- И слава богу, дорогой мой! Слава богу, что не будет! - в свою очередь убеждал Рахманов. - Если Сольской нужно неправильно говорить для характерности роли, пусть говорит. Я ей аплодирую. Аплодирую, говорю!! Но если скверная речь происходит не от характерности, то это не в плюс, а в минус артистке. Кокетничать плохой речью - грех и безвкусие. Вот дело-то какое! Скажите ей, дорогой мой, что она станет еще очаровательнее, если будет делать то же, что делает теперь, но при правильной речи. Тогда ее прелести еще лучше дойдут до зрителей. Лучше дойдут, дружочек мой, потому что их не будет дискредитировать безграмотность.
- То утверждают, что нужно говорить, как в жизни, то, понимаете ли, по каким-то законам! Но извините же, пожалуйста, надо же сказать определенно, что нужно для сцены?! Значит, там нужно говорить как-то иначе, не так, как в жизни, а как-то по-особенному? - спрашивал Говорков.
- Именно, именно, дорогой мой! - подхватил его вопрос Иван Платонович. - Не так, как в жизни, а "по-особенному". Штука-то какая! На сцене нельзя говорить так безграмотно, как в жизни.
Шумливый секретарь прервал спор. Он объявил, что Аркадий Николаевич не вернется сегодня в класс.
Взамен его урока был класс Ивана Платоновича - "тренинга и муштры".
……………………… 19… г.
На сегодняшнем уроке Аркадий Николаевич заставил меня несколько раз прочесть монолог Отелло с хорошими звуковыми загибами перед каждой запятой.
Сначала эти повышения были формальны, мертвы. Но потом одно из них напомнило мне о верной жизненной интонации, и тотчас же в душе зашевелилось что-то теплое, родное.
Ободрившись и постепенно осмелев, я стал удачно и неудачно делать в монологе Отелло всевозможные звуковые загибы: с коротким, с широким размахами, с малым и очень большим повышениями. И каждый раз, когда я попадал на верный фонетический рисунок, внутри у меня шевелились все новые и самые разнообразные эмоциональные воспоминания.
"Вот где настоящая основа техники речи, не придуманная, а подлинная, органическая! Вот как сама природа слова, извне, через интонацию, воздействует на эмоциональную память, на чувство и на переживание!" - думал я про себя.
Теперь меня тянуло подольше задержаться на паузах после загибов, так как мне хотелось не только понять, но и до конца дочувствовать то, что оживало внутри.
Тут случился скандал, недоразумение. Я так отвлекся всеми этими чувствами, мыслями и пробами, что забыл текст, посредине монолога остановился, растерял все мысли, слова и… не докончил чтения. Тем не менее Аркадий Николаевич меня очень хвалил.
- Скажите пожалуйста! - радовался он. - Не успел я вам напророчить, как вы уже вошли во вкус остановок и стали смаковать их! Вы не только выполнили все логические паузы, но и переделали многие из них в психологические. Что ж, это очень хорошо, вполне дозволено, но только при условии, чтобы, во-первых, психологическая пауза не уничтожала функций логической паузы, а, напротив, усиливала бы их и, во-вторых, чтобы психологическая пауза все время выполняла предназначенные ей задачи.
В противном случае неизбежно произойдет то, что только что получилось с вами, то есть сценическое недоразумение.
Вы поймете мои слова и предостережения только после того, как я объясню вам природу логических и психологических пауз. Вот в чем она заключается: в то время как логическая пауза механически формирует такты, целые фразы и тем помогает выяснять их смысл, психологическая пауза дает жизнь этой мысли, фразе и такту, стараясь передать их подтекст. Если без логической паузы речь безграмотна, то без психологической она безжизненна.
Логическая пауза пассивна, формальна, бездейственна; психологическая - непременно всегда активна, богата внутренним содержанием.
Логическая пауза служит уму, психологическая - чувству.
Митрополит Филарет сказал: "Пусть речь твоя будет [скупа], а молчание - красноречиво".
Вот это "красноречивое молчание" и есть психологическая пауза. Она является чрезвычайно важным орудием общения. Вы сами почувствовали сегодня, что нельзя не использовать для творческой цели такой паузы, которая сама говорит без слов. Она заменяет их взглядами, мимикой, лучеиспусканием, намеками, едва уловимыми движениями и многими другими сознательными и подсознательными средствами общения.
Все они умеют досказать то, что недоступно слову, и нередко действуют в молчании гораздо интенсивнее, тоньше и неотразимее, чем сама речь. Их бессловесный разговор может быть интересен, содержателен и убедителен не менее, чем словесный..
В паузе нередко передают ту часть подтекста, которая идет не только от сознания, но и от самого подсознания, которая не поддается конкретному словесному выражению.
Эти переживания и их выявления, как вам известно, наиболее ценны в нашем искусстве.
Знаете ли вы, как высоко ценится психологическая пауза?
Она не подчиняется никаким законам, а ей подчиняются все без исключения законы речи.
Там, где, казалось бы, логически и грамматически невозможно сделать остановку, там ее смело вводит психологическая пауза. Например: представьте себе, что наш театр едет за границу. Всех учеников берут в поездку, за исключением двух. - Кто же они? - спрашиваете вы в волнении у Шустова. - Я и… (психологическая пауза, чтобы смягчить готовящийся удар или, напротив, чтобы усилить негодование)… и… ты! - отвечает вам Шустов.
Всем известно, что союз "и" не допускает после себя никаких остановок. Но психологическая пауза не стесняется нарушить этот закон и вводит незаконную остановку. Тем большее право имеет психологическая пауза заменить собой логическую, не уничтожая ее.
Последней отведено более или менее определенное, очень небольшое время длительности. Если это время затягивается, то бездейственная логическая пауза должна скорее перерождаться в активную психологическую. Длительность последней неопределенна. Эта пауза не стесняется временем для своей работы и задерживает речь настолько, насколько это ей нужно для выполнения подлинного продуктивного и целесообразного действия. Она направлена к сверхзадаче по линии подтекста и сквозного действия и потому не может не быть интересной.
Тем не менее психологическая пауза очень сильно считается с опасностью затяжки, которая начинается с момента остановки продуктивного действия. Поэтому, прежде чем это произойдет, психологическая пауза спешит уступить свое место речи и слову.
Беда, если момент будет упущен, ибо в этом случае психологическая пауза выродится в простую остановку, которая создает сценическое недоразумение. Такая остановка - дыра на художественном произведении.
Именно это и произошло с вами сегодня, и я спешу объяснить вам вашу ошибку, чтобы предупредить повторение ее в будущем. Сколько хотите заменяйте логические паузы психологическими, но зря не перетягивайте их.
Теперь вы знаете то, что представляют собой паузы нашей сценической речи. Вы понимаете также в общих чертах, как ими пользоваться. Пауза - важный элемент нашей речи и один из главных ее козырей.
……………………… 19… г.
Аркадий Николаевич уселся поудобнее в кресло, подложил кисти рук под коленки, принял неподвижную позу и начал горячо и выразительно декламировать сначала монолог, а потом стихи. Он говорил их на каком-то неведомом, но очень звучном языке. Торцов произносил непонятные слова с огромным подъемом и темпераментом, то повышая голос в длинных тирадах, то опуская звук до предела, то, замолчав, он договаривал глазами то, что недосказывали слова. Все это он делал с большой внутренней силой, не прибегая при этом к крику. Иные тирады он произносил особенно звучно, выпукло и до конца дорисовывал их. Другие фразы он говорил едва слышно, густо насыщая их хорошо пережитым и внутренно оправданным чувством. В этот момент он был близок к слезам, и ему даже пришлось сделать очень выразительную остановку, чтобы справиться с волнением. Потом у него опять что-то внутри переключилось, голос зазвучал крепче, и он удивил нас своей совсем юной бодростью. Но этот порыв неожиданно оборвался и перешел опять в молчаливое переживание, которое убило только что пробившуюся бодрость.
Этой превосходно пережитой драматической паузой закончились сцена и чтение.
Стихи и проза - произведение самого Аркадия Николаевича, придумавшего свой собственный звучный язык.
- Таким образом, - резюмировал Торцов, - я говорил на непонятном вам языке, а вы меня внимательно слушали. Я сидел неподвижно, избегая движений, а вы на меня внимательно смотрели. Я молчал, а вы старались разгадать смысл этого молчания. Я подложил под звуки какие-то свои представления, образы, мысли, чувствования, которые, как мне казалось, имеют связь со звуками. Конечно, эта связь лишь общая, неконкретная. Понятно, что и производимое впечатление было того же происхождения. Все это достигнуто мною, с одной стороны, звуками, а с другой - интонацией и паузами. Разве не то же самое происходит и получается при слушании стихов и монологов на незнакомом нам языке, которым мы наслаждаемся в спектаклях и концертах заезжих иностранных гастролеров? Разве они не производят на нас большого впечатления, не создают настроения, не волнуют? А между тем мы ничего не понимаем из того, что они нам говорят на сцене.
А вот и еще пример. Недавно один из моих знакомых восхищался чтением артиста Б., которого он слушал в концерте.
- Что он читал? - спросили его.
- Не знаю! - ответил знакомый. - Я не расслышал слов.
По-видимому, артист Б. умеет производить впечатление не словами, а чем-то другим.
В чем же секрет? В том, что на слушателя действуют также звуковая окраска слов - интонация и красноречивое молчание, договаривающее недосказанное словами.
Интонация и пауза сами по себе, помимо слов, обладают силой эмоционального воздействия на слушателей. Доказательством тому - мое сегодняшнее чтение на непонятном языке.
……………………… 19… г.
Сегодня, после того как я опять прочел [монолог] Отелло, Аркадий Николаевич сказал мне:
- Вот теперь монолог не только слушается, понимается, но и начинает чувствоваться, правда, пока еще недостаточно сильно.
Чтобы добиться этой силы, я при следующем чтении попросту, по-актерски, нажал педаль, или, иначе говоря, наиграл страсть ради самой страсти. От этого, конечно, явилось напряжение, торопливость и благодаря им я смял и перепутал все такты.
- Что же вы сделали?! - всплеснул руками Аркадий Николаевич. - Одним разом смахнули всю нашу огромную работу! Убили даже смысл, логику!
- Я хотел оживить и усилить… - оправдывался я, сконфуженный.
- Да разве вы не знаете, что сила заключается в логике и в последовательности, а вы их уничтожаете! Приходилось ли вам слышать на сцене или в самой жизни совсем простую речь, без особых голосовых усилений, повышений и понижений, без чрезмерного расширения звуковых интервалов, без сложных фонетических фигур и рисунков интонаций?
Несмотря на отсутствие всех этих приемов усиления выразительности, совсем простая речь нередко производит неотразимое впечатление своей убедительностью, ясностью воспроизводимой мысли, отчетливостью и точностью словесного определения, передаваемого логикой, последовательностью, четкой группировкой слов и построением фразы, выдержкой передачи.
Логическая пауза принимает живое участие в такой речи, она способствует силе воздействия и убедительности.
Так пользуйтесь же ею, а вы ее уничтожаете. Именно ради силы, которую вы ищете, учитесь прежде всего говорить логично и последовательно, с правильными остановками.
Я поспешил вернуть монологу его прежнюю форму, четкость, но вместе с ними опять явилась и прежняя сухость.
Я чувствовал себя в заколдованном круге, из которого не находил выхода.
- Теперь мы убедились, что вам еще рано думать о силе. Она сама создается от совокупности многих условий и возможностей. Их-то мы и будем искать. Где? В чем?
Разные актеры по-разному понимают силу в речи. Вот, например, есть такие, которые ищут ее в физическом напряжении. Они стискивают кулаки и пыжатся всем телом, деревенеют, доходят до судорог ради усиления воздействия на зрителей. Благодаря такому приему их голос выдавливается из речевого аппарата, вот так, с таким же напором, с каким я сейчас толкаю вас вперед, по горизонтальной линии.
На нашем актерском жаргоне такой нажим на звук ради его силы называется "игрой на вольтаже" (на напряжении). Но такой прием не создает силы, а лишь крик, ор и сдавленный хрип на суженном голосовом диапазоне.
Проверьте это на себе и скажите на нескольких нотах секунды или терции, со всей внутренней силой, которая вам доступна, такую фразу: "Я не могу больше выносить этого!!"
Я исполнил приказание.
- Мало, мало, сильней! - командовал Торцов.
Я повторил и усилил звук голоса, насколько мог.
- Еще, еще сильнее! - понукал меня Торцов. - Не расширяйте голосовой диапазон!
Я повиновался. Физическое напряжение вызвало спазму: горло сжалось, диапазон сокращался до терции, но впечатления силы не получилось.
Использовав все возможности, мне пришлось при новом понукании Торцова прибегнуть к простому крику.
Получился ужасный голос удавленника.
- Вот результат "вольтажа" ради самой громкости, то есть напряженного физического выпихивания из себя звука по горизонтальной линии, - указал мне Аркадий Николаевич.
Теперь попробуйте сделать другой, противоположный опыт, а именно: ослабьте совершенно мышцы голосового аппарата, уберите "вольтаж", не наигрывайте никаких страстей, не заботьтесь ни о какой силе и скажите мне ту же фразу, но на самой широкой голосовой тесситуре и притом с хорошо оправданной интонацией. Для этого нафантазируйте волнующие вас предлагаемые обстоятельства.
Вот какой вымысел пришел мне в голову. Если бы я был преподавателем и кто-нибудь из учеников, подобно Говоркову, в третий раз опоздал в класс на полчаса, что бы я сделал для прекращения впредь подобной распущенности?!
При таком обосновании фраза произнеслась довольно легко и голосовой диапазон сам собой, естественно, расширился.
- Видите, фраза получилась куда сильнее прежнего крика и вам не потребовалось никаких потуг, - объяснил мне Аркадий Николаевич.
Теперь скажите мне те же слова с еще более расширенным диапазоном, не на квинте, как последний раз, а на целой, хорошо оправданной октаве.
Пришлось придумывать новый вымысел для предлагаемых обстоятельств, а именно: допустим, что, несмотря на мои категорические требования, выговоры, записи, предупреждения, протоколы, Говорков снова опоздал не на полчаса, а на целый час. Все меры использованы и нужна последняя, высшая.
- "Я не могу больше терпеть этого!!!" - сама собой вырвалась фраза, не громко, так как я удерживал себя, предполагая, что чувство мое еще не созрело.
- Видите! - обрадовался Аркадий Николаевич. - Вышло сильно, не громко и без всякой потуги. Вот что сделало движение звука вверх, вниз, так сказать, по вертикальному направлению, без всякого "вольтажа", то есть без нажима по горизонтальной линии, как это было в предыдущем опыте. Когда вам нужна будет сила, рисуйте голосом и интонацией сверху и вниз самые разнообразные фонетические рисунки, как вы делаете это мелом на этой вертикальной плоскости черной классной доски.
Не берите же примера с тех актеров, которые ищут силу речи в простой громкости. Громкость - не сила, а только громкость, крик.
Громкость и негромкость - это forte и piano. Известно, что forte не есть самое forte, но forte есть только не piano.
И наоборот, piano не есть piano, a piano есть не forte.
Что же это значит: forte не есть самое forte, a forte есть не piano? Это значит, что forte не есть какая-то абсолютная, однажды и навсегда установленная величина, подобно метру или килограмму.
Forte - понятие относительное.
Допустим, что вы начали читать монолог очень тихо. Если бы через строчку вы продолжали бы чтение несколько громче, это было бы уже не прежнее piano.
Следующую строчку вы читаете еще громче и потому это будет еще менее piano, чем предыдущая строка, и так далее, пока вы не дойдете до forte. Продолжая усиление по тем же постепенно увеличивающимся ступеням, вы, наконец, дойдете до той высшей степени громкости, про которую нельзя будет сказать иначе как forte-fortissimo. Вот в этом постепенном превращении звука из piano-pianissimo в forte-fortissimo и заключается нарастание относительной громкости. Однако при таком пользовании своим голосом надо быть расчетливым и хорошо знать меру. Иначе легко впасть в преувеличение.
Есть безвкусные певцы, которые считают шиком резкие контрасты громкого и тихого звука. Они поют, например, первые слова серенады Чайковского: "Гаснут дальней Альпухарры" - forte-fortissimo, а следующие слова: "золотистые края" - преподносят на едва слышном piano-pianissimo. Потом опять орут на forte-fortissimo: "На призывный звон гитары" - и тотчас же после на piano-pianissimo продолжают: "выйди, милая моя". Чувствуете ли вы всю пошлость и безвкусицу этих резких противопоставлений и контрастов?
То же проделывается и в драме. Там утрированно кричат и шепчут в трагических местах, вопреки внутренней сути и здравому смыслу.
Но я знаю другого рода певцов и драматических артистов, с небольшими голосами и темпераментами, которые с помощью контраста piano и forte в своем пении или речи умеют удесятерять иллюзию силы своих природных данных.
Многие из них слывут за людей с большими вокальными средствами. Но эти певцы сами хорошо знают, какой техникой и искусством достигается такая репутация.
Что же касается простой громкости как таковой, то она почти не нужна на сцене. Она в большинстве случаев пригодна лишь для того, чтобы оглушать силой звука ничего не понимающих в искусстве профанов.
Поэтому, когда вам на подмостках понадобится подлинная сила речи, забудьте о громкости и вспомните об интонации с ее верхами и низами по вертикальной линии, а также и о паузах.
Лишь в самом конце монолога, сцены, пьесы, после того как будут использованы все приемы и орудия интонации: постепенность, логичность, последовательность, градация, всевозможные фонетические линии и фигуры, - воспользуйтесь на короткий момент для заключительных фраз, слов громкостью вашего голоса, если этого потребует смысл произведения.
Когда Томазо Сальвини спросили, как он может при своем преклонном возрасте так сильно кричать в какой-то роли, он сказал: "Я не кричу. Это вы сами для себя кричите. Я же только раскрываю рот. Мое дело постепенно подвести роль к самому сильному моменту, а когда это сделано, пусть вместо меня кричит про себя зритель, если ему это нужно".
Однако бывают исключительные случаи на сцене, когда приходится пользоваться громкостью своего голоса во время речи, как, например, в народных сценах или во время разговора под аккомпанемент музыки, пения, разных звуков или шумовых эффектов.