XXVI. Танцы
Артур выбрал для бальной комнаты переднюю залу. Это было весьма благоразумно, потому что в ней воздух был чище, чем во всех других комнатах. Она имела то преимущество перед прочими, что имела выход в сад, а также сообщение с другими комнатами. Нельзя сказать, конечно, чтоб каменный пол был очень удобен для танцев, но ведь большей части танцоров было известно, какое наслаждение доставляет пляска в рождественские праздники на кухонном каменном полу. Передняя зала принадлежала к числу тех, которые придают окружающим комнатам вид чуланов; она была украшена штукатурною работою – ангелами, трубами и гирляндами цветов на высоком потолке и большими медальонами с изображением разных героев на стенах, чередовавшихся со статуями в нишах. Такую комнату нельзя было не убрать хорошенько зеленью, и мистер Крег очень гордился тем, что имел случай выказать свой вкус и свои тепличные растения. Широкие ступени каменной лестницы были покрыты подушками, назначенными местом сидения для детей, которым было позволено оставаться до половины десятого с няньками для того, чтоб видеть танцы; и так как в этих танцах принимали участие только главные арендаторы, то на всех места было более чем довольно. Свечи были вставлены в очаровательные фонари из цветной бумаги, развешенные высоко между зелеными ветвями, и фермерские жены и дочери, которые заглядывали сюда украдкой, были убеждены, что ничто не могло быть великолепнее этого зрелища; теперь они вполне знали, в какого рода комнатах жили король и королева, и с некоторым сожалением думали о своих родственницах и знакомых, не имевших такого прекрасного случая, узнать, как живут в большом свете. Фонари были уже зажжены, хотя солнце село только недавно и вне дома господствовал тот тихий свет, при котором мы, кажется, видим все предметы яснее, чем в самое ясное время дня.
Зрелище вне дома было прелестно, фермеры и их семейства двигались по лужку, между цветами и кустарниками, или по широкой прямой дороге, которая шла от восточного фасада и по обеим сторонам которой расстилался ковер мшистой травы, где там и сям росли то темный кедр с плоскими сучьями, то большая ель в виде пирамиды, легко касаясь земли своими ветвями, концы которых представляли бахрому бледнозеленого цвета. Группы крестьян в парке начинали мало-помалу редеть: молодых привлекали огни, которые начинали блестеть из окон галереи в аббатстве, комнаты, назначенной им для танцев, а некоторые рассудительные люди думали, что была пора отправиться потихоньку домой. К последним принадлежала и Лисбет Бид, и Сет намерен был идти с нею, не только из одной сыновней привязанности: совесть не допускала его принять участие в танцах. День этот показался Сету довольно печальным: воспоминание о Дине никогда не преследовало его так настойчиво, как на этом празднике, с которым она решительно не имела ничего общего. Ее образ представлялся ему еще живее, когда он смотрел на беззаботные лица и разноцветные наряды молодых женщин, – так мы еще более чувствуем красоту и величие изображения Мадонны, когда оно скрывается от нас на минуту за обыкновенною головою в шляпке. Но присутствие Дины в его мыслях помогало ему только лучше переносить нрав его матери, который становился сварливее к вечеру. Бедная Лисбет испытывала странную борьбу чувств. Ее радость и гордость, причиненная почестью, которую оказывали ее возлюбленному сыну Адаму, начинали уступать в борьбе с ревностью и брюзгливостью, возобновившимися в то время, когда Адам пришел сказать ей, что капитан Донниторн просил его присоединиться к танцорам в передней зале. Адам мало-помалу выходил из пределов ее власти; она желала возвращения прежней беспокойной жизни, ведь тогда Адам больше заботился бы о том, что говорила и делала его мать.
– Вот еще новость! – сказала она. – Ты тут толкуешь о танцах, когда и пяти недель еще не прошло с тех пор, как твоего отца положили в могилу. Мне бы, право, также следовало быть там с ним вместе, а не оставаться здесь и занимать на земле место людей веселее меня.
– Нет, матушка, не смотри на это таким образом, – сказал Адам, решившийся кротко обращаться сегодня с матерью, – я вовсе не думаю танцевать, а только буду смотреть. И если капитан желает, чтоб я был там, то я не могу сказать: нет, я лучше не останусь! Ведь это покажется, как будто я думаю, что знаю лучше его. А ведь ты знаешь, как он вел себя относительно меня сегодня.
– Ну, да ты уж сделаешь так, как тебе хочется. Твоя старуха мать не имеет никакого права мешать тебе. Что она такое? Старая шелуха, из которой ты уж и выскользнул, как спелый орех.
– Ну, хорошо, матушка, – сказал Адам, – я скажу капитану, что тебе будет неприятно, если я останусь, и что по этому случаю я иду домой… я надеюсь, что он не рассердится на меня за это… да, впрочем, мне и самому хочется этого.
Он произнес эти слова с некоторым усилием: на деле ему очень хотелось быть в этот вечер близ Хетти.
– Нет, нет, я не хочу, чтоб ты сделал это… молодой сквайр, может, рассердится. Ступай и делай то, что он тебе приказал, а я и Сет мы пойдем домой. Я знаю, это большая честь для тебя, что на тебя обращают такое внимание; и кому же более гордиться этим, как не твоей матери? Разве мало у нее было беспокойств все эти годы, когда она растила тебя и ходила за тобой?
– В таком случае прощай, матушка, прощай брат. Не забудьте о Джипе, когда придете домой, – сказал Адам, направляясь к воротам парка, где он надеялся встретиться с семейством Пойзер; он был так занят после обеда, что не имел времени поговорить с Хетти.
Его глаза вскоре открыли в некотором отдалении группу людей, в которой он узнал тех, кого искал; они возвращались к дому по широкой, усыпанной песком дороге, и он ускорил шаг, желая присоединиться к ним.
– А, Адам! очень рад, что вижу вас опять наконец, – сказал мистер Пойзер, который нес на руках Тотти. – Теперь вы немножко повеселитесь, я надеюсь, так как ваше дело кончено. Вот Хетти просили танцевать множество молодых людей, и я только что спрашивал ее, дала ли она вам слово танцевать с вами, а она говорит: "Нет".
– Да я и не думал танцевать сегодня вечером, – сказал Адам, уже готовый изменить свое решение, когда взглянул на Хетти.
– Что за вздор! – сказал мистер Пойзер. – Ведь все решительно будут танцевать сегодня, все, кроме старого сквайра и мистрис Ирвайн. Мистрис Бест говорила, что мисс Лидия и мисс Ирвайн будут танцевать и что молодой сквайр возьмет мою жену на первый танец и с нею откроет бал; таким образом, она будет принуждена танцевать, хотя уж и перестала танцевать с самого Рождества, когда родился наш последний ребенок. Вам стыдно будет стоять да смотреть только, Адам. А вы еще такой славный парень и можете танцевать не хуже других.
– Нет, нет, – сказала мистрис Пойзер, – это было бы непристойно. Я знаю, танцы – глупость; но если вы будете останавливаться перед всякою вещью, потому что это глупость, то вы не далеко уйдете в жизни. Когда для вас приготовлен бульон, то вы должны есть и крупу, иначе уж не трогайте и бульона.
– В таком случае если Хетти будет танцевать со мною, – сказал Адам, уступая доводам ли мистрис Пойзер или чему-нибудь другому, – то я прошу на тот танец, на который она только свободна.
– У меня нет кавалера на четвертый танец, – отвечала Хетти, – если вы хотите, я буду танцевать с вами.
– Послушайте, – сказал мистер Пойзер, – но вы должны танцевать и первый танец, Адам, а то это покажется странным. Ведь здесь множество миленьких девушек, из которых можете выбрать любую, а девушкам куда как неприятно, когда мужчины стоят возле них и не приглашают их.
Адам сознавал справедливость замечания мистера Пойзера: для него было бы не совсем ловко не танцевать ни с кем, кроме Хетти. Вспомнив, что Джонатан Бердж имел некоторое основание чувствовать себя обиженным сегодня, он решился попросить Мери Бердж на первый танец, если она не была приглашена никем.
– Вот на больших часах бьет восемь, – сказал мистер Пойзер, – мы должны теперь поторопиться и войти в залу, не то сквайр и леди будут там раньше нас, а это было бы не совсем то прилично.
Когда они вошли в залу и трое детей, отданные на попечение Молли, были посажены за лестницу, створчатые двери в гостиную отворились, и Артур вышел в своем мундире. Он вел мистрис Ирвайн к покрытому ковром возвышению, украшенному тепличными растениями; здесь должны были сидеть мистрис Ирвайн, мисс Анна и старый мистер Донниторн и оттуда смотреть на танцы, как короли и королевы в сценических представлениях. Артур надел мундир, чтоб доставить удовольствие арендаторам, говорил он, для которых его военный сан казался едва ли менее сана первого министра. Он нисколько не противился угодить им таким образом: мундир представлял его фигуру в очень выгодном свете.
Старый сквайр, прежде чем сел на свое место, обошел кругом всю залу, раскланиваясь с арендаторами и обращаясь с вежливыми речами к женам. Он был всегда вежлив, но фермеры, после долгого недоразумения, поняли наконец, что эта утонченность в обращении была одним из признаков жестокости. Многие заметили, что он оказывал сегодня самую изысканную вежливость мистрис Пойзер, как-то особенно расспрашивая ее о здоровье, советуя ей укрепить свои силы холодною водою, как делал он, и избегать всех лекарств. Мистрис Пойзер приседала и благодарила его с большим достоинством, но когда он отошел от нее, она произнесла шепотом, обращаясь к мужу:
– Даю голову на отсечение, что он затевает против нас какую-нибудь скверную штуку. Черт уж не станет вилять хвостом даром.
Мистер Пойзер не имел времени отвечать, потому что теперь Артур подошел к ним и сказал:
– Мистрис Пойзер, я пришел просить вашей руки на первый танец, а вас, мистер Пойзер, позвольте свести к тетушке, потому что она хочет иметь вас своим кавалером.
Бледные щеки жены вспыхнули от сильного чувства необыкновенной чести, когда Артур вывел ее на первое место в зале; но мистер Пойзер, в котором лишний стакан воскресил юношеское доверие к его приятной наружности и чрезвычайной ловкости в танцах, очень гордо последовал за ними, втайне лаская себя надеждою, что мисс Лидия никогда в жизни не имела кавалера, который мог бы приподнять ее с полу так ловко, как он. Для того чтоб уравновесить почести, которые следовало оказать обоим приходам, мисс Ирвайн танцевала с Лукой Бриттоном, самым многоземельным брокстонским фермером, а мистер Равен пригласил мистрис Бриттон. Мистер Ирвайн, усадив свою сестру Анну, ушел в галерею аббатства, как условился с Артуром прежде, посмотреть, как веселились поселяне. Между тем все менее значительные пары заняли свои места: Хетти вел неизбежный мистер Крег, а Мери Бердж – Адам; затем раздались звуки музыки, и славный контрданс, лучший из всех танцев, начался.
Жаль, что пол не был выстлан досками, на таком полу мерное топанье толстых башмаков было бы лучше всякого барабана. Веселое топанье, милостивое киванье головой, грациозное подавание рук – где можем мы увидеть все это теперь? Каким приятным разнообразием было бы для нас, если б мы видели иногда вместо голых шей и громадных кринолин, пытливых взоров, исследующих костюмы, и томных мужчин в лакированных сапогах, двусмысленно улыбающихся, если б мы, вместо всего этого, могли опять увидеть эту простую пляску скромно одетых матрон, на несколько минут откинувших в сторону заботы о доме и о сырне, только воспоминающих свою молодость, но не старающихся казаться молодыми, не чувствующих ревности к молодым девушкам, окружающим их, но гордящихся ими, праздничное веселье дюжих мужей, строящих милые комплименты своим женам, как, бывало, во время их сватовства, парней и девушек, немного смущенных и застенчивых с своими танцорами и танцорками и не знающих, с чего начать разговор…
Только одно обстоятельство могло мешать удовольствию, которое находил в этом танце Мартин Пойзер: он все время находился в близком соприкосновении с Лукой Бриттоном, этим неопрятным фермером. Он хотел уже придать своему взору некоторую леденящую холодность, когда подавал руку фермеру, но так как вместо оскорбительного Луки против него была мисс Ирвайн, то он боялся, что заморозит не ту особу, которую хотел. Таким образом, он предоставил своему лицу выражать веселье, неохлажденное никакими нравственными суждениями.
Как забилось сердце Хетти, когда Артур приблизился к ней! Он почти вовсе не смотрел на нее сегодня; теперь он должен был взять ее за руку. Пожмет ли он ей руку? посмотрит ли он на нее? Ей казалось, она непременно заплачет, если он не подаст никакого признака чувства. Но вот он подошел к ней… он взял ее за руку… да, он пожал ей руку. Хетти побледнела, когда посмотрела на него одно мгновение и встретила его взор, прежде чем танец успел унести его от нее. Это бледное лицо произвело на Артура действие, походившее на начало неопределенной боли, действие, которое не оставляло его, между тем как он должен был танцевать, улыбаться и шутить по-прежнему. Лицо Хетти будет непременно иметь такое выражение, когда он сообщит ей то, что должен был сообщить, а он никогда не будет в состоянии вынести это выражение, он снова будет безрассудным и снова увлечется. А в действительности выражение лица Хетти вовсе не имело того значения, которое он придавал ему: оно было только признаком происходившей в ней борьбы между желанием, чтоб он обратил внимание на нее, и опасением, что она не будет в состоянии скрыть это желание от других. Но лицо Хетти выражало более того, что она чувствовала. Есть лица, получающие от природы мысль и высокое и трогательное выражение, которые не принадлежат к простой человеческой душе, порхающей за ними, но которые говорят о радостях и печалях прошедших поколений; есть глаза, говорящие о глубокой любви, которая, без всякого сомнения, была и находится где-нибудь, только не при этих глазах, может быть, при бледных глазах, не выражающих ничего, подобно тому, как народный язык может быть напоен поэзией, совершенно непонятной устам, говорящим на нем. Это выражение лица Хетти возбудило в Артуре тягостную боязнь, которая, однако ж, заключала в себе какую-то страшную тайную радость, радость о том, что она любила его слишком сильно. Ему предстоял тяжкий труд: в эту минуту он чувствовал, что отдал бы три года своей юности, если б мог быть так счастлив, чтоб предаться без угрызений совести своей страсти к Хетти.
Эти несвязные мысли бродили в его уме, когда он шел с мистрис Пойзер, которая запыхалась от усталости и втайне думала, что ни судья, ни суд присяжных не заставят ее протанцевать еще один танец, и просил ее отдохнуть в столовой, где был приготовлен ужин, к которому гости могла подходить, когда им было угодно.
– Я просила Хетти не забыть, что ей придется танцевать с вами, сэр, – сказала добрая, простодушная женщина. – Она ведь такая ветреница, что, пожалуй, даст слово на все танцы. Таким образом, сказала ей, чтоб она не обещала слишком многим.
– Благодарю вас, мистрис Пойзер, – сказал Артур несовершенно спокойно. – Теперь сядьте в это покойное кресло, а Мильз подаст вам, чего вам захочется лучшего.
И он торопливо отошел от нее, чтоб найти себе другую пожилую даму: сначала он должен был отдать подобающую честь замужним женщинам, а потом уже и обратиться к молодым. Итак, контрдансы, топанье, милостивое киванье и грациозное подавание рук пошли себе веселою чередою.
Наконец дошла очередь и до четвертого танца, которого не мог дождаться сильный, важный Адам, будто был восемнадцатилетний юноша-белоручка. Все мы очень похожи друг на друга, когда любим в первый раз. Адаму едва ли случалось коснуться руки Хетти иначе, как при беглом приветствии; до настоящего случая он танцевал с нею только однажды. Его взоры беспрестанно преследовало ее в этот вечер против его воли, и он еще более был упоен любовью. Она, казалось ему, держала себя так мило, так скромно, вовсе не кокетничала сегодня, улыбалась менее обыкновенного, даже дышала какой-то сладостною грустью. "Да благословит ее Бог! – думал он. – Я сделал бы жизнь ее счастливою, если б только могла сделать ее счастливою твердая рука, которая бы работала для нее, и сердце, которое любило бы ее".
Затем им невольно овладевали очаровательные мечты о том, что вот он приходит домой с работы и прижимает Хетти к сердцу; он чувствует, что ее щека нежно касается его щеки… Адам совершенно забыл, где находился, и ему было бы все равно, если б музыка и топанье ногами превратились в шум дождя и рев ветра.
Но теперь третий танец кончился, и Адам мог подойти к Хетти и просить ее руку. Она стояла на другом конце залы близ лестницы, перешептываясь с Молли, которая только что передала спящую Тотти ей на руки, а сама побежала за шалями и шляпками, которые находились на площадке. Мистрис Пойзер взяла с собою двух мальчиков в столовую, чтоб дать им пирога прежде отправления их домой в телеге с дедушкой. Молли должна была следовать за ними как можно скорее пешком.
– Позвольте мне подержать ее, – сказал Адам, когда Молли направилась к лестнице. – Дети так тяжелы, когда спят.
Хетти обрадовалась помощи, потому что держать Тотти на руках, и держать стоя, было ей вовсе неприятно. Но эта вторичная передача имела то несчастное действие, что разбудила Тотти, которая не уступала другим детям ее лет в капризах, если ее будили не вовремя. В то время как Хетти передавала ее на руки Адама и еще не успела выдернуть свои руки, Тотти открыла глаза и немедленно ударила левым кулаком по руке Адама, правой же рукою схватила за шнурок с коричневыми бусами вокруг шеи Хетти. Медальон выскочил из-за ее платья, шнурок тотчас же оборвался, и беспомощная Хетти увидела, что бусы и медальон рассыпались далеко по полу.
– Мой медальон, мой медальон! – сказала она громким, испуганным шепотом, обращаясь к Адаму. – О бусах не беспокойтесь.
Адам уж заметил, куда упал медальон – последний привлек его взор, лишь только выскочил из-за платья. Медальон упал на деревянное возвышение, где сидели музыканты, а не на каменный пол; а когда Адам поднял его, то увидел стекло и под ним темный и светлый локоны. Он упал этою стороною кверху, и стекло не разбилось. Адам перевернул его в руке и увидел золотую эмалированную спинку.
– Ему не сделалось ничего, – сказал он, подавая медальон Хетти, которая не была в состоянии взять вещь, потому что обеими руками держала Тотти.
– О! это все равно, я вовсе не забочусь об этом, – сказала Хетти, которая была бледна и теперь покраснела.
– Все равно? – спросил Адам серьезно. – А мне показалось, что вы очень испугались насчет его. Я подержу эту вещь, пока вам можно будет взять ее, – прибавил он спокойно, закрывая медальон рукою и тем желая доказать ей, что не хотел еще раз взглянуть на него.
Между тем Молли возвратилась с шляпкой и шалью, и лишь только взяла она Тотти, как Адам передал медальон в руки Хетти. Она взяла его с видом равнодушия и положила в карман. В душе же своей она была раздосадована на Адама и недовольна им, потому что он видел медальон; тем не менее она решилась теперь не обнаруживать никаких признаков волнения.
– Посмотрите, – сказала она, – все уж становятся на места. Пойдемте.