
что недокончено тобой заканчивающим…
Он дом Божий великий
Его Святой Премудрости создал…
И славный город твой Киев величеством, как венцом, облек…
И эта воплощенность эпохи внятно воспринимается нами еще и сегодня, почти через тысячелетие… А ведь между тем, углубляясь во времени от начала расцвета Ярославовой державы (1030-е годы) всего лишь на столетие - да и даже только на полстолетия! - назад, мы не обнаруживаем подобных воплощений, "кристаллов" исторического (государственного и культурного) творчества. И истинное великолепие Ярославовой Руси может показаться возникшим словно бы из ничего - как некое чудо.
Есть, впрочем, "простое" объяснение, особенно характерное для зарубежной историографии: все или почти все историческое величие Руси XI века создано, мол, не "туземцами", а Византией, - как и на целом ряде других территорий вокруг Черного моря, испытавших воздействие этой империи, которая с точки зрения зрелости государственности и культуры не просто превосходила все тогдашние страны Европы и Передней Азии (кстати сказать, Арабский халифат к тому времени уже находился в состоянии распада), но обладала в этих аспектах принципиально иным уровнем, ибо была, в частности, единственной прямой наследницей античного мира.
Роль византийской, или, вернее, восточнохристианской, государственности и культуры в развитии Руси, разумеется, неоспоримо велика. Но нельзя забывать, что в отличие от всех земель вокруг Черного моря, которые входили в Византийскую империю (как Балканы, Крым, Закавказье), Киев отделяло от ее границы шестисоткилометровое пространство. И восточнохристианские ценности не "насаждались" на Руси самой империей (как в землях вокруг Черного моря), но усваивались, так сказать, по собственной воле Киева.
Что же касается присоединенных к Византии земель, непосредственно окружающих Черное море, то, несомненно, сами византийцы (в частности, их многочисленные войска) создавали здесь и тело и душу государственности и культуры. Между тем на Руси воля к созиданию исходила все же от "туземцев", приглашавших тех или иных "специалистов" из империи (о чем не раз сообщается в древнерусских письменных памятниках) и, с другой стороны, постоянно отправлявшихся в далекие византийские города и монастыри, чтобы брать уроки государственного и культурного созидания.
Ситуация эта в конечном счете вполне подобна той, которая существовала в отношениях России и Западной Европы в XVIII–XIX веках. И до сих пор живуче, особенно за рубежом, мнение, согласно которому новая, послепетровская Россия была-де попросту "пересажена" с Запада. Но сегодня эта "концепция" неспособна выдержать сколько-нибудь серьезное обсуждение…
Столь же легковесны и попытки объяснить самую основу расцвета Руси в первой половине XI века влиянием Византии - влиянием, которое ведь ни в коей мере не сказалось, например, на племенах, обитавших между Русью и Византией, подчас на самой границе последней, и имевших с ней длительные взаимоотношения - таких, как приазовские ("черные") болгары, печенеги, угры, половцы и т. п. Из этого следует заключить, что Русь только в силу собственного развития, только благодаря определенной зрелости своей собственной государственности и культуры могла полноценно воспринять византийский опыт.
Однако об этом еще пойдет речь. Итак, очевидная, осязаемая кристаллизация мощной государственности и высокой культуры, присущая Ярославовой эпохе, вроде бы резко контрастирует с образом Руси столетней давности (то есть, скажем, 930-940-х годов), от которой др нас дошли только не имеющие четкого, вполне определенного смысла археологические материалы и в значительной мере также смутные устные предания, записанные полутора-двумя столетиями позднее, в начале 1110-х годов (или, по крайней мере, во второй половине XI века) в "начальной" русской летописи. Гипотеза о существовании зачатков летописания еще в конце X века остается гипотезой, - и не очень убедительной.
И все же исторические свершения, явленные на Руси к середине XI века, никак не могли возникнуть на пустом месте. Им неизбежно должно было предшествовать достаточно долгое, деятельное и богатое народное бытие, породившее ту, несомненно, громадную историческую энергию, которая обрела не только "предметное", но и поистине монументальное, сохранившееся и до наших дней воплощение в эпоху Ярослава.
Историография и археология за последние десятилетия во многом расширили и углубили представления о жизни Руси до XI века, - в частности, и тем, что подтвердили и конкретизировали немало выдвинутых ранее, но не получивших полного признания воззрений и концепций.
Выше говорилось о несравненной объективности и чуткости исторического мышления Пушкина. Известно, что он внимательнейшим образом изучал и очень высоко ценил "Историю государства Российского" Карамзина. Пушкин рассказывал, как в феврале 1818 года, сразу же после выхода в свет первых восьми карамзинских томов, он "прочел их… с жадностию и со вниманием… Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка - Коломбом".
Но прошло около десяти лет, и 16 сентября 1827 года Пушкин заметил: "Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей "Истории", говоря об Игоре, Святославе. Это героический период нашей истории".
Еще через девять лет, 19 октября 1836 года, Пушкин возражает Чаадаеву, который склонен был недооценивать героику ранней русской истории, полемически сопоставляя последнюю с героической "юностью" Западной Европы.
"Это пора великих побуждений, великих свершений, великих страстей у народов… - утверждал в первом своем "Философическом письме" Чаадаев. - Это увлекательная эпоха в истории народов, это их юность… Мы, напротив, не имели ничего подобного… Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа - ничего подобного у нас не было".
Пушкин решительно оспаривает этот "приговор": "Войны Олега и Святослава… - разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой… деятельности, которой отличается юность всех народов?" И в другом варианте письма Чаадаеву: "Завоевания Олега (Пушкин написал здесь и затем зачеркнул имена Рюрика и Игоря. - В.К.) стоят завоеваний Норманнского Бастарда… Юность России весело прошла в набегах Олега и Святослава… следствием того брожения и той активности, свойственных юности народов, о которых вы говорите".
Пушкин в силу обстоятельств (официальное осуждение чаадаевского сочинения) не отправил и даже, видимо, не завершил цитируемое письмо, но известно, что он собирался подкрепить свое понимание сторонним, западноевропейским мнением; сохранилась его запись: "Мнение Шлецера о русской истории - NB. статья Чаадаева". Здесь же Пушкин указал ту страницу из введения к трактату А.Л. Шлецера "Нестор. Русские летописи на древлеславенском языке…" (первый том его вышел в Петербурге в 1809 году в переводе на русский язык), на которой выражено "мнение" германского историка.
Август Людвиг Шлецер (1735–1809) - один из первых серьезных западноевропейских историков Руси, в 1761–1767 годах деятельно работавший в русских архивах. Вернувшись в Германию, он сразу же, в 1767 году, опубликовал работу "Probe russische Annalen" ("Опыт о русских летописях"), некоторым положениям коей придавал столь существенное значение, что через тридцать пять лет процитировал их во введении к своему главному труду "Nestor…." (1802). Одно из этих положений и выделил Пушкин в русском издании "Нестора" как многозначительное мнение иностранного историка. Шлецер писал, что начальная история России "чрезвычайно важна по непосредственному своему влиянию на всю прочую, как европейскую, так и азиатскую, древнюю историю".
Так полагал германский историк, обладавший преимуществом не только стороннего, то есть объективного, но и (это необходимо осознать) первооткрывательского - с точки зрения Запада - и еще не затемненного всякого рода предубеждениями взгляда на историю Руси. Но правильнее будет оставить решать вопрос о важности "непосредственного влияния" русской истории на развитие других стран и Европы, и Азии самим этим странам, то есть их историкам. Хочу подчеркнуть другое: история Руси действительно с самого ее начала была тесно сплетена с историей и соседних, и более или менее отдаленных (как та же Византия) стран и народов. Это сплетение, эта связь наглядно выступает, о чем уже шла речь, в эпоху Ярослава, но она стала существеннейшей реальностью русской истории гораздо раньше, уже в IX веке.
Дошедшие до нас сведения различных источников дают все основания утверждать, что государственность Руси почти с самого своего рождения выходит на широкую мировую арену, на простор тогдашней западноевразийской Ойкумены - от Скандинавии до Багдада и с запада на восток от Испании до Хорезма. И это, без сомнения, определило последующие судьбы Руси, и в частности ту ее величавую державность, которая столь явственно воплотилась в бытии и сознании Ярославовой эпохи.
Когда ближайший сподвижник Ярослава митрополит Иларион говорил об Игоре, Святославе и Владимире, что они "не в худой и неведомой земле владычествовали, но в Русской, что ведома и слышима всеми четырьмя концами Земли", - это было не просто риторическим оборотом, но констатацией реального положения вещей, сложившегося уже в X веке.
Согласно современным представлениям, славянские племена, ставшие основой Руси, к VIII веку расселились на землях, простирающихся от нижнего течения Днепра до Ладожского озера (оно называлось тогда Великое озеро Нево, а река Нева понималась как своего рода устье этого озера). Существует целый ряд гипотетических концепций, которые по-разному решают вопрос о том, откуда и начиная с какого времени пришли или (есть и такая - ныне, пожалуй, наиболее влиятельная - версия) возвратились после долгого отсутствия на эту покрытую лесами, а в южной своей части лесостепную равнину основные насельники Руси.
Однако для изучения нашей темы нет необходимости в освещении этой этнической предыстории; достаточно того, что не позже VIII века (с чем, кажется, соглашаются сегодня все специалисты) основное население будущего русского государства разместилось вдоль указанной линии юг - север и осваивало земли к западу и востоку от этой линии.
Главное движение шло по речному пути (по воде или вдоль берегов): Днепр - верхнее течение Западной Двины - Ловауь - озеро Ильмень - Волхов - Ладога. На этом, по тогдашним меркам гигантском, намного более чем тысячеверстном (учитывая кривизну рек и волоков) пути возникали древние селения, сравнительно быстро ставшие укрепленными городами, - Канев, Переславль-Рус-ский, Киев, Вышгород, Чернигов, Любеч, Смоленск,
Витебск, Новгород, Ладога (или Невогород) и др. В X веке эта основная дорога восточнославянского расселения предстала как "путь из варяг в греки"; следует отметить, правда, что еще ранее, уже в IX веке, сложился "путь из варяг в арабы", Волжский путь.
Ко времени прихода славян северную часть этой территории населяли финно-угорские племена, срединную - балтские, южную (лесостепные земли) - тюркские и иранские. Однако нет сведений о значительных и острых конфликтах между пришедшими или же вернувшимися сюда славянами и этими племенами, что может иметь основательное "экономическое" объяснение. Славяне были, как это доказано в последнее время, прежде всего земледельцами и - что нераздельно связано с этим главным занятием - скотоводами (см. хотя бы коллективный труд "Очерки русской деревни X-ХШ вв." - М.,1950). Между тем тогдашние финноугры и балты занимались преимущественно охотой, рыболовством и собиранием природных плодов, а тюрки и иранцы - кочевым скотоводством. И несовпадение жизненно необходимых "экономических" интересов во многом ослабляло возможные столкновения разных племен.
В высшей степени характерно, что государств венность, складывавшаяся на этой территории, с самого начала была и воспринималась ее создателями как многонациональная, или, точнее, многоэтническая. В знаменитом летописном тексте о "призвании варягов" утверждается: "862 год… Сказали руси (то есть в данном случае "варягам" - В.К.) чудь, словене, кривичи и весь: земля наша велика и обильна, а власти в ней нет. Приходите княжить и володеть нами". Не будем пока касаться вопроса о достоверности и конкретном смысле этого предания; заметим только одно: финские племена чудь и весь выступают в нем как совершенно равноправные инициаторы создания государственности (чудь вообще стоит здесь на первом месте!). И пусть даже перед нами легенда; сообщение летописца (в котором, без сомнения, так или иначе сказались общенародные представления) ясно выражает мысль о том, что его страна по самой своей сути - страна многонациональная. И различные племена и народности совместно действуют в ее истории.
В записи под 907 годом в "Повести временных лет" сказано, что князь Олег идет на Царьград, взяв с собою "множество варягов, и словен, и чуди, и кривичей, и мерю (финское племя, - В.К.), и древлян, и радимичей, и полян, и северян…" и т. д. Или в записи под 985 годом: "Пошел Владимир на болгар (речь идет о Волжской Булгарии. - В.К.) в ладьях… а торков (южнорусский тюркский народ. - В.К.) привел берегом на конях". Такого рода факты постоянны и типичны в истории Руси.
Важно добавить к этому, что люди самого разного этнического происхождения не просто участвовали в истории Руси, но и входили в круг наиболее влиятельных лиц государства. Опираясь на дошедшие до нас свидетельства, М.В. Свердлов писал о "иноязычной знати" Древней Руси: "На то, что не только младшая, но и старшая дружина (то есть немногие наиболее знатные сподвижники князя. - Б./С.) в XI–XIII вв. были открытыми социальными группами, в которые входили представители разных народов Восточной Европы, указывают имена… (Георгий Угрин, Вяндюк, Кунуй, Улан, Анбал Ясин, Чудин, Тукы, Кульмей, Торчин, Шварн, Василий Половчин, Олбырь Шерошевич и другие), причем некоторые из них жили на Руси во втором поколении (Иванко Захарич Козарин, Матвей Шибутович, Юрий Толигниевич)… Основой высокого положения этих людей была служба князю".
М.В..Свердлов исходит из достоверных письменных источников и поэтому говорит о времени начиная с XI века, но присутствие людей различного происхождения в высшей сфере власти имело место с самого начала, с рубежа VIII–IX веков.
Многонациональная государственность Руси, как обоснованно показали новейшие исследования, начала складываться значительно - на целое столетие или около того - раньше, чем полагало большинство дореволюционных историков, постулаты которых тем не менее продолжают иметь хождение до сих пор. Я имею в виду, в частности, что дата призвания варягов (862) - при всех различных толкованиях самого этого летописного текста - считалась и нередко продолжает считаться начальной датой русской государственности в собственном смысле слова; ей предшествуют, так сказать, уже как бы чисто мифические - "Гостомысловы" и "Киевы" (от князя Кия) - времена.
Между тем достоверно известно, например, - согласно "Анналам" франкского епископа и поэта Пруденция (умер в 861 году), - что официальные послы из Северной Руси (о том, что посольство было именно из Северной Руси, пойдет речь ниже) еще в 838 году - то есть за четверть века до даты призвания варягов - прибыли к византийскому императору Феофилу, правившему с 829 по 842 год. И особенно важно отметить, что сам факт столь далекого посольства несомненно подразумевает достаточно развитую государственность.
В самое последнее время, в 1970-1980-х годах, целая плеяда плодотворно работающих археологов и историков обосновала убеждение, что первый исток государственности Руси пробился еще в VIII веке в устье Волхова, в Ладоге.