Мы покинули Мехико и направились в Веракрус, поменяв таким образом приятную весеннюю погоду на жаркую липкую жару равнин. Атмосфера в поезде скоро стала невыносимой, а маленькие станции кишели детишками, пытавшимися убедить нас купить букеты гардении, красиво аранжированные в маленьких коробочках, сделанных из бамбука. Я любил гардении, но они обладали слишком сильным запахом. Снова старые такси встретили нас на станции, и снова нам пришлось иметь дело с примитивными отелями. Нас спало по четыре человека в комнате, а на кроватях из-за жары были только проволочные матрасы. С другой стороны невысокой перегородки находился совмещенный с ванной туалет. Работает ли он? Мы сомневались. Вода была редкостью в этих краях. Один из танцовщиков вбежал в ванную, открыл все краны и вытащил пробку – вода была, но примерно через полминуты она закончилась, и больше ее не было до конца нашего там пребывания.
Очень скоро мы были уже на пути назад в Англию, путешествуя в маленьких тесных каютах второго класса. На борту был всего лишь один салон и маленькое пространство палубы. У нас возникло "профсоюзное" желание объединиться, и мы послали телеграмму месье Дандре, вернувшемуся в Англию раньше нас, где выражали свои жалобы и сообщали об имеющихся свободных каютах первого класса. Ответа мы не получили. Приехав в Лондон, я рассказал месье Дандре о нашей поездке и о телеграмме. Он сказал, что не получил ее, но удивился, услышав наши жалобы, так как Волинин писал ему о том, как все хорошо, и описывал, как каждый день играет в карты в салоне второго класса. Невзирая на трудности, это было мое первое путешествие по Карибскому морю, и погода стояла хорошая. Я попытался загорать, что привело к ужасному результату – я только обгорел. После каменистого клочка земли в Атлантике мы достигли Ла-Коруньи и с наслаждением гуляли по узким улочкам, где стояли дома с жалюзи. Было странно увидеть Мексику до Испании, а теперь я видел подлинные истоки страны. Бросалось в глаза, что большую часть работы выполняли здесь женщины, которые даже переносили большие сундуки на головах. Помню, как пил горячий шоколад, приправленный корицей, – восхитительно! Мы прибыли в Сантандер одновременно со стаей сардин. Вся гавань превратилась в массу серебряной воды, тотчас же вышли рыбачьи лодки, но, куда бы ни забрасывали сеть, эти хитрые рыбки уплывали в противоположную сторону. Наблюдая за тем, как вся стая разом развернулась, я пожалел, что труппа танцовщиков не может проделать это столь же грациозно. Я по-настоящему испытал жалость к бедным маленьким рыбкам, когда их в конце концов окружили.
Когда мы прибыли в Дувр, на борт взошел, чтобы встретить нас, наш импресарио Эдмунд Рассон. Мы пожимали друг другу руки, когда кто-то вдруг крикнул: "Смотрите!" Мы все подбежали к перилам – маленький домик, стоявший на краю сцены в "Волшебной флейте", с жалким видом плыл по водам гавани. Веревки оборвались, и множество наших костюмов и декораций погибло. Были и другие несчастные случаи – Павлова послала из Мексики домой множество прелестных маленьких экзотических птичек, предоставив их заботам своей горничной Мей. После Кубы стало холоднее, и птицы казались несчастными. Никто на судне не знал, что делать, и я поместил одну из птиц в карман своего пиджака. Похоже, ей стало лучше, и она стала понемногу порхать, но все же это не помогло. Погода была недостаточно теплой, и ни одна из птиц не выдержала поездки. Бедняжка Мей! Ей пришлось сообщить новость Павловой, обожавшей свой птичник. Однажды, когда я был в Айви-Хаус, Павлова в свободное время показала его мне и рассказала, откуда привезена каждая птица. У нее были совершенно необычные идеи по поводу них.
– Я хотела поместить их всех вместе, – заметила она, – но этот злобный, он дерется со всеми, так что пришлось его отделить.
"Злобный" смотрел на нас из своего одиночного заключения и, казалось, совершенно не испытывал раскаяния.
Глава 8. Мое первое европейское турне
К концу августа 1925 года мы оказались в Остенде и изумились тому чудесному обновлению, которое претерпела Бельгия с 1918 года. Помню, как однажды вечером меня сфотографировали с мадам после исполнения "Русского танца", имевшего огромный успех. Я так долго улыбался, что стал ощущать себя кусочком сливочного сыра. Затем – Германия, хотя не вся, но достаточно городов, чтобы совершить концертное турне.
Хотя к тому времени я уже превратился в закаленного туриста, континента еще не посещал. Германия, безусловно, не была страной моего выбора, ибо я до сих пор испытывал горечь по поводу потери брата, погибшего на фронте, и утраты нашего лондонского дома, разрушенного во время воздушного налета. Однако Германия мне понравилась. Атмосфера казалась чрезвычайно дружелюбной. Когда мы приехали в Берлин, нас встретил импресарио с женой. Члены труппы, уже давно выступавшие в ее составе, утверждали, будто на ней была та же самая шляпка, которую она носила в 1914 году, когда Павлова в прошлый раз посещала эту страну. Всем нам вручили небольшие прекрасно напечатанные буклеты на английском, французском и немецком языках, где был подробно расписан каждый день нашего турне, прилагался список отелей и сообщалось множество других полезных деталей. Немецкая педантичность! Это было замечательно. В воздухе Тиргартена уже было разлито предчувствие осени, по утрам появлялся легкий туман, поздние лучи солнечного света, пробивавшиеся сквозь деревья, освещали яркую зелень мха, покрывавшего их стволы, и он отливал каким-то жутковатым блеском. Наши выступления проходили в модернизированном здании "Кролль-опера", репетировали мы в комнате с большой верандой, и дождь падал тяжелыми каплями с огромных влажных ветвей на стеклянную крышу.
Я знал, что Павлова нервничает по поводу этого турне. Она выступала в Германии, когда началась война, и, хотя ей позволили покинуть страну, все костюмы и декорации пришлось оставить. Тем временем в танцевальном мире произошла революция – выросла современная немецкая школа, и такие танцовщицы, как Мэри Вигман, получили широкую известность на континенте. Мы все беспокоились, не сочтет ли публика русскую школу вышедшей из моды и просто скучной. Во время первого представления атмосфера была довольно напряженной. Сцену подняли примерно на фут, словно платформу, и мы танцевали на фоне черных занавесей. Она освещалась великолепно, а за кулисами свет был очень тусклым – только маленькие зеленые лампы показывали нам путь за сцену. Перед нами зиял зрительный зал, огромный и черный, словно пещера; стекла биноклей поблескивали, словно глаза тысячи волков. Когда Павлова, Новиков и Волинин вышли на поклон после "Кокетства Коломбины", театр разразился взрывом аплодисментов, и мы сразу же поняли, что классической школе еще есть что сказать даже на родине современного танца. Помнится, было только одно небольшое критическое высказывание по поводу слишком плотных одежд "видений" в танце сильфид, и перед вторым представлением один слой ткани убрали.
Берлин, естественно, был полон русских эмигрантов, и все они пришли в театр. Во время этого сезона я обнаружил, что могу говорить по-русски, хотя мой немецкий находился всего лишь на ресторанном уровне. Один из эмигрантов принял меня за своего племянника, потерянного во время революции, и, должен признаться, я не так остро воспринял трагедию потерянного ребенка, как обрадовался, потому что меня приняли за настоящего русского.
Что мне понравилось в Германии, так это творческая театральная атмосфера, – это отмечали многие танцовщики и актеры. Большое стимулирующее воздействие оказало на меня знакомство с Максом Терписом, который был хореографом в Немецкой государственной опере. Швейцарец по рождению, сын пастора, он учился на архитектора и в то же время обладал таким природным чувством танца, что поднялся до своего теперешнего положения всего лишь за пять лет работы профессиональным танцовщиком, сначала поучившись у Вигман. Я часами беседовал с ним в его квартире-студии, а несколько лет спустя Максу довелось ставить танец для меня. На меня произвело большое впечатление, когда я увидел его балет, поставленный в Немецкой государственной опере. Один из танцовщиков воплощал дух барабана, и каждый удар барабана, казалось, побуждал его к созданию нового движения. Я ощутил огромную гордость, когда кто-то из труппы заметил, что тот танцовщик похож на меня, поскольку это был не кто иной, как Харальд Крёйцберг, которому суждено было вскоре приобрести международную славу.
День-два спустя танцовщики "Кролль-опера" нанесли ответный визит и пришли посмотреть одну из наших репетиций. Наступила минутная паника, когда обнаружилось, что некоторые из танцовщиков не принесли официальных костюмов для занятий, и мы опасались, что репетиционный зал будет выглядеть слишком неприглядно. Кузьму срочно отправили купить черные трико и белые сорочки. Я надел их так же, как и все остальные. Начали мы с гопака. Я выскочил на сцену, сопровождаемый оглушительным треском, и длинные белые хвосты моей немецкой рубашки струились за мной словно шлейфы, когда я танцевал вприсядку. Еще четыре танцовщика последовали за мной на сцену, и то же самое приключилось с ними со всеми. Тем не менее мы имели огромный успех.
Мы постоянно уходили из театра с желанием как можно больше узнать об искусстве страны. Я посмотрел довольно плохую постановку "Летучей мыши", где мужские партии в вальсе "Голубой Дунай" исполняли самые толстые травести, каких я когда-либо видел. Как отвратительно они выглядели в своих атласных штанишках до колен! "Кавалер роз" оказался намного интереснее, в нем каждое мгновение доставляло наслаждение. Я чуть не пропустил его, так как опасался, что не успею переодеться, а в пиджачном костюме меня не пустят. Но мне сказали, что не стоит беспокоиться.
На следующее утро ко мне подошла Павлова и сказала:
– Прошлым вечером, Элджи, мы пошли в "Оперу", в перерыве я сказала Лизе: "Посмотри, какой-то сумасшедший в розовом галстуке! Похож на Элджи". А Лиза ответила: "Это и есть Элджи". В самом деле, Элджи, тебе следует знать, что полагается носить по крайней мере черный галстук, если не вечерний костюм.
Порой она придерживалась очень строгих правил относительно официальной одежды.
Было интересно послушать современные разговоры о Павловой. Она заставила окружающих понять, что они забыли, что собой представляет по-настоящему классическая школа. Они помнили только карикатурных балерин. Но, увидев Павлову, они перестали повторять уже надоевшую фразу: "Мы снимаем свои шляпы перед Дункан, потому что она сняла свои туфли". Они поняли, что Павлова не обладает этой ужасно негибкой спиной балерины, а движения ее рук были невероятно текучими.
Естественно, Павловой было чрезвычайно любопытно увидеть как можно больше современных школ. Помню, как интересно мы провели время в Дрезденском оперном театре. Глядя на совершенно новые движения, исполняемые кордебалетом, Павлова повернулась ко мне и заметила, пожав плечами: "Фокин делал все это в 1910 году, но Императорский театр не позволил".
А когда мы уходили, она бросила: "Они продвигаются вперед. Жаль, что у них нет таких хороших балетмейстеров, как у нас в России, чтобы показать им старое, но, во всяком случае, они продвигаются вперед".
Затем мы конечно же посетили школу Мэри Вигман в Дрездене. Вигман была одета в черное платье для упражнений с облегающим корсажем и длинной юбкой и черную шаль. На ногах у нее были алые комнатные туфли, которые она, естественно, снимала, когда танцевала. Она произвела на нас не слишком приятное впечатление. Встретила нас она довольно натянуто, и в ее танце ощущалось какое-то напряжение. Но, как ни странно, ее танец мне понравился. Он казался чрезвычайно серьезным, и в нем совершенно не ощущалось этой абсурдной Bewegungsfreude, которая так часто смотрится неуклюже. Произведение в целом носило некоторый оттенок религиозности, и его возвышенный характер подчеркивался ударами барабанов и гонга. Некоторые из танцовщиц были поразительно красивыми девушками, большинство из них одеты в черное – прекрасный контраст с ярко-оранжевыми стенами студии.
После Дрездена мы отправились в Лейпциг, Ганновер, Бремен, Франкфурт, Гамбург и Кёльн и везде выступали с огромным успехом. Во время переезда из Остенде в Дувр Павлова подошла ко мне, подала маленький пакетик и продолжила свою прогулку по палубе. Я спокойно сказал: "Спасибо, мадам", думая, что это шоколадка, но, развернув пакет, обнаружил, что это наручные часы! Я побежал за ней, чтобы поблагодарить должным образом, и она сказала: "Это чтобы возместить тебе потерю".
За немецким турне последовал "ковент-гарденский" сезон. Новый балет "Роман мумии". Хлюстин серьезно заболел, не успев закончить постановку, и завершил работу Новиков. Помню, как отправился в Айви-Хаус на примерку костюма, который состоял из воротничка, браслетов, очень коротких шортиков и прозрачной юбки. Может, покажется смешным, если я скажу, что грим имеет какое-то значение, но без него мне казалось, что я выгляжу совершенно неприлично. Когда пришла Павлова, чтобы посмотреть костюм, я в смущении пробормотал: "Извините, мадам". Еще никогда в жизни я не ощущал себя столь обнаженным и пристыженным. Я испытал гордость, когда предложил сделать основы для париков, чтобы придать нашим головам удлиненный египетский вид, и мое предложение приняли.
Конец сезона принес труппе много перемен. Наш любимый дирижер Теодор Штайер вышел в отставку, мы надеялись, что только временно, но, увы, он так и не поправился и умер месяцев через восемнадцать. Хильда Бутсова, вступившая в тайный брак с Гарри Миллзом в Мексике, покинула труппу и вернулась с мужем в Нью-Йорк, а Молли Лейк и Тамара Фриде тоже прекратили свое долгое сотрудничество с труппой. Мы знали, что нам будет очень не хватать их всех, особенно Теодора Штайера, отличавшегося удивительным пониманием танцовщика. "Будет ли его преемник столь же полезным, сможет ли нам так же помогать?" – размышляли мы.
Я с нетерпением ждал поездки в Париж. Никогда не был там прежде, и он превзошел мои ожидания. Мы танцевали в "Театре Елисейских полей" в одной программе с группой артистов варьете. Мне кажется, это была плохая идея, тем более что там был один артист, исполнявший в первом отделении присядку на бочонке, ему и доставался весь гром аплодисментов, лишая успеха гопак, как бы хорошо мы его ни танцевали. В первый раз приехав в театр на репетицию, мы увидели одно из последних представлений негритянского ревю, заканчивавшего свой сезон. Наверное, было не слишком интересно, так как я уснул прямо в кресле. Проснувшись, увидел самую тощую в мире девчонку, скакавшую по сцене в трусиках из белых перьев, в доходящих до лодыжек белых сапожках, по краю отделанных перьями, с оригинальными кожаными носками; костюм завершался воротником из перьев. Какое-то мгновение я не мог понять, проснулся я или все еще сплю.
Естественно, мы отправились в "Оперу" и осмотрели зал для занятий, имевший такой же наклон, как и сцена. Мы также посетили "Фоли-Бержер", и он нас удивил только своей посредственностью, самое большое наслаждение доставило нам выражение лица одной из наших девочек-кокни из кордебалета. Кто-то отважился устроить представление danse du ventre, но после нашей поездки на Восток он показался нам скучным. Где-то мельком мы увидели Лои Фуллер в антивирусной маске, только что заканчивавшую репетицию. Несколько раз я видел Удая Шанкара, поскольку он теперь преподавал в Париже. Я воспользовался случаем и взял у него несколько уроков. Он научил меня замечательным упражнениям для рук, которые показались мне неоценимыми для всех восточных танцев. Когда я разучивал новые па, он собственноручно аккомпанировал мне на маленьком барабане. Выступление нашей труппы не пользовалось большим успехом в этом сезоне, думаю, потому, что мы не предлагали каких-либо причудливых новинок. Однако "Кокетство Коломбины" и "Лебедь" пользовались таким же огромным успехом, как в Лондоне и Берлине.
Павлова участвовала в гала-представлении своего собственного балета "Осенние листья" в "Опере". Надеюсь, что хореографическое произведение Павловой никогда не возобновят. Его никогда не сможет отрепетировать или исполнить кто-нибудь другой, крайне трудно было бы найти и подходящий кордебалет, произведение в целом стало бы совершенно иным. Репетиции "Осенних листьев" отличались особой требовательностью; только Павлова была способна превратить танцовщиков-людей в падающие листья, рассеянные северным ветром. Однажды в Лондоне в труппе появилась новая девушка, отличавшаяся эгоизмом и энтузиазмом, умудрившаяся испортить каждую линию и каждую группу. Когда бы Павлова ни остановила танцующих, причина была все в той же девушке. Чем чаще ее поправляли, тем упрямее она становилась и тем хуже танцевала. Я не помню, чтобы Павлова когда-нибудь сдавалась, но в этот вечер программу изменили, "Осенние листья" заменили "Восточными впечатлениями". Возвращаясь домой, упрямая девушка увидела в автобусе другую танцовщицу труппы, подошла и, сев рядом, сказала: "Не думаю, чтобы мадам действительно рассердилась на меня, а ты как думаешь?"
Искусство Павловой было по сути своей живым, частью ее. Балет "Осенние листья" был не только великим произведением хореографического искусства, но он нес с собой дыхание странной поэзии, которую я ощущаю, когда слышу музыку, так же как, скажем, "Стрекоза" неотделима от движений Павловой. Только гений мог создать великое произведение на основе столь незначительной истории. Исполнение этого балета было своего рода фирменным знаком труппы. Иногда у Павловой уходили годы на то, чтобы обучить девушек танцевать в полном соответствии с ее замыслом. Лучше всего я смогу описать впечатление от просмотра "Осенних листьев", процитировав древнеяпонского поэта, написавшего при виде осеннего пейзажа поэму, которая начинается словами: "Тысяча мыслей нежного смутного сожаления толпятся в моей душе".
В Париже мне довелось испытать незабываемое впечатление: Павлова попросила меня поехать вместе с ней в Сен-Клу посетить дом, который она основала для русских девушек-эмигранток. Мы дали много благотворительных представлений на содержание этого дома, для труппы это означало дополнительную работу. Был туманный осенний день, и мы не видели Парижа за Сеной. Но атмосфера дома очаровала меня. Эти девушки не производили впечатления живущих за счет благотворительности, их явно воспитывали с разумной простотой. Я почувствовал, что только великий художник может сделать дом прекрасным без расточительности. Все девочки говорили на нескольких языках, и каждая из них обучалась какой-либо профессии. Павлова выглядела на удивление счастливой рядом с этими молодыми девушками, к которым относилась как к детям. С тех пор, когда я слышал о дополнительном представлении в пользу приюта, я больше не сетовал, теперь я знал, ради чего танцую.