Сосанна уже полностью отдалась во власть любовной забаве. Она обхватила голову девушки руками и стала помогать ей встречными движениями своего тела, отчего язычок Лизанны стал всё чаще проникать в своё мохнатое убежище на всю возможную глубину. И Сосанна трепетала всем своим прекрасным телом, а её пышные груди вздымались и ходили ходуном в опасной близости от головы служанки. Но вот, наконец, любовницы одновременно издали лёгкий стон удовлетворённой плоти и отстранились друг от друга.
Тот час же и маркиз в истоме откинулся на мягкой мебели. Он как бы сам принял участие в этой игре, сопереживая и мысленно помогая участницам. Ведь это было, поистине, упоительное зрелище для чувствительного мужчины. Тем более, во многом просвещённого дальними военными походами.
Между тем, Сосанна с помощью служанки примеряла обновку. Панталоны подошли в самый раз и были весьма к лицу.
Полностью одевшись, хозяйка вновь пригласила гостя к столу, накрытому уже на два куверта.
За десертом она задумчиво сказала:
– Дорогой, какие всё-таки испорченные нравы у наших простолюдинок!
– Да, уж! – согласился Орест, чувствуя бурный прилив сил и готовность к попранию моральных устоев даже имущего сословия. – Я и сам давно это заметил.
И с этими словами благородный маркиз обеими руками полез под подол дамы сердца.
ИГРАЙ, ГАРМОНЬ!
Еремей Потапыч Блохастов, что из Мокрых Хвостов, мужик был видный. Но не статью и удалью, по причине кротости нрава и лёгкости мысли, выделялся он не только среди односельчан, но и жителей далёкого Захвостья. А славился Еремей Потапыч по всей округе исключительным умением игры на трёхрядной гармонии любимых народом произведений. Причём, без устали и в любом состоянии трезвости.
Кто бы другой, с высоким о себе личным мнением или, скажем, с городской заносчивостью, давно бы зарыл такой талант в единоличную землю, а то сушил бы его в кругу семьи, но вот Потапыч бережно взрастил свой дар и поставил его в услужение простому трудовому человеку.
Обладая отменным нюхом на всякого рода крестины и свадьбы. Еремей являлся на торжества без особых приглашений и, как правило, к разгулу веселья становился самым желанным из непрошеных гостей, наяривая на трёхрядке всё, чего требовало застолье или его собственная душа. Вот эта оборотистость и позволила ему прославиться как музыканту и свойскому человеку, но с другой стороны даже к сорока пяти годкам не допустила до обзаведения хозяйством и прочей семейственностью. Последнее, впрочем, не очень смущало Потапыча, так как трёхрядка раскидывала сети не только вдовам и перестаркам, но и прочей девичьей поросли в пору телесного томления.
Словом, музыкант жил играючи и припеваючи, пока не случился с ним большой конфуз по причине любовных игрищ и родственного кровосмешения на почве именин.
Случилось это непотребство в Старых Хвостах за неделю до Троицы.
В тот памятный день острый нюх не подвёл Еремея, и он уже к полудню заявился со своей гармонией, в самый разгар празднества по случаю новорождённого чада, к своему полузабытому родственнику четвёртого колена Михаилу.
Гости, числом в полдеревни, засидевшиеся за разговором и хлебосольством хозяина, враз взбодрилась при виде гармошки. Потапычу в момент освободили пространство за столом и, залив в него пару-другую штрафных стаканов, пожелали музыки и танцев. А гармонист и не думал кочевряжиться, а наскоро закусив, принялся за любимую работу, вливая в гулянье свежую струю веселья.
Пир шёл Лысой горой до глубокой ночи. Гости пели про степь и плясали вповалку. Еремей, для вдохновения мозгов и крепости рук, не упускал возможности перехватить лишнюю стопку, а Михаил с супругой уже давно перестали чаять душу в дальнем родственнике.
Но, что ни говори, тяжёлая усталость веселья начала многим напоминать о себе. И тогда более стойкие бабы принялись разносить родных и близких по избам, не оставляя, кстати, на произвол судьбы и соседей, пожелавших, вопреки разуму, добираться до своих углов своим же ходом.
Последним угомонился тесть Михаила. Жилистый, но сохранивший бойцовские навыки, старый хрыч Кузьма, хлебнув на посошок и прихватив с собой пол-литра, затребовал Михаила в провожатые. А тут и Степанида, законная жена Михаила, родительница первенца, неразумно, как потом выяснилось, присоветовала муженьку довести тятю до хаты и поглядеть, как управляется маманя с именинником, унесённого от всяческого сглаза ещё в начале праздника.
Михаил не возражал и, предупредив родственного Потапыча о скором возвращении, ушёл с тестем месить грязь до другого конца деревни.
И тут Еремей Потапыч неразумно снял с коленей инструмент и выпил со Степанидой по остатней, заведя, по недомыслию, разговор о покосах. В ответ на это хозяйка, уставшая от праздничной сутолоки, начала клевать носом.
– Умаялась я, – вымолвила она сквозь сон. – Вишь, какую свадьбу справили. Пойду в сенник прилягу. А ты, либо Мишку подожди, либо тут, в избе пристройся на ночь. Они с папашей, небось, до петухов проваландаются.
И, справная со всех сторон Степанида, тяжело ступая умаявшимися в беготне за день ногами, вышла в сени, оставив Еремея в полном одиночестве.
Где-то с час, пришедший ко двору гость, осоловело ждал хозяина, приканчивая бутылку, пока малая мужицкая нужда не выперла его из избы.
На дворе было вольготно и, вместе с тем, томительно для души и тела. Да и ночь шла к излёту, сиротливо серея нарождающимся днём.
Ерёма, справив свои дела, ударился в размышления о своей жизненной неуютности в этой, стекающей в былое, ночи. Но постепенно его раздумья устремились по прямому мужскому руслу и упёрлись в мысль о том, что раз баба пьяная, то, естественно, маргаритка её – чужая. И пока домыслы по этому поводу ещё дозревали в голове, ноги Еремея уже сами влекли его к сеновалу. К тому же корень, который и не позволял гармонисту развиваться свободно вверх, уже начинал путаться в широких штанах, мешая передвижению.
Дальний родственник осторожно вклинился во тьму сарая, ощупью и по запаху добрался до сложенного в дальнем углу прошлогоднего сена, а став на четвереньки, принялся исследовать эту небольшую копёшку. Скоро его руки нащупали край покрывала, на котором в сладком сне покоилось тело хозяйки.
Еремей, в целях экономии дальнейшего времяпровождения, быстро привёл себя в состояние боеготовности, оставив на себе лишь рубаху, и, ориентируясь на дыхание Степаниды, пристроился рядом на правом боку. Правда, покрывала ему не хватило, поэтому лежать было колко и неудобно, но приходилось с этим смиряться ради будущего знойного забвения.
Передохнув, Потапыч осторожно опустил левую руку на Степаниду. Ладонь легла на живот женщины и определила, что та спала прямо в платье. Тогда он, справедливо рассудив, что излишние нежности ни к чему хорошему не приведут, решил обследовать заповедник Степаниды, что несколько ниже живота. Однако, дотянуться до подола руки ему явно не хватало. Пришлось малость сползти по сену вниз. В результате этого манёвра заграбастая рука мужика всё же дотянулась до края платья и задрала его, благо, оно, по моде здешних мест, не было узким.
Оставив смятый наряд на животе спящей, Еремей стал неторопливо скользить рукой вниз, ожидая нащупать резинку трусов, но наткнулся прямо на жёсткие кольца волос этой самой чужой маргаритки. Панталончиков или каких-либо иных защитных штанишек не было, то ли по простоте душевной, то ли по причине погодных условий, но это значительно облегчило музыканту в выполнении дальнейшей задачи.
Он ниже опустил руку и уже всей пятернёй хапнул волосатое и выпукло-губастое обрамление родника жизни меж широко раскинутыми ногами женщины. Ерёма сжал ладонь, поймав в неё горячие и податливые створки этого источника, и стал их умело мять и тискать, пока они не стали влажными и ещё более увеличившимися в размерах.
Степанида от таких блужданий по её оазису наглым захватчиком, всё же не попыталась пробудиться, но с ровного дыхания сбилась и вздрогнула.
"Музыка музыкой, но пора переходить и к пляскам", – тюкнуло в мозгу гармониста, и он проворно юркнул в пространство межножья хлебосольной хозяйки. А там, ухватив свой шкворень рукой, стал им раздвигать, полусомкнутые и в пушке, мягкие лепестки незнакомого бутона, а найдя горячий провал между ними, устремил своё орудие туда, всадив лишь до половины, так как из опыта знал, что глубина женского естества не всегда позволяет задействовать его на всю прекрасную длину. Однако, не почувствовав сопротивления, Еремей медленно, но настойчиво, до конца засадил свой корнеплод на чужой грядке и немало этому подивился, так как скважины такой глубины ему попадались крайне редко. Теперь стесняться было нечего, поэтому он принялся за приятную до одури работу, которую всемерно признавал, если не считать музицирования.
Уже после нескольких глубинных погружений ударного инструмента в податливое лоно, Степанида начала постанывать и прижимать ярого работника к себе аж обеими руками, и вряд ли это было во сне или бреду.
А Еремей поддал жару, и Степанида уже низом живота стала помогать ему с таким усердием, что скоро в обильных недрах её ущелья весело захлюпала влага, щекоча слух новоявленных любовников. Безумство плоти продолжалось с остервенением, достойным похвалы любого телесного умельца, а когда Степанида в порыве вдохновения закинула свои полные ноги на тощую спину гармониста, наступил конец света.
В последних судорожных толчках Ерёма достиг-таки дна телесного колодца Степаниды, вбирающего в себя всю жизненную суть мужика, и в конечном напряжении опустошился там всем, чем мог, вплоть до мыслей, а главное, заряжённым жизненной энергией потоком, который, ликуя, смешался с огненной влагой женщины. А эта, качественно новая влага, переполнив трепыхающие недра Степаниды, быстро нашла выход, устремясь вдоль рабочего поршня старателя, чтобы клейкой массой своей ещё на мгновение удержать и слепить желанием так хитро подогнанные друг к другу природой инструменты пылких тел…
– … мать, – вдруг взрывом вклинился в обмякшее сознание Ерёмы, пребывающего на Памире блаженства, грозный рык Михаила.
И тут же отдыхающий зад незадачливого любовника, вкусив ожогом кипятка хорошую плеть или палку, подал остаткам разума команду к действию. Потапыч одним прыжком из положения лёжа сверху переместился к двери сарая, поправ все законы земного притяжения, и был готов к самым отчаянным действиям по спасению своего бренного тела. Поэтому, предназначавшийся ему последующий удар, пришёлся по разомлевшим чреслам Степаниды, которая вынесла его стойко и безголосо, с чувством уже вполне осязаемого смертного часа.
Еремей Потапыч был уже на ближайших подступах к спасительной кромке леса, когда справедливая рука Михаила схватила его за ворот праздничной рубахи.
– Стой, сволочь! – вновь ударил по ушам беглеца трубный глас возмездия.
И обманутый муж тут же сграбастал дальнего родственника за грудки и поволок по бездорожью к избе. Ерёма обмяк и не сопротивлялся. Даже его корешок съёжился до небывало невнятных размеров и уже не болтался рукоятью нагайки, как бывало когда-то.
Ввалились в избу. Степаниды не было видно. Видимо, умолотила от супружеской кары под родительское крыло.
Михаил шваркнул гостя под порог, словно куль с мякиной, а сам вышел в сени, но то час же вернулся, сжимая в руках двустволку. Подойдя к столу и выпив стакан, он как-то буднично сказал:
– Сейчас тебя, падлу, стрелять буду, – и, подумав, добавил: – Насмерть.
Еремею Потапычу было всё едино. Он умер ещё по дороге к лесу, поэтому уже ничего не понимал умом, а лишь крупно вздрагивал и подмигивал левым глазом.
Песня была спета. И гармонь играла за упокой…
Долго шли лесом, а когда ноги Потапыча замедляли ход, он сразу же ощущал промеж лопаток холодок стволов, что немедля прибавляло силы, и смертник переходил на рысь.
– Стой, гад, пришли, – наконец зло сказал Михаил. – Становись вон под ту берёзу.
Потапыч покорно прижался худой спиной к стволу, как бы влипая в него, и уже без непутёвого подмигивания зацепился взглядом за направленные в грудь стволы ружья. В голове молотком стучало: "Господи, прости!" и "Господи, за что?"
Михаил напоследок обматерил родственничка, а заодно и собственный уклад жизни, и прицелился. Смертоубийство шло своим чередом.
И тут вдруг Потапыча прорвало и сверху, и снизу. На землю что-то по ногам потекло, а к небесам, набирая визгливую силу, вознёсся голос самобытного артиста, истекая словесами о родстве, а также о земной и небесной каре. Но морально пострадавший супруг продолжал целиться, выбирая наиболее ненавистную часть тела врага и опуская стволы всё ниже, пока не поймал на мушку затаившегося истинного виновника этой трагедии. Потапыч же, угадав точку прицела и кое-что прикрывая своё единственное, не считая трёхрядки, хозяйство, заголосил из последних сил отлетающего разума:
– Миня, не бери грех на душу! Сучка не захочет – кобель не вскочит!
Эта народная мудрость и спасла гармониста. Так как Михаил призадумался, качественно сплюнул на дальнеродственного блудника и, горяча себя бодрым словом, пошёл разбираться со Степанидой. Этим и закончилась родственная драма жизни, но без смертельного исхода и лагерных этапов.
Припозоренный муж до святок учил жену уму-разуму то вожжами, то чем-нибудь деревянным, но до серьёзного повреждения членов не дошёл, потому как Степанида на весь приход ревела белугой, причитая, что гармонист брал её сонную силой и не успел опечалить бабье нутро своим поганым семенем.
Еремей же, сперва с испугу ударился в подсобное земледелие, но так как в округе полюбился с каждым разом меняющийся рассказ о его смертельной схватке с Михаилом, то Потапыча вновь стали привечать на празднествах, справедливо полагая, что хоть избы и не крыты, зато звон больно хорош.
ПОНОС
…поношение, срам, позор.
Не мало ли поносу будет?
В.Даль.
В это росное, воспеваемое соловьями и прочей пернатой дребеденью утро, граф Мотнищев, Сигизмунд Карлович фон Штрипке по матушке охлаждал свои благородные чресла в ласковых потоках речушки, невнятно струящейся по его родовым угодьям. Склизкие налимы и проворные раки приятно щекотали разгорячённое гимнастическими игрищами тело, и слабая улыбка озаряла бледный лик Сигизмунда.
Светлые думы, отражаясь на челе, бесследно исчезали среди кувшинок и ряски, повинуясь его лучезарному взгляду. Всё дышало негой и сладострастием. Иногда мысль застревала на урожаях с озимых, порой соскальзывала на былое и думы или путалась в исторических дебрях родных окраин.
Вот, скажем, эта незатейливая речка. Сколько бурных событий свершилось на её замшелых брегах! Но она по-прежнему незлобиво катит свои волны, ласкаясь к стыдливо прикрытым осокой берегам.
Когда-то, в блаженные времена отрочества батюшки, Карла Гапоныча, выходил до ветру на заливные луга босоногий мужик в посконной рубахе и, учуяв сладкий запах варева, голосил через реку своему старому знакомцу:
– Пахом! А чегой-то стряпает твоя Палашка? Дух за версту. Ась?
– Уху, ядрит твою в лапоть! – зычно разносилось над водой в ответ. – Не ходи в гости до завтрева.
"Ухуя… ухуя…" – бездумно несло до дальних отрубов спорое эхо новое географическое название безымянной речушки. Вот так оно и прижилось среди простого народа, особливо в умах дворовых девок и баб. Да мало ли в отечестве еще более ловких и ласкающих слух названий!
Сигизмунд стряхнул нахлынувшие воспоминания детства и направился к берегу, по ходу дела отдирая от розового тела медицинские пиявки. От мигрени, после вчерашнего, и след простыл, поэтому дурная кровь более не распирала члены.
На беду, по крутому берегу Ухуи об эту пору прогуливалась в коляске княгиня Алевтина Ширеметрова, давняя пассия графа. В младые годы их бездумная любовь чуть ли не дошла до безумств с членовредительством девичьей плоти. Но Сигизмунд вовремя взял себя в руки и удалился от мирских соблазнов, проводя досужее время в тиши книжных кабинетов и винных погребов. Тем более, что Алевтина успела к тому моменту посадить графа в долговую яму.
Сигизмунд поднял очи в гору и сомлел, а княгиня зарделась. Сенные девки, плескавшись обочь графа по-домашнему, опрометью прыснули в кусты, прикрываясь лопухами и блюдя оставшуюся с девичества честь. Кобылы же, запряженные цугом в коляску, скосившись умным глазом на непотребный и неприбранный вид Сигизмунда, испугались вида голого человека и понесли по буеракам. Княгиня вывалилась из экипажа и, кляня графа, стала месить грязь пешим порядком до ближайшего почтового тракта.
В отместку за нанесённый ей урон души и тела, госпожа Ширеметрова поведала высокосветскому обществу о порочащих графа связях с простолюдинками, приукрасив их развратными сценами из французских романов, а попутно растрезвонила и о плачевном финансовом состоянии распутника. В результате этого поноса Сигизмунду было отказано с визитами в приличные дома, состоятельные господа не подавали руки, а ближайшие помещики зачастили в гости ради утоления срамного любопытства и обмена амурным опытом.
Граф от таких потрясений слёг, а вскорости и преставился в расцвете лет от старости, не приходя в общественное сознание.
ИЗ РЕДАКЦИОННОЙ ПОЧТЫ
№ 1
Глубокоуважаемый господин редактор!
Месяц назад с душевным трепетом я выслал на ваш праведный суд свой первый стихотворный опыт – балладу "Взблески на росстанях". Я свято верил, что положительная оценка этой лирической акварели таким маститым сочинителем, как вы, позволит мне оставить на литературной ниве свою глубокую и добротно удобренную поэтической мыслью борозду, способную дать обильные всходы семенам разумного и вечного, посаженным моим свежим талантом.
Однако, получив ваш непродуманный ответ, был безмерно удивлён поверхностным отношением к моему творению. Поэтому позволю освежить в вашей памяти некоторые, особо не приглянувшиеся вам строки:
"Цветёт урюк в базарный день,
А под урюком чья-то тень.
Мне про любовь, акын, не пой,
Сегодня у меня застой.
И женской раковины щель
Меня уж не бросает в хмель…"
Или другой кусок, не менее колоритный:
"Держа в одной руке бокал,
Другой в промежность я попал.
И женщины горячий сок
Меж пальцами на землю стёк…"
Вам это высоколобо не понравилось. Но как можно ещё яснее и доходчивее описать любовные переживания моего лирического героя? Ведь испепеляющий огонь страсти так и полыхает между строк, воспламеняя и героя, и читателя, истинного ценителя высокого слога!
А вот и апофеоз конца метаний души героя, нашедшего, наконец, следы любви на Крайнем Севере Чукотки:
"А сумрак северных широт
Ещё прибавил мне забот,
Пришлось на ощупь и не в такт
Нам совершать оральный акт.
Остался песнею без слов
На члене след её зубов…"