Юристка, понятное бабье дело, с опаской опустила глаза на мои достоинства, а приценившись, припадочно заорала:
– Яша, Яша, скорей сюда!
Такого поворота развращённости дальнейших действий я, прямо скажу, не ожидал. Мало того, я даже не успел опустить руки, как передо мной, оттолкнув эту горластую стервозу, возник её мужик, который без предупреждения прохлаждался дома об эту пору. И он, не разобравшись, а как дикий и бессловесный зверь, ударил меня своей еврейской ногой прямо по оконечности тела промеж ног. И про это надругательство над братским народом нельзя говорить словом, а надо плакать неутешной слезой побитого самолюбия.
Одевался я на лестнице, а, взяв себя кое-как и чем попало в руки, побрёл в летний мрак с отравленной иноверцем душой в своём пораненном теле.
Забегаловка ещё работала, поэтому, уже с твёрдостью во взгляде и походке, я попёр к ней, где в знакомой обстановке залил душу, а потом выплеснул её недавние обиды на незнакомую девушку Галю, которая кстати подвернулась под руку и не брезговала моим угощением. А твёрдо установив, что она свободна от всяких мужей, как и я от супружеского ложа, мы решили совместно утешиться, не отходя далеко от места этой роковой встречи.
Близкие кусты заманили нас приветливым затишьем без постороннего вмешательства. Разлёживаться и распутствовать было не с руки, поэтому оголив, что требовалось, мы прилегли на травку. А нащупав у девушки Гали её уже раскапустившийся отстойник, я сразу пустился своим исстрадавшимся болтом исследовать давно сорванную бесплановой жизнью резьбу гнездовья этой приблудной залётки. И вот, когда я стал забывать свои страдания под воздействием блуда, какая-то скотская свинья, будто ей другого дела нет, начала громко справлять свою малую потребность из всех своих больших нужд с другой стороны куста, не задерживающего мелкие брызги и звук. Как раз этого мне и не хватало для полного краснорожего счастья в бледноликую лунную ночь. Я увял всем своим молодым телом и, плюнув на все мирские утехи внутренним плевком, покинул девушку Галю, уже спавшую и, видать, без меня давно придавленную жизненным гнётом.
Дня полтора я трудился над производством спокойным образом и более не испытывал судьбу любовным фронтом, решив дождаться надёжной любезности от законной жены. Но на третий день я стал вдруг знойно чесаться в промежности собственных ног.
Обследовав на досуге свои животные волосы, я нашёл причину неисправности организма в виде мелкой вшивости по всему подбрюшью. Эта паразитная живность ела меня заживо без перерыва и отдыха и вызывала ярую почесуху, так что я почти не вынимал рук из карманов и не мог плодотворно трудиться на вверенном участке.
Про такие природные издевательства над человеком со стороны насекомого животного я слыхивал, но удовольствовался этим в первый раз, а потому готовым к сражению с паразитом не был. Ясное дело, не в очереди стоял за этой пакостью, чтобы ещё до прилавка привыкнуть к гостинцу.
Я ушёл в отгулы и попробовал бить эту нечисть ручным способом, но из-за её мелкого вида и бесперебойной плодовитости с задачей не справился, а потому скоблиться стал уже в полную силу своего усердия, не отнимая рук от места гнездования неуёмного гада. Даже работал по дому своими конечностями в очередь.
Городок наш небольшой, если не сказать маленький, и потому ходу мне в аптеку за советом не было. Я страдал в одиночку, как смертник в камере, а время подпирало со всех сторон и уже готовило ценный подарок моей супружеской половине.
Ту приветливую Галину я пару раз хотел встретить на месте нашей ночной свиданки, чтобы малость освежить её личность воспоминаниями с безопасного расстояния, но не нашёл и следа. Видать, не первый я обозлился благодарностью за дармовую награду с долгой памятью.
Отравы дома, кроме водки, никакой не водилось, а эта прожорливая живность, опьянев от примочек, духарилась ещё круче, закусывая моим свежим мясом безо всякого природного страха перед венцом творения. Правда, после бутылки я спал спокойно в полном забвении от горя, зато утром чесаться во всё удовольствие не мог по причине нарушения нежности кожи, поэтому с полной ответственностью подготовился впасть в последний одинокий загул конца жизненного пути, но до предела не успел.
К обеду, отпросившись с работы, навестил меня, как не вышедшего на трудовую вахту больного страдальца, мой давний друг Петька. В присутствии жены наша дружба, обыкновенно, даёт трещину, но уж когда супружницы на дух не сыскать, мы с ним сразу отношения налаживаем, бывает, и на полные сутки. Тем более, нам всегда есть, что вспомнить, хоть и не ветераны.
И вот, когда мы добрались уже до второй Петькиной, я и открылся другу в своей неизлечимой в нашем городишке болезни. Товарищ сразу впал в сочувствие стал приводить знакомые примеры по распаду семьи из-за этой неприметной гниды, которую не то что рукой прихватишь, а даже и при самолётном зрении не всегда разглядишь.
Конечно, будь у нас неделька-другая в запасе, можно было бы в райцентр смотаться, какой гадости приобрести, да и поправлять здоровье потихоньку, без огласки по всем углам. А тут я непростительно свою хворь довёл до хронической стадии, когда моя уже через сутки должна нагрянуть с ревизией. Какое уж теперь единоличное лечение при совместном ведении хозяйства и нажитом общем имуществе в виде одной кровати на двоих? В первый же вечер всё неприглядно откроется, если брать по-справедливости всю вину на себя. И тогда уже вся слава до конца дней достанется мне одному. И если даже не скандальный развод по своим углам, то и в третьем колене мужским наследникам спуску не будет. Моя же не юристка и интеллигентным молчанием себя мучить не будет. Ей бы только волю дать словам, а там хоть трава не расти и воробей не летай! Вот ведь как закапканился, голубок.
Так мы судили-рядили до первых петухов, но выход всё-таки нашли.
Уезжаю, мол, я, вроде по какому-то спешному известию, к брату за Урал. И пока тут на месте Петька эту видимость создаёт, я в райцентре высаживаюсь, отовариваюсь лекарством и где-нибудь в стороне от проезжих трактов раскидываю себе небольшой шалашик. И в этом полевом лазарете провожу самостоятельный курс лечения до полной победы. А потом, здоровый-то, я как-нибудь выскользну с объяснительным материалом. Время придумать правду будет.
Как мы порешили, так и собрали чемодан и кой-какие пожитки, налаживаясь на первый автобус. Я даже побрился перед дорогой, чтоб в глаза не сильно бросаться и не пугать народ своей чугунной от горя мордой.
Тут-то Петя и сказал, как сплясал на могильнике:
– Сашка, а давай-ка всю твою заразу изведём под корень бритьём, чтоб ей жить негде было. Тогда и отлучаться никуда из дому не надо, и всю чесотку как рукой снимет.
Я поначалу даже и сомневаться не стал:
– А что же, – говорю, – я на эту лысину моей-то скажу? Мол, волосы лезть стали от тоски по супруге, вот и сбрил для укрепления корней, так что ли?
– А то и скажешь, – стал растолковывать Пётр, – что, мол, поспорили мы с тобой по пьяной лавочке по какому-нибудь теперь уже прошедшему по телевизору факту либо на ящик водки, либо на бритьё. Ты и проиграл. А где тебе силы взять, чтобы целый ящик приобрести? Вот и пришлось порешить всю растительность. Твоя посовестится про такую беспросветную дурь язык по округе распускать, хоть на тебе вволю отыграется. Правда, наша дружба после этого манёвра совсем в подполье уйдёт, да что уж тут, и на нейтральной территории перебьёмся.
Битый час обсасывали мы эту проблему со всех сторон, а под конец совещания всё ж-таки оголился я как глупый подросток, и уже в таком первобытном состоянии мы с другом продолжили беседы, благо магазин к тому времени открылся. А я и впрямь перестал жилы рвать по карманам и дал отдых рукам. Это облегчение моего переживания вполне стоило будущих насмешек и тычков жены.
Но ведь что интересно получилось!
Всё наше мероприятие сошло у меня с рук, как не думалось и не гадалось. Когда моя заявилась, я был в весёлом состоянии и здоровый с головы до пят. А чтобы не тянуть кота за хвост, всю информацию выложил ей прямо с порога. В ответ на признание, жена, не сходя с места, добилась самоличного обследования места происшествия.
И вот, когда я скинул свежие трусы, так как старые сжёг по случаю инфекции, и уже приготовился к последним словам, а, может, и другим плачевным действиям со стороны моей половины, жена, ни слова не говоря, рухнула у порога, как куль с мякиной. И только я подумал, что слабую на нервы женщину хватил удар от непривычного в своём непотребстве мужицкого вида, как она зашлась таким смехом, от которого у меня встали дыбом все уцелевшие на теле волосы.
Ржала она долго и до слёз, знаками не позволяя мне прикрыть свой голый срам. И я начал уже опасаться за её помутнение в рассудке по причине видимости такого семейного горя и насмешки судьбы над собственным мужем. Но всё обошлось.
Немного успокоившись, жена моя в тот вечер никаких хозяйственных работ по дому не производила, а, не отходя от меня ни на шаг, временами требовала показать новоявленную плешь и опять разражалась непотребным гоготом. И даже ночью в постели, уже впотьмах и на ощупь, она проверяла мою тифозную облезлость и прыскала в подушку.
Одним словом, понравилась ей моя искусственная невинность, как в спокойном состоянии, так и в ударном действии. И с той поры регулярно, как под присягой, приходится платить мне за грехи и, как говорится, точить бритву, потакая бабьей прихоти. И всё бы ничего, привыкать стал, но какая же теперь Танька, ежели отрастать не успеваю?
Даже песню такую полюбил:
"Придёт цирюльник с бритвой острой,
Обреет голову и грудь…"
Сны снятся постные. Вот и думай – кто же кого вокруг пальца обвёл? А, мужики?
АЛЛЕРГИЯ
(БЫЛЬ)
Служил я тогда под Псковом. И как раз в это время перевели в нашу часть с Дальнего Востока Виктора Яковенко. Был он тоже капитаном с неярко выраженным рвением к службе. Поэтому мы быстро сошлись на общей любви к книгам и преферансу. Сближению помогло и то обстоятельство, что наши жёны стали работать в одной больнице.
Примерно через год в нашу часть приехал в служебную командировку бывший сослуживец Виктора Олег. Естественно, мой нынешний приятель решил встретить дальневосточного однополчанина как полагается и в тот же вечер пригласил его на домашний ужин.
Приём, видимо, прошёл хорошо, так как весь следующий день Виктор маялся головой и был далёк от всяческих уставов. А вечером этого же дня моя жена поведала мне о странном недуге Олега, симптомы которого описала супруга Виктора.
По её словам, когда хозяин с гостем уже сидели за накрытым столом и готовились пропустить по первой рюмке, она внесла в комнату аппетитно дымящееся блюдо сибирских пельменей. И вот тут-то, едва почуяв, а затем и увидев это угощение, Олег позеленел, зажал ладонями рот и, едва не сбив хозяйку, бросился в туалет, где его полоскало и выворачивало чуть ли не с час. А выполз он оттуда только, когда хлебосольная жена Виктора по просьбе страдальца унесла пельмени на кухню.
Бледный и смутившийся гость уже за столом объяснил своё поведение пищевой аллергией на сибирское блюдо, которая стала досаждать ему с недавних пор.
Странную реакцию организма и новую разновидность аллергии наши жёны-медички обсуждали в своём коллективе целый день и пришли к выводу, что это, возможно, следствие каких-либо потрясений, связанных с нелёгкой воинской службой.
Через неделю Олег уехал, и случай этот забылся.
Прошло, наверное, с полгода и, как-то раз за преферансом, в нашей постоянной компании зашёл разговор о медицине. Я и припомнил странный случай дальневосточной аллергии, связав её с возможным отравлением каким-либо компонентом ракетного топлива. Но не успел я развить свою мысль до конца, как Витька стал прямо-таки умирать от хохота. Минут десять он не мог прийти в себя, а когда, наконец, успокоился, то и поведал нам тайну хвори бывшего сослуживца.
* * *
Олег был парень хоть куда. Природа и спорт наделили его прекрасным телосложением, а гитара и склонность к поэтическому слогу делали его душой любого общества. И так как обзаводиться семейством он не спешил, то полковые и цивильные дамы, а равно и девицы на выданье, не обходили его вниманием и лаской. Олег платил им той же монетой, правда, стараясь избегать тесных контактов с замужним контингентом городка, что и позволяло ему не наживать врагов.
И вот, на одной из вечеринок он познакомился с Людмилой. Это была женщина притягательной и броской красоты, но с одним существенным недостатком – ранним замужеством.
Люсин благоверный был из породы служак. Самозабвенно любил эту самую службу и трепетно нёс её к какой-то, лишь ему ведомой цели. А поэтому не очень-то баловал молодую жену вниманием. Он и это застолье, как обычно, променял на прелести казармы.
Людмила, впервые близко столкнувшись с Олегом, в тот вечер приложила все усилия, чтобы приручить весёлого красавца. В плену известной женской гордыни, ей не очень-то думалось о последствиях лёгкого, казалось, флирта. И она добилась своей цели. К концу вечера любимец компании, презрев собственное табу, потянулся к ней, как подсолнух к солнцу.
А по сути, они очень подходили друг к другу. И по внешним данным, и по внутреннему содержанию.
Вот так и начался этот роман, наполнившийся истинной любовной сутью почти с первых же страниц.
Сначала отношения складывались дружески-невинно. Но уже через недели две они переплавились в высокую страсть, когда пропадает всяческая рассудительность, а осторожность становится постыдной обузой. И лишь строгие условности жизни военного городка пока что препятствовали им принять кардинальное решение поворота судеб в единое русло.
Летом, уже уходящим летом их знакомства, особых проблем с редкими свиданиями не было, но с наступлением раннего осеннего ненастья дело усложнилось. Гостиницу, где жил Олег, как место встреч, пришлось исключить сразу, а квартира Люси могла служить приютом лишь в дежурства да в редкие командировки мужа. Поэтому каждая, крайне уже редкая встреча без свидетелей, выливалась в яркий праздник и души, и тела.
В тот ноябрьский вечер, ставший памятным Олегу на всю жизнь, рьяный Люсин служака заступил в караул. Любовники, не видевшиеся наедине почти месяц, ждали этого богоданного праздника, как живительный огонёк заблудшие во тьме путники.
Олег заранее подготовил коньяк и шампанское, зная, что будет заботливо накрытый стол, уютное мерцание свечей и томный блюз магнитофона. Но время тянулось тугой вечностью и не спешило доползти до заветных десяти вечера…
Дверь в квартиру была приоткрыта, и Олег, по этому условному знаку, уверенно вошёл в прихожую, где уже в ярком халатике и с новой для него причёской ждала Люся, вся искрящаяся радостью встречи с кружащей голову распахнутостью голубых глаз.
Гость не успел раздеться, а хозяйка уже, обвив руками шею, тянулась к нему трепетными губами, выдыхая одно лишь горячее слово:
– Олежек…Олежек…
– Люсенька, ну подожди, ведь я холодный, – шептал в ответ Олег, мягко отстраняя любимую, и всё же касаясь губами её лица, как бы ловя и вбирая в себя слова женщины.
Людмила нехотя повиновалась, позволила Олегу снять шинель и китель и за руку провела в комнату.
И был стол, и были свечи, и труба Армстронга щемила душу недосягаемой высью звука, и сердца плавилось в любви и нежности. Но вот уже губы встретились и, сначала слегка соприкасаясь, затем нежно и поочерёдно охватывая друг друга, слились в единое целое долгого поцелуя, и языки встретились в трепетной ласке, и время послушно застыло единым сгустком любви. Так они стояли посреди комнаты, и не было ни сил, ни желания вернуться на грешную землю.
Наконец, Люся открыла глаза и, слегка отталкиваясь от Олега, произнесла:
– Олежек, ещё вся ночь впереди. Давай я тебя покормлю.
Есть не хотелось, но он знал, что Людмиле очень нравится кормить его, что она будет расцветать женской гордостью хозяйки, когда похвалит её кулинарные способности. Поэтому Олег согласился, и Люся выпорхнула из объятий, устремившись на кухню.
Гость раскупорил коньяк, решив, что шампанское будут пить в постели, и присел на тахту, у которой был накрыт их праздничный стол.
Скоро вошла хозяйка с большой тарелкой пельменей. Олег как-то признался, что любит это блюдо, и Люся не упускала возможности собственноручно приготовить его для возлюбленного.
Поставив тарелку на стол, она села рядом с Олегом, но так, вполоборота, чтобы видеть и хотя бы ногами, коленями, но чувствовать его.
Олег разлил по рюмкам коньяк. Они выпили и немного поговорили о чём-то незначительном, но месяц разлуки уже требовал своего, уже толкал их навстречу, поэтому все эти разговоры, и этот стол, и коньяк становились ненужными, и даже лишними.
– Люсенька, иди ко мне, – позвал Олег.
– Милый, а пельмени? Ведь остынут, – продолжала заботиться Людмила.
– Да ладно, холодные даже вкуснее, – лукавил Олег, привлекая Люсю к себе.
Поцелуй с привкусом коньяка всё длился, а левая рука Олега уже расстегнула лёгкий халатик и ласково легла на Люсину грудь. И упругие, с уже напрягшимися сосками груди, доверчиво льнули к мужской руке, и поток желания конечной возможной близости, возникающий в них, заструился по телу женщины, накапливаясь в горячем и влажном лоне, требовательно призывая к слиянию с мужским началом.
Олег, оторвавшись от губ Люси, начал бережно покрывать поцелуями эти два милых и притягательных женских чуда, воспламеняясь страстью до головокружения, до бездонной обострённости чувств. Время вновь размыло границы реальности, и даже труба Армстронга уже истекала невозможно высокой нотой где-то за пределами восприятия.
Долгожданная, а потому скорая любовная прелюдия подходила к концу. Жажда любимого горячего тела волной катилась по крови Олега, проявляя себя в нетерпеливом трепете рук и в напряжении до боли жизнетворящего мужского естества. И он осторожно уложил любимую на тахту, и одежды как-то сами собой освободили их тела от ненужных пут.
Олег мягко вошёл в Людмилу и замер, а его жаждущая плоть уже сама упруго и властно запульсировала в тугой и горячей глубине женского лона, близя предстоящую и невозможно желанную агонию наивысшего наслаждения согласованных друг с другом тел. И Люся устремилась навстречу Олегу, хотя, казалось, что теснее сблизиться уже невозможно. А он, левой рукой обняв её за плечи, правую подвёл под пружинящую в прохладной свежести попку, ещё крепче прижимая любимую, как бы сливая плоть в единое целое и сам растворяясь в женщине. Два тела, тесно сплетаясь, замерли, прислушиваясь друг к другу и вкушая первый глоток из переполнявшего их чувства любви. Но вот они не выдержали сладостной пытки телесной немоты и, сначала плавно и осторожно, а затем всё более настойчивее и яростнее, начали извечный танец алчущих предельной любви тел, понимая один другого высшей мудростью чувств, дарованных природой живущим.
Люся сквозь стон впивалась в губы Олега. Её тело не находило места на ложе и упругой волной набегало на любимого, поднимая его на своём прибойном гребне, в то время как руки, судорожно сжимавшие его напрягшиеся ягодицы, прижимали это драгоценное тело, подчиняя его движения своему ритму буйства крови.
И разрядка была бурной и запредельно сладостной.