Адам молча повиновался. Смутная тревога овладела им. Разве Хетти имела возлюбленного, которого он не знал, потому что никто из ее родственников – он был в том уверен – не подарит ей такого медальона, и никто из ее обожателей, с которыми он был знаком, не обращал на себя такого внимания Хетти, каким непременно должен был пользоваться тот, кто подарил ей медальон. Адам терялся в совершенной невозможности найти человека, на которого могли бы упасть его опасения. С ужасным мучением мог он только чувствовать, что в жизни Хетти было что-то неизвестное ему, что в то время, как он убаюкивал себя надеждою, что она полюбит его, она уже любила другого. Удовольствие, которое он ожидал найти, танцуя с Хетти, исчезло. Его глаза, останавливаясь на ней, имели какое-то беспокойное, вопрошавшее выражение. Он не мог вспомнить, что бы сказать ей; она, с своей стороны, была также не в духе и также не хотела говорить. Оба они обрадовались, когда танец кончился.
Адам решился не оставаться долее: он не был никому нужен и никто не заметит, если он ускользнет потихоньку. Лишь только он вышел из дверей, как пошел своим обычным быстрым шагом, торопясь, сам не зная почему, занятый грустною мыслью о том, что воспоминание об этом дне, полном почести и надежд для него, было отравлено навсегда. Вдруг, когда он уже прошел довольно далеко по парку, он остановился, пораженный светом воскреснувшей надежды. Ведь он был глупцом, которому вздор показался большим несчастьем. Хетти, которая так страстно любила наряжаться, может быть, и сама купила ту вещь. Она, казалось, была слишком ценна для девушки… она, казалось, походила на вещи, которые лежали на белом атласе в большом магазине ювелира в Россетере. Но Адам обладал весьма несовершенными понятиями о ценности подобных вещей; по его мнению, она, конечно, стоила не больше гинеи. Может быть, в рождественской кружке у Хетти и было столько денег, и – кто знал? – может быть, она настолько была ребенком, что истратила их таким образом; она была так молода! она не могла не любить наряды! Но в таком случае отчего же она так испугалась сначала, так изменилась в лице, а после показывала вид, что ей было все равно? О! да ведь ей было стыдно, что он увидел, какая щегольская вещь была у нее. Она сознавала, что поступила дурно, истратив деньги на эту вещь, и знала, что Адам порицал страсть к нарядам. Это было доказательством, что она заботилась о том, что он любил и чего не любил. Судя по его молчанию и важности, она должна была подумать, что он был очень недоволен ею, что он готов был осудить ее слабости строго и жестоко. И когда он шел теперь тише, предаваясь размышлениям об этой новой надежде, он только беспокоился о том, что его поведение может охладить чувство Хетти к нему, потому что последняя точка зрения на это дело непременно должна быть верна. Каким образом могла Хетти иметь возлюбленного, которому она платила взаимностью и которого он, Адам, не знал совершенно? Она никогда не отлучалась из дома дяди долее как на день, она не могла иметь знакомых, которые не приходили бы на мызу, не могла иметь коротких друзей, которые не были бы известны ее дяде и тетке. Безрассудно было бы думать, что медальон был подарен ей возлюбленным. Он был вполне уверен, что небольшой локон темных волос был ее собственный; он не мог делать догадок о светлых волосах, находившихся под темным локоном, потому что не совсем ясно видел их. То могли быть волосы ее отца или матери, умерших, когда она была ребенком, и естественно, что она вложила туда и локон своих собственных волос.
И вот Адам лег спать, утешенный, создав самому себе замысловатую ткань вероятностей, самую верную завесу, которую только умный человек может поставить между собою и истиною. Его последние мысли перед сном слились с мечтою, которая перенесла его на мызу; там он был снова вместе с Хетти и просил ее простить его в том, что он был так холоден и молчалив.
В то время как Адам предавался этим мечтам, Артур вел Хетти к танцу и говорил ей едва слышным, торопливым голосом: "Я буду в лесу послезавтра в семь часов, приходите, как можете, раньше". И безрассудные радости и надежды Хетти, испуганные просто вздором и потому отлетевшие назад на небольшое расстояние, теперь снова запорхали, не сознавая настоящей опасности. Она была счастлива впервые во весь этот длинный день и желала, чтоб танец продолжался несколько часов. Артур также желал этого, он позволит себе только эту последнюю слабость, думал он, а человек никогда не находится с более сладостною томностью под влиянием страсти, как в то время, когда он решился поработить ее завтра.
Но желания мистрис Пойзер были совершенно противоположны этим: ее голова была полна грустных предчувствий о том, что завтра утренний сыр поспеет позже, вследствие прибытия семейства домой в позднюю пору. Теперь, когда Хетти исполнила свою обязанность, протанцевала один танец с молодым сквайром, мистер Пойзер должен был выйти и посмотреть, приехала ли за ними телега, потому что было уже половина одиннадцатого, и, несмотря на полуробкое возражение с его стороны, что это кажется неприличным, если они уедут первые, мистрис Пойзер настаивала на своем намерении, все равно, будет ли то прилично или неприлично.
– Как, вы уже отправляетесь домой, мистрис Пойзер? – спросил старый мистер Донниторн, когда она подошла проститься и присела. – Я думал, что мы не расстанемся ни с кем из наших гостей раньше одиннадцати. Мистрис Ирвайн и я уж люди пожилые, а мы не намерены уйти от танцев раньше того времени.
– О, ваша милость! господа-то могут оставаться до поздней поры, при свечах: у них нет забот о сыре на душе. А для нас уж и теперь довольно поздно, да и нельзя внушать коровам, будто их не нужно доить так рано завтра утром. Итак, если вам будет угодно извинить нас, позвольте нам проститься.
– Ну, – сказала она мужу, когда они сели в телегу, – я лучше согласилась бы варить пиво и стирать в один и тот же день, чем провести один из этих веселых дней. Ведь утомительнее всего толкаться из одного угла в другой и смотреть выпучив глаза, не зная хорошенько, чем бы заняться в следующую минуту. И при этом изволь-ка иметь всегда на лице улыбку, словно торговец в рыночный день, а то, чего доброго, люди сочтут тебя невежей. И в заключение, что ж остается у вас после всего этого? Желтое лицо, оттого что вы наелись вещей, которые вам не по нраву.
– Нет, нет, – сказал мистер Пойзер, находившийся в самом веселом расположении духа и чувствовавший, что он пережил сегодня великий день, – тебе вовсе не мешает иногда повеселиться немного. И ты танцуешь нисколько не хуже других. Я всегда скажу, что ни одна из всех женщин нашего околотка так не легка на ногу, как ты. И это была большая честь для тебя, что молодой сквайр пригласил тебя прежде других; это, полагаю, случилось оттого, что я сидел во главе стола и сказал речь. Да и Хетти также… У нее никогда не было прежде такого кавалера: бравый молодой джентльмен в мундире. Тебе это послужит предметом разговора, Хетти, когда ты состаришься, как ты танцевала с молодым сквайром в день его совершеннолетия.
Книга четвертая
XXVII. Кризис
То было во второй половине августа, недели три после рождения. В северной внутренней части Ломшейрскаго графства уже началась жатва пшеницы, но к уборке хлеба нельзя было приступить еще несколько времени, по случаю проливных дождей, причинивших наводнения и большие убытки вообще во всей стране. Благодаря своей веселой нагорной местности и орошаемым ручейками долинам, брокстонские и геслопские фермеры были спасены от последних несчастий; а так как я не могу иметь притязаний на то, что они были исключительными фермерами, которым общее благо было ближе собственного к сердцу, то вы заключите из этого, что они не очень-то были недовольны быстрым возвышением цены на хлеб, пока существовала надежда, что они будут собирать хлеб неповрежденным; а несколько ясных дней и сухие ветры поддерживали в фермерах эту надежду.
Восемнадцатое августа было одним из таких дней, когда солнечный свет казался яснее во всех глазах по случаю мрака, предшествовавшего ему. Большие массы облаков пробегали по голубому небу и своими летучими тенями, казалось, оживляли большие круглые холмы за Лесною Дачею. Солнце скрывалось на мгновение и потом снова сияло жарко, как возвратившаяся радость. Ветер срывал с кустарников, образовывавших изгороди, листья, все еще зеленые. Около ферм раздается звук захлопывающихся дверей; в фруктовых садах падают яблоки; ветер совершенно покрывает гривами морды лошадей, блуждающих по сторонам дороги, покрытым зеленью, и по общему выгону. А между тем ветер, казалось, был частью общей радости о том, что солнце сияло. Веселый день для детей, бегавших вокруг ферм и кричавших во всю мочь для того, чтоб узнать, не могут ли они покрыть своими голосами сильнейшие порывы ветра. Взрослые также были в хорошем расположении духа, надеясь на лучшие дни, когда спадет ветер. Дай только Бог, чтоб зерно было не совсем спело, иначе ветер сдует его из колоса и рассеет по земле как несвоевременный посев.
А между тем и в такую погоду человек может подвергнуться убийственному несчастью. Если справедливо, что природа в известные моменты как бы носит в себе предчувствие о судьбе одного человека, то не должно ли быть справедливо и то, что она, кажется, нисколько не печется о другом и не замечает его? Нет ни одного часа, в который не родились бы и радость и отчаяние; нет утреннего света, который не приносил бы с собою новой боли сильной печали, равно как и новых сил гению и любви. Ведь нас такое множество, и наша участь так различна – можно ли удивляться, что расположение натуры находится часто в строгом контрасте с великим кризисом нашей жизни? Мы дети обширной семьи; научимся же, как научаются такие дети, не ожидать, что о наших ушибах будут много заботиться, а довольствоваться небольшим уходом и небольшими ласками и тем более станем помогать друг другу.
Для Адама этот день был тяжел: в последнее время он исполнял почти двойную работу. Он продолжал заниматься, как старший работник, у Джонатана Берджа, пока на его место не найдется удовлетворительный человек; а Джонатан не торопился искать себе такого человека. Но он весело исполнял лишнюю работу, потому что его надежды касательно Хетти снова прояснились. После дня рождения каждый раз, когда она видела его, она, казалось, делала усилия, чтоб обращаться с ним как можно ласковее, она будто хотела доказать ему, что простила его молчание и холодность во время танца. Он ни разу не упоминал о медальоне. Он был слишком счастлив, что она улыбалась ему, чувствовал себя еще счастливее, потому что замечал в ней более смиренный вид, что-то особенное, приписывая это развитию женской нежности и серьезности. "Ах! – беспрестанно думал он, – ведь ей только семнадцать лет; еще немного – и она уже не будет так беззаботна. И ее тетка всегда рассказывает, как она проворна при работе. Она, я уверен, будет такою женою, что матушке никогда не удастся и поворчать на нее". Правда, он видел ее дома только два раза со дня рождения. Однажды в воскресенье, когда он намеревался зайти на ферму из церкви, Хетти присоединилась к обществу старших слуг с Лесной Дачи и пошла домой с ними, будто хотела поощрить мистера Крега. "Она уж очень расположена к этим людям из экономкиной комнаты, – заметила мистрис Пойзер. – Что меня касается, то я никогда особенно не жаловала господских слуг… они почти все похожи на жирных собачонок знатных леди, что вот не годятся ни дом сторожить, ни на жаркое, а только на показ". Другой раз вечером она ушла в Треддльстон купить какие-то вещи, хотя, к его немалому удивлению, возвращаясь домой, он увидел в некотором расстоянии, как она шла по дороге, которая вовсе не вела из Треддльстона. Но когда он торопливо подошел к ней, она была очень ласкова и просила его возвратиться с ней на ферму, когда он довел ее до ворот двора. Она прошла несколько дальше по полям, возвращаясь из Треддльстона, потому что ей не хотелось идти домой, говорила она: на чистом воздухе было так мило, а ее тетка вечно делает столько хлопот, когда ей, Хетти, нужно идти со двора. "О, пожалуйста, пойдемте к нам!" – сказала она, когда он, пожимая ей руку, хотел проститься с ней у ворот; и он не мог устоять против ее желания. Таким образом он вошел с ней, и мистрис Пойзер удовольствовалась только легким замечанием, сказав, что Хетти пришла позже, чем ее ожидали; а Хетти, которая, казалось, была не совсем в духе при встрече с ним, улыбалась, болтала и с необыкновенною предусмотрительностью старалась угодить всем.
Он видел ее тогда в последний раз, но надеялся, что завтра у него найдется свободного времени зайти на ферму. Сегодня, он знал, был тот день, в который она ходит на Лесную Дачу шить у горничной; итак, он постарается поработать сегодня вечером как можно больше, чтоб быть свободным завтра.
В числе других работ Адам имел надзор над некоторыми починками в той части лесной фермы, которую до настоящего времени занимал Сачелль, как управляющий, и которую, если верить слухам, старый сквайр предоставлял занять какому-то хвату в сапогах с отворотами; некоторые поселяне видели, как последний однажды проезжал верхом по парку. Что сквайр решился на починки, это можно было только объяснить его желанием получить арендатора, хотя общество, собиравшееся по субботам вечером у мистера Кассона, единогласно утверждало за своими трубками, что не найдется человека с здравым смыслом, который захотел бы взять лесную ферму, если к ней не будет присоединено больше пашни. Впрочем, как бы то ни было, починки приказано было произвести со всевозможною поспешностью; и Адам, занимаясь от мистера Берджа, выполнял приказание с обычною энергией. Но сегодня, поработав в другом месте, он мог прийти на лесную ферму только поздно после обеда. Тут он заметил, что часть старой крыши, которую он рассчитывал сохранить, села. Ясно было, что из этой части строения нельзя было сделать ничего хорошего; ее нужно было сломать до основания. Адам немедленно составил в голове план, как снова выстроить эту часть так, чтоб тут были самые удобные хлева для коров и телят и помещение для всякой утвари, и все это без больших издержек на материалы. Таким образом, когда разошлись работники, он сел, вынул свою карманную книжку и занялся черчением плана и подробным означением требовавшихся материалов, желая показать все это мистеру Берджу завтра утром и склонить его, чтоб он уговорил сквайра согласиться на предложение Адама. Сделать какое-нибудь хорошее дело, как бы оно ни было мало, всегда было удовольствием для Адама, и он сидел на отрубке, над книгою, лежавшею на чертежном столике, по временам тихо посвистывая и поворачивая голову набок с едва заметною улыбкою самодовольства, даже гордости, потому что если Адам любил хорошее дело, он также любил и думать: "Я сделал это!" Я полагаю, что те только люди свободны от этой слабости, которые никакую работу не могут назвать своею собственною. Было уж почти семь часов, когда он кончил и опять надел свою куртку. Окинув кругом глазами всю работу, он заметил, что Сет, который работал здесь сегодня, забыл взять с собою свою корзинку с инструментами. "Вот хорошо, парень-то оставил здесь свои инструменты, – подумал Адам, – а он должен работать в мастерской завтра. Ну, есть ли на свете такой рассеянный малый! Он непременно забыл бы голову, если б она не была прикреплена у него к плечам. Ну, счастье еще, что они попались мне на глаза: я снесу их домой".
Строения лесной фермы находились на самом конце парка, на расстоянии десяти минут ходьбы от аббатства. Адам приехал туда на своем пони, намереваясь по дороге домой подъехать к конюшням и оставить там свою лошадку. У конюшен он встретил мистера Крега, пришедшего посмотреть на новую лошадь капитана, на которой последний должен был уехать послезавтра. Мистер Крег задержал Адама, чтоб рассказать, как все слуги должны будут собраться у ворот двора и пожелать молодому сквайру всякого благополучия в то время, как он выедет из дома, так что, когда Адам вышел в парк, бросив корзинку с инструментами на плечи, солнце уже почти садилось, посылая горизонтальные багровые лучи между большими стволами старых дубов и украшая каждое голое местечко земли мимолетным блеском, который придавал этому местечку вид брильянта, брошенного на траву. Ветер теперь стих, и только легкий ветерок шевелил листьями с тонкими стебельками. Кто просидел дома весь день, был бы рад пройтись теперь; но Адам достаточно был на чистом воздухе и желал сократить свой путь домой. Он для того намеревался пройти парк поперек и пройти чрез рощу, где не был уже несколько лет. Он быстро прошел парк, идя по тропинкам между папоротником, сопровождаемый по пятам Джипом; он не останавливался любоваться великолепными изменениями света, даже едва заметил это… а между тем чувствовал присутствие его каким-то тихим, счастливым благоговением, которое сливалось с его деловыми труженическими мыслями. И как мог он не чувствовать этого? Даже олени чувствовали это и становились робче.
Мало-помалу мысли Адама возвратились к тому, что говорил мистер Крег об Артуре Донниторне; он рисовал себе его отъезд и перемены, которые могут случиться к тому времени, когда он возвратится; затем его мысли с любовью представили ему старые сцены товарищества, существовавшего между Адамом и молодым сквайром в детстве, остановились на добрых качествах Артура, которыми Адам гордился, как все мы гордимся добродетелями людей, стоящих в обществе выше вас и обращающихся с нами с уважением. Счастье такого сердца, как у Адама, заключающего в себе большую потребность любви и благоговения, столько зависит от того, что оно может думать о чувствовать о других! И Адам не составил себе идеального мира умерших героев, он немного знал о жизни людей прошедшего времени, он должен был отыскивать себе людей, к которым мог бы привязаться с любовью и благоговением, между теми, с которыми обращался. Приятные мысли об Артуре придали более обыкновенного кроткое выражение его смелому, грубому лицу; может быть, они были также причиною, по которой Адам, отворив старые зеленые ворота, при входе в рощу остановился, чтоб потрепать Джипа и сказать ему ласковое слово.
После этой паузы он снова тронулся в путь по широкой извилистой дорожке, которая вела через рощу. Что за дивные буки! Адам больше всего приходил в восторг от прекрасного дерева. Как зрение рыболова становится проницательнее на море, так и деревья могли прояснить чувства Адама гораздо лучше, чем другие предметы. Он помнил их, как живописец помнил все крапинки и свили на их коре, все кривизны и узлы их ветвей; он даже часто, стоя и любуясь ими, измерял их вышину и объем с математическою точностью. Таким образом, нам не покажется странным, что Адам, несмотря на свое желание возвратиться домой скорее, не мог не остановиться перед любопытным огромным буком, который увидел перед собой на повороте дороги; он непременно хотел убедиться в том, что это было только одно дерево, а не два, сросшиеся вместе. Всю жизнь свою он помнил эти минуты, когда спокойно рассматривал бук, как человек помнит последний взор, брошенный им на родной кров, где протекла его юность, прежде чем он достиг поворота дороги и родной дом исчез у него из виду. Бук стоял у последнего поворота, где роща оканчивалась сводом из ветвей, из которого открывался вид на восточную сторону; и, когда Адам отошел от дерева, намереваясь продолжать путь, его взор упал на две фигуры шагах в двадцати перед ним.