2 января 1980 года я уже в 8 утра была у "Европейского", улицы были безлюдные, шел мягкий снег, и было очень красиво. Вскоре подъехал автобус и водитель, видимо поняв, кого я жду, предложил мне погреться в салоне. В 9.00 из отеля вышла Анна, кутаясь в дубленку, очень бледная: "Раечка, давайте погуляем. Что-то нехорошо себя чувствую – кофе выпила, лекарство тоже, а давление все еще низкое…". Мы ходили с Анной по улице вдоль отеля в сторону Русского Музея, Анна много расспрашивала обо мне, о моей работе. Я тогда работала в вычислительном центре и одновременно помогала одной ленинградской актрисе воспитывать ее дочку. Услышав это, Анечка улыбнулась: "Вот, Раечка, жалко, что я здесь не живу, а то вы бы и мне помогли сыночка растить". Потом она рассказала о своих московских друзьях, об Анне Николаевне Качалиной… Разговор был таким доверительным, будто мы всю жизнь были в приятельских отношениях. Так, за разговорами, пролетел час, Анечка позвала меня погреться в автобус. Представительница "Госконцерта", приставленная к коллективу Анны, с недоверием на меня посмотрела, по правилам я не имела права заходить в автобус с группой иностранцев без особенного разрешения, но поскольку я была с Анной, мне разрешили.
В автобусе мы опять много говорили, Анна взяла у меня мой адрес и сказала: "Я бы так хотела жить в России, но это сложно и невозможно. Но я бы очень хотела". Потом поинтересовалась, сколько ехать до аэропорта, я ответила – сорок минут. Она со свойственной ей протяжностью речи сказала: "Далеко-о-о! Пора расставаться!". Мы расставались со слезами. Музыканты, которые уже знали, кто я такая, провожали меня рукопожатиями.
Автобус отъехал от "Европейского", и тут меня осенила мысль – можно успеть проводить Анну еще и в аэропорту! Я взяла первое попавшееся такси до Пулково, по дороге мы обогнали автобус Анны и приехали на место на десять минут раньше. Когда подъехал автобус и нас с Нелли увидели, все не скрывали эмоций удивления! вышла Аня, я подала ей руку. "Раечка, у вас что, вертолет свой!?" – с улыбкой спросила она. Я проводила ее до самых последних дверей, куда мне уже нельзя было проходить, а Нелли бросилась провожать вообще до пограничного кордона, она была более бойкой чем я.
Это были последние минуты, которые мне довелось быть рядом с Анной.
Я посетила все ее концерты в Ленинграде в период 1972–1979 годов. Эти концерты проходили на самых разных концертных площадках – в зале "Музкомедии", ДК имени Горького, ДК имени Капранова, ДК в Измайловском саду, ДК имени Кирова, ленинградской филармонии, большом концертном зале "Октябрьский".
Но на один концерт, который проходил в 1978 году в зале ленинградского Театра эстрады, я все же не попала. Там был "закрытый" концерт, билеты не продавались, а распространялись по каким-то учреждениям. Я приехала к театру с букетом роз, но меня не пустили. Милиционер, сжалившись надо мной, открыл дверь, чтобы я могла слышать хотя бы краем уха концерт. Билетеры отказались даже передавать мои цветы Анне в зал. Но я все-таки дождалась конца концерта и подарила ей эти розы у служебного выхода.
В этом же 1978 году я и Нелли купили билет на самолет и прилетели в Киев, где был объявлен концерт Анны Герман. К нашему сожалению, концерт не состоялся. В кассах на афиши Анны приклеили надпись "Концерт отменяется в связи с болезнью артистки".
26 августа 1982 года я пришла на работу и поняла, что мои коллеги что-то от меня скрывают. Я долго выспрашивала, а они только задавали мне вопросы: "Ты ничего не знаешь?", "Ты слушала сегодня радио?"… Я поняла, что речь идет об Анне… "Аня?" – "Да". И все оборвалось….
Меня в тот день отпустили с работы, по дороге я купила газеты с сообщениями ТАССа о смерти Анны Герман… Мне казалось, что белый свет просто перестал существовать.
Выбраться из того состояния горечи и уныния мне очень помогла Людмила Сенчина, у которой я работала няней при ее сыночке Славике. Люда, видя мои страдания, поддерживала, давала работу, чтобы я могла отвлечься от печальных мыслей… Вскоре я получила несколько писем от пани Ирмы. Поскольку у меня не было тогда собственного дома, а письма иностранцев могли приходить только по адресу прописки, то пани Ирма на конверте писала следующий адрес: Ленинград, адрес… Людмиле Сенчиной (для Раи)… В артистических кругах Сенчину часто спрашивали: "Люда, скажи, Рая твоя поклонница?", и Люся всегда отвечала: "Нет, это поклонница Анны Герман, но она мне очень помогает"…
Моя жизнь уже долгие годы связана с Православной Церковью. Многое изменилось в жизни, я теперь не Раиса Алексеева, а монахиня Екатерина… Неизменным осталось одно – прекрасные воспоминания о том периоде моей жизни, когда я имела счастье бывать на концертах Анны, видеть и слышать ее и разговаривать с ней.
В 1983 году ту заветную пленку с записью двух отделений концертов Анны Герман 31 декабря 1979 года и 1 января 1980 года мы с Нелли решили передать Анне Николаевне Качалиной. Вскоре была издана пластинка "Эхо любви" с лучшими фрагментами тех выступлений. Я счастлива, что в наши дни благодаря московскому клубу поклонников Анны Герман эта пленка полностью издана на диске "Анна Герман. Эхо любви", без купюр…
Я почти ежедневно вспоминаю Анну, среди моих друзей много ее поклонников. Мне приятно, что и совсем юное поколение детей моих друзей тоже знает Анну Герман и любит ее песни. Недавно вышла в свет книга архимандрита Тихона (Шевкунова) "Несвятые святые"… Я думаю, что Анна Герман принадлежала именно к такой категории людей – "несвятая святая". Можно прочитать миллионы лекций о доброте и нравственности, можно долгие годы прививать обществу порядочность и милосердие. А можно послушать несколько песен в исполнении Анны Герман – и лед ненависти и злобы в душе каждого человека будет растоплен. Господь через песни Анны Герман делает мир добрее и лучше.
Анастасия Ивановна Цветаева
Анне Герман
Сегодня я нисколько не боюсь
С двадцатым веком временно расстаться…
Позвольте, я в любви Вам объяснюсь
Высоким слогом русского романса.
Я вас люблю, я думаю о вас,
Вы для меня – смятение отныне.
Покорно жду ответа ваших глаз,
И повторяю в мыслях Ваше имя.
Я вас люблю, я думаю о вас,
И повторяю в мыслях ваше имя…
Игорь Кохановский. "Возвращение романса"
Анна Герман ушла в зените своей славы, в зените своей красоты. Сама душа Лирики звучала и томилась в невыразимой словами прелести ее голоса, сама Любовь тянула к нам руки в каждой ее песне, само Прощание прощалось с нами в ее интонациях, в каждом углублении певческой фразы, сама Природа оплакивала свой расцвет и свое увядание – потому так неотвратимо очарование ее тембра, и только те, кто слышал ее пение, смогут понять скорбь расставания с ним. Если я проживу еще год и несколько месяцев – мне пойдет уже десятый десяток, – я за мою жизнь слышала не один, казалось, неповторимый голос певицы, – но только голосу Анны Герман принадлежат по праву слова – неповторимый и несравненный.
На концерт Анны Герман впервые повел меня ее поклонник, мой младший друг, литературовед, человек тонкого вкуса, много раз ее слышавший. Он говорил о ней с таким восхищением, что я еще по пути предвкушала радость услышать необычайное. В жизни я слышала Мариан Андерсон, – думается, мулатку, певшую голосом невероятного диапазона и силы, и, в те же времена моей зрелости, я не пропускала концертов Зои Лодий – средних лет, горбатой и очаровательной, выходившей в легком, светлом, длинном платье, на очень высоких каблуках, в накинутом на плечи боа из перьев. И ее смеющееся лицо, гордое восторгами публики, светилось победой над своей искалеченностью – и побеждало вдвойне. Память о вечерах ее до сих пор греет остывающее из-за всего пережитого, но еще не остывшее сердце. И молодая мать наша с Мариной пела низким печальным редко-чудесным голосом – должно быть предчувствуя раннюю смерть…
Со всем этим в душе я шла об руку с моим спутником, ценителем Анны Герман. Где был ее концерт? Не помню. Я запомнила только – ее.
Мы входили в зал. Я уже любила Анну – не за ту высокую радость, которую она нам подарит, а за то страшное прошлое, через которое она прошла, чтобы пробиться к нам, вновь стать певицей. От моего спутника я узнала, что годы назад она, в Италии, пережила катастрофу: в машине, с шофером, ночью на большой скорости потерпела аварию, так разбилась, что ее, почти как Ландау, – собирали. Три года лежала она – то одна часть тела, то другая. Долго было неизвестно, не будет ли она калекой… Искусством врачей, и еще больше – своей жаждой жизни, голосом, хотевшим петь, упорством человека и женщины, чудесами массажа и лечебной гимнастики она возвращала – и вернула себя жизни, движению и – чудо чудес! – пению! ее голос звучит не хуже, чем до катастрофы. Говорят – лучше…
В волненье, на которое способна старость при встрече с такой судьбой, в трепете материнства и преклоненья, я входила, опершись на руку моего молодого спутника, в переполненный шумной радостью зал. Еще не взошло из-за гор солнце, но уже лучи золотой пылью легли на вершинах. Еще нет ее – ни шага, ни шелеста платья, – но самозабвенно лицо моего спутника. Очарованность? Преданность? Страх, что концерта не будет, отменят? Ожиданье зала уже накалялось, перерастая в нетерпение, в усталость, и все-таки она вошла неожиданно. Стройная, очень высокая, волосы, лучами ее окружившие, не в изыске парикмахерского искусства, темнее или светлее соседок. В несравненном цвете природы, повелительном, пленительном, польской нации, польской панны – только Гоголя перо бы могло ее описать! О этот миг – кратче мгновенья, неучитываемый миг тишины перед взорвавшимися рукоплесканиями зала! Эта отрава славы, за которую "продают душу", – не она ли терзала тебя годами больниц, Анна? Не еще ли нежней стал голос? Томленье, до катастрофы тебе не знакомое? А может, предчувствие беды, в тебя проникавшее, тогда томило людской слух уже переносимым очарованием?
…ЗАПЕЛА! Половодьем – берега, ты затопила и нетерпенье зала, и рукоплесканье, – все…
Ища помощи в отклике, я взглянула на спутника – увы, это было как сорваться с обрыва! Он был "бледен, как полотно". Его – не было. Только чуть дрожали ресницы остановившихся глаз. Так человек глядит – один раз. Так – решает. Ее голос – лейтмотив его жизни. С нею он должен жить Жизнь! Она – или никто.
Мой спутник отсутствовал. И все-таки я сжала его руку – в легком, за него, страхе, – чтобы вернуть его к нам. И, добр, как всегда, он опомнился, улыбнулся, золотые глаза потеплели. Но не его лет усталость пронизала все его существо. Так, именно, захватывает такая любовь – жизнь человека. Этим путем, если не разомкнуть его звенья, – проходят до конца. Им шел Вертер. Но им шел и Рогожин… Мышкин, своей жизнью, перечеркнул этот путь…
Закрыв глаза, я вслушиваюсь в своеобразие интонаций, тихое тонкое скольжение от низкого тона – в высокий, в грацию и печаль этого голосового полета, перелета через глубины и тишину, glissando через эту игру, ей одной свойственных звуков, легких и длинных, ускользающих, догоняющих, встречающихся в теснотах смычка и широком разливе рояля, выныривающих из-под объятий аккомпаниатора и вновь овладевающих темой, – прощания в этой песне, прощания, тесно сжавшего встречу такой неотвратимой властью, что ничего уже нет в мире – одно Прощанье, и им, им одним захлебнулась душа певицы, познавшей в нем больше, чем дано человеку, невозвратно ушедшей от радости – в неутолимую тьму "Она колдует, – размышляла я, вырываясь на миг из-под обвалов печали, – колдует или она заколдована? Но ведь нет такого вопроса – она тем и колдует, что заколдована, тем и безысходно колдовство музыки, что оно пропало в себе, в этом без дверей царстве! – тем и убедительно прощанье – с человеком, молодостью, с судьбой, – с жизнью в последнем полете – Анна, Анна, для того ли тебе возвращена эта жизнь – чтобы ею играть в последнем-то счете? Колдунья, заколдовавшая зал…"
А она стояла – высокая, нежная и печальная, портрет, со стены сошедший, – выше всех, стройнее всех, нежней всех, светлей всех, в платье небывшего цвета, и, чуть протянув руки в зал, допевала свою песню, и ее волосы, как тот отсвет зари на вершинах гор и дерев, обвевали ее лицо, начавшее улыбаться, освобождаясь от печали смычка…
И вдруг – улыбнулась, и уронила руки, невинная и бессильная перед своей прелестью, одинокая среди иноплеменности. Она стояла и улыбалась, опустив руки, неуловимо повела плечами и вдруг сгорело все, что было ею наколдовано, – стройная девочка была перед нами, выколдованная из ее пропавшей печали, улыбкой нас пустившая на волю… В какой-то, никем нежданный час юности, ничего не зная ни о какой печали, в первый раз увидевшая зал!
"Гоголя нет, – подумала я снова, – только он так воспевал панн-колдуний – мглу очей их из-под стрелок бровей, этот смех, разбивший – в хрусталь горе жизни, все горе всех, все, что было, и все, что будет, заручившись на век и за всех – сумасшедшей прелестью песен, музыки, их обнимающей, мощью счастья, которое не проходит, которым дышит земля… Но что-то и злое тут есть, – продолжаю я бороться с Анной, счастливо вверяться ей (и я уже забываю о рядом со мной сидевшем), – я сейчас, сейчас очнусь и брошусь ему на помощь! – но я должна допонять тут что-то, чтобы ему помочь".
Аплодисменты рушили зал. Анна кланялась.
И пошли концерты за концертами – годы и годы, в каждый приезд Анны в Москву – мы не пропускали ни одного, были случаи, когда подруга ее, тоже Анна, сообщала нам, что будет слушаться новая пластинка вблизи улицы Герцена, и мы шли туда и слушали новые песни Анны, предвосхищая ее приезд. В ее репертуар входило все больше русских песен, романсов. Анна все больше входила в душу русского певчества, все охотнее и увлеченнее пробовала свой голос на русских мелодиях.
Однажды, после того, как я услыхала ее на пластинке в звуках Скарлатти, я сказала моему молодому другу: "Мне не хочется, чтобы Анна ограничивала себя – эстрадой, ей надо менять путь, делаться камерной певицей". И не успел меня удержать от этого верный поклонник Анны, как я, в антракте, ей поверила мою мечту.
Легкое смущение пробежало по ее чертам. Она хотела его скрыть, явно. Покрывая его улыбкой, она ответила мне, нагнув лицо и сильно склонившись (ее рост настолько превосходил мой!): "Когда постарею…"
Ошибка, русская, в ее нерусских устах, сделала еще милее смущение. Кто-то подошел, я не успела сказать то, что просилось в ответ.
Но неожиданна была реакция моего друга!
"Жаль, что вы ей это сказали! Разве вы не замечаете, что она после катастрофы – не может дать целый концерт? Она еще недостаточно окрепла – потому она и возит с собою свой джаз. Чтобы занять публику во время ее передышек…"
"Ах вот оно что! Как жаль! Я сделала ей больно… Вечный эгоизм – не подумать о другом, а говорить то, что тебе хочется…" И все же, думаю, было лучше поздно покаяться, чем…
Весной 1977 года я слегла в больницу с воспалением легкого. Это была хорошая больница, в центре Москвы, и многие друзья, беспокоясь, – мне шел уже 83-й год – меня навещали. Как же я обрадовалась, когда однажды мой молодой друг, тот самый литературовед, что познакомил меня с Анной Герман, часто меня навещавший в положенные для того часы, приехал не один – а с Анной! Странно было мне видеть ее в непривычной обстановке, не нам передавать ей цветы, а из ее рук принимать горшочек земли весенней, с украсившим ее и больничный покой – необычайным, как все, что от нее исходило, – пышным и легким, густым и стройным, зеленеющим воздушным созданием, пустившим в стороны щедро узорчатые ветви, коронованные цветами, причудливыми и грациозными, какого-то несказанного цвета… Это был и терракот, и сгущенная алость, бледневшая от завязи к концу лепестков. Обрадованно вздрогнули мои руки, приняв подарок, слышала тоже непривычные слова приветствия: "Я желаю Вам так же скоро поправиться, как скоро расцвели эти цветы!"
Она улыбалась, и я отвечала ей что-то, но меня охватила тревога, – что дело тут не в цветке, и не в этом подарке – а чем-то рядом, другом! Не теряя и мига общенья с Анной, я жарко анализировала происшедшее – и, должно быть, именно этот жар одолел тайну так тревожившей меня ситуации: в сложных конфигурациях и красках протянутого мне ее руками растения было волшебство сочетания с пением Анны, с неповторимой грацией оттенков ее голоса, с дремучим – пойди-ка, выйди из него! – лесом ее певческих интонаций. Драгоценностью мне предстал Аннин подарок – и как же бережно я его поливала, стремясь не перелить, не недолить нужную здесь влагу – и как долго он жил, после больницы, у меня на окне – и сколько же в нем было бутонов, расцветавших и певших! Как возможностей, рождавшихся в ее голосе…
Прослушав пластинку, где Анна пела Скарлатти, – я запросила сведения о нем. И вот что я получила: музыкант XVII–XVIII веков. Служил при римском дворе польской королевы-изгнанницы Марии Казимиры, для театра которой писал оперы. "Любопытно, – думаю я, – еще тогда столкнулся с Польшей, а теперь польская певица исполняет его музыку…"
Стиль Скарлатти. Читаю дальше: "Мелодика Скарлатти совсем не та, большого дыхания, величаво и покорно льющаяся кантилена, которая свойственная итальянской музыке. Диапазон широк, размашистый и оживленный контур, линии разнообразны, иногда гибки, округлы, текут, когда, рассыпаясь в фигурациях, взбегают или скользят вниз… Любит композитор ритмически острый, ломкий рисунок с короткими, остро выразительными фразами, шаловливыми, вызывающе-дерзкими бросками на широкие интервалы и в удаленные друг от друга крайние регистры". "Вот ему и потребовалась такая исполнительница, как Анна Герман!" – думаю я.
"Ритмическая изобразительность Скарлатти – беспредельна. Сотни изящных вариантов. Он никогда не сковывал ими мелодического движения и не впадает в манерность!".
"Поразительно! Так же, как Анна!.."
"…Фактура… хрупкая вследствие захвата крайних регистров, всегда отделанная с совершенством и изяществом, требует от исполнителей отличной техники, культуры звука, блеска, тонкого вкуса". (В ком он мог встретить все это, как не в Анне? – говорю я себе.) "Когда посреди стремительного allegro в ритме танца какие-нибудь несколько нот вдруг резко и звонко забрасываются в светлый верхний регистр – "поднебесье" инструмента, – они звучат ликующе или реют, как птицы над широким солнечным ландшафтом… Стихия эмоций живет и трепещет в них". ("Не все ли это можно отнести к манере петь – Анны? Вот они и встретились в музыке почти через 300 лет…")