Отвлекаясь от социальных факторов, надо сказать, что существовали глубокие культурно-философские причины, делавшие невозможным прямое и открытое сообщение между мирской публичностью и мудростью Дао: последняя, напомним, представляла собой нечто "совершенно обратное" здравому смыслу обывателей и логике идеологических систем, но собственной доктрины не имевшее. Более того, как вечно отсутствующая реальность, неведомый первопре-док в нас истина Дао требовала иносказательности речи и тайнописи в тексте, присутствовала в самом скольжении смысла за горизонты общепонятных значений. С этой точки зрения неопределенность социального лица хранителей традиции боевых искусств не случайна и в своем роде существенна. Предание имеет свои внутренние коллизии. Оно, как уже говорилось, предает себя миру и предается им. Нить предания – в сущности, нить человеческой судьбы – свивается из двух очень разных, даже противоположных тенденций: стремления определить, собрать себя и стремления преодолеть, или, как говаривал В. Розанов, "распустить" себя. Первая тенденция соответствует сознанию своего несовершенства и началу нравственного долженствования (ибо в самосознании мы всегда ощущаем свою отделенность от истока жизни и, следовательно, свою ограниченность). Вторая тенденция питается избыточностью творческой аффектации, переживанием безграничной мощи жизни. Недаром традиция, как правило, требует от ее хранителей взять себе одно или даже несколько прозвищ: творчество есть уподобление Другому, измышление себя, которое должно стать реальностью. Выход предлагает игра как миметическая деятельность вплоть до пародии и саморазоблачения: традиция и требует от человека со всей серьезностью познать себя, и упраздняет, снимает свои требования.Но этот сеанс саморазоблачения, часто выглядящий шутовством и даже глумлением над святынями, не бессмыслен. Подражание, мимикрия обеспечивают и анонимность традиции перед лицом государственной машины, и неприкосновенность внутреннего искания своей подлинности, опознания "первочеловека" в себе, и, наконец, чистое удовольствие, доставляемое игрой. Высшая серьезность "претворения пути" органично сочетается со снижающим пафосом пресловутой "смеховой культуры". Двойная периферийность традиции боевых искусств предстает как бы внешней параллелью внутренней двойственности порождающего ее типа личности, причем в скрещении составляющих его тенденций есть некий гипотетический фокус, изначальная "сре-динность" бытия, некий прародитель всех живущих, который в Китае называли "изначальным обликом" каждого – бэньлай мянъму.
Разумеется, власти всегда с подозрением и опаской смотрели на эту принципиально загадочную и неуправляемую, но отчего-то очень жизненную и авторитетную в народе околодаосскую субкультуру, не без основания видя в ней питательную почву для всякой крамолы и мятежных настроений. Тем более опасались они мастеров рукопашного боя и их умения владеть холодным оружием, ведь эти люди, особенно если учесть их огромный авторитет на местах, представляли вполне реальную угрозу для администрации. Время от времени императорский двор требовал от местных чиновников докладывать о тех, кто "самовольно называл себя учителем боевых искусств". Никаких последствий эти указы не имели. Еще и сегодня так называемые "народные" учителя ушу, наследующие традиционным школам, держатся подчеркнуто независимо и даже отчужденно от официальных властей. А власть платит им, в общем, той же монетой, делая вид, что не замечает их.
Но некоторые свидетельства позволяют предположить, что мы как будто имеем дело с древней, богатой и разветвленной традицией. Так, в "Рассуждении о тайцзицюань", каноническом тексте, восходящем, вполне вероятно, к XVIII в., говорится, что "в мире есть очень много побочных школ", в которых нельзя научиться истинным принципам тайцзицюань. Вообще-то выражение "побочная школа" традиционно для даосизма, но все-таки примечательно, что еще во второй половине XIX в. известные нам школы тайцзицюань ограничивались двумя-тремя немногочисленными кружками.
Здесь нужно принять во внимание, что собственно медитативная практика, овладение которой требовало колоссального времени, упорства и обширных знаний, не говоря уже о наличии знающего и заботливого учителя, была в действительности доступна лишь крайне узкому кругу подвижников, готовых посвятить постижению великого Пути всю жизнь. В народе она была практически неизвестна, знания о ней среди широкой публики ограничивались смутными слухами и легендами. Поэтому в народной среде был распространен практический рукопашный бой, которому можно научиться сравнительно быстро. "Побочные школы" всегда представляют собой попытку подменить "внутреннее достижение", работу с духовной силой чисто утилитарными боевыми приемами, в которых используется физическая сила. По той же причине в глазах образованной элиты даосская медитативная практика и боевые искусства долгое время – вплоть до последней трети XIX в. – оставались принципиально разными явлениями, и деятельность таких фигур, как Чжан Саньфэн и его немногочисленные последователи, просто не могла получить систематического освещения в местных и тем более общегосударственных хрониках.
Остается фактом, что деятельность даосов и околодаосских мастеров боевых искусств крайне редко и, в сущности, случайно попадает в поле зрения конфуцианских ученых и чиновников, составлявших образованную и властную верхушку китайской империи. А сами даосы не чувствовали потребности в писании своей истории уже вследствие отмеченной выше невозможности перевести духовный опыт в плоскость исторической длительности и тем более исторического "прогресса". По той же причине эти люди отличались искренним равнодушием к мирской славе. Им были ведомы куда более чистые и возвышенные удовольствия, они обладали способностями, перед которыми бледнели навыки и знания любого мирского человека. Кроме того, имея за плечами богатую традицию даосской духовной практики с ее обширным лексиконом, первые учителя тайцзицюань не чувствовали необходимости создавать какие-либо программные изложения нового искусства. Они вполне удовлетворялись краткими, непонятными для непосвященных отсылками к принципам даосской медитации и эзотерическому лексикону так называемой "внутренней алхимии" (методики взращивания в себе бессмертного тела), ведь тайцзицюань есть не что иное, как продукт приспособления даосской медитативной практики к потребностям боевого искусства. А классические тексты тайцзицюань, как вообще принято в китайских духовных школах, являют собой собрание напоминательных по своему характеру наставлений, обращенных к узкому кругу посвященных.
Чтобы не заблудиться в чаще китайского фольклора и перипетиях полемики вокруг наследия тайцзицюань, будем держаться путеводной нити сообщений письменных источников, хотя и в них, конечно, есть очень много неясного, спорного и даже, как мы увидим, вводящего в заблуждения.
Специальные описания школ кулачного искусства (не будем говорить о традиционных видах оружия) появляются в Китае только в середине XVI в., в правление династии Мин. Впрочем, появление этих свидетельств опять-таки вызвано политическими факторами: необходимостью для тогдашних китайских властей организовать отпор набегам пиратов на морское побережье. Наибольшей известностью пользуются "Основы канона кулачного боя" военачальника Ци Цзигуана (1528-1587), воевавшего с пиратами в провинции Чжэц-зян. Этот текст представляет отдельную главу в компендиуме по военному делу, который был составлен Ци Цзигуаном около 1560 г. К боевым действиям против пиратов Ци Цзигуан привлек многих мастеров рукопашного боя, включая даже монахов Шаолиньского монастыря. В его сочинении мы находим, среди прочего, некоторые формулировки, характерные для традиции "внутренних школ", упоминания о самих школах и перечень из 32 фигур, составлявших комплекс нормативных упражнений для кулачного боя. Среди прочих упоминается школа, именовавшаяся "длинный кулак" (чан цюанъ), каковое на раннем этапе служило одним из названий тайцзицюань. Судя по древнейшим текстам тайцзицюань, это название указывало на непрерывность исполнения комплексов нормативных движений, что делало его похожим на "текущую без конца и без края реку". Впрочем, действие "жизненной воли", наполнявшей преемственность этой одухотворенной жизни, тоже должно быть "долгим".
Отметим сразу же, что из представленного Ци Цзигуаном списка 29 фигур вошли (хотя бы по названию) в комплекс фигур тайцзицюань, выработанный кланом Чэнь в деревне Чэньцзягоу в пров. Хэнань. Ци Цзигуан описывает комплекс "длинного кулака" в понятиях близких тем, которые приняты в тайцзицюань. По его словам, в "длинном кулаке" "фигуры силы друг в друга переходят, превращения не знают предела. Это искусство очень утонченно и неизмеримо, уходит корнями в сокровенные глубины жизни. Понять его умом невозможно, и поэтому оно зовется божественным. Поговорка же гласит: "Кулачный бой нельзя познать". Движения в нем быстры, как гром: не успеваешь уши заткнуть. Вот что называется "нет ни приемов, ни поз – все свершается в мгновение ока".
В одно время с Ци Цзигуаном другой литератор и военный чиновник, боровшийся с пиратами, Тан Шуньчжи (1507-1560), составил так называемый "Военный компендиум". В этой книге описаны некоторые важные принципы кулачного искусства, присущие и тайцзицюань, а также ряд известных в то время школ рукопашного боя. Сочинение Тан Шунь-чжи начинается с утверждения о том, что "в кулачном искусстве имеются фигуры силы, и благодаря им осуществляются перемены (поз)". Тем не менее, замечает далее Тан Шуньчжи, "в момент применения искусства нет установленной фигуры, все зависит от обстановки. В движениях нет установленных фигур, а в действительности фигуры имеются, и это называется "держать фигуры". В исполнении фигур есть пустое и наполненное… Применение же пустого и наполненного – дело утонченное и зависит от самого человека". Далее Тан Шуньчжи описывает репертуар приемов и правил кулачного искусства, имеющий немало общего с практикой тайцзицюань.
Тан Шуньчжи принадлежит еще одно любопытное сочинение, написанное им несколько ранее – в 1549 г. Оно называется "Песнь о кулачном искусстве человека дао с горы Эмэй" и содержит описание рукопашной техники некоего даоса, пришедшего с горы Эмэйшань в пров. Сычуань, где с давних пор имелись школы боевых искусств. Пришел он, заметим, с противоположного конца Китая – с его юго-западной
Подробный анализ сочинения Ци Цзигуана см. в книге: Минцин ушу гуцзи цю-аньсюэ луньси, с. 46-85.
Там же, с. 22-31.
окраины. Как человек образованный, Тан Шуньчжи создал беллетристическое произведение, где красотам слога отдается безусловное предпочтение перед фактической точностью изложения, так что составить сколько-нибудь внятное представление о мастерстве загадочного даоса с горы Эмэйшань затруднительно. Но кое-какие намеки на особенности даосских школ рукопашного боя в нем все же имеются. В нем говорится, в частности, что "методы кулачного искусства Шаолинь мало известны в мире, а люди дао явили миру еще более чудесное искусство", которое "преподано в глухих горах белыми обезьянами". Этот таинственный даос, говорит Тан Шуньчжи, "внезапно выбросив вперед ногу, раскалывает валун" и "не имеет формы, тогда как другие форму имеют" (вариация на классическую тему внутренних школ ушу: "в схватке не показывай форму; тот, кто обнаружит себя, ничего не сможет сделать"). Этот даос, "вращаясь всем телом, всегда стоит прямо", "взглядом словно пронзает", "сгибается в пояснице на все лады, словно без костей", "все его тело – словно одна рука" (известное правило тайцзицюань), "кричит грудным голосом, словно лев рычит", "дышит беззвучно, хранит покой духа и ци". Закончив исполнение нормативных фигур, даос "погружается в безмолвие, хранит в себе дух и ци… сидит на циновке недвижно, как истукан".
Следующая группа источников уводит нас в деревню Чэньцзягоу ("деревню семейства Чэнь") в пров. Хэнань. В преданиях этого клана Чэнь сохранилось упоминание о некоем Чэнь Вантине, представителе 9-го поколения рода Чэней, переселившихся туда из пров. Шаньси. Если верить клановым хроникам и краткой саморекомендации Чэнь Вантин, последний накануне свержения династии Мин (1644 г.) уже в пожилом возрасте служил в уездной управе, занимался организацией ополчения в своей округе, а позже, выйдя в отставку, преподавал боевое искусство младшим членам своего семейства. В клановой хронике сообщается, что Чэнь Вантин "ради собственного удовольствия" составил несколько комплексов боевой гимнастики (противники версии школы Чэнь считают это сообщение позднейшей припиской) и прославился как кулачный боец в восточных областях империи. Есть также сведения, что Чэнь Вантин быд особенно силен в искусстве владения пикой.
Правда, имеются сообщения о том, что линия Чэнь Вантина пресеклась после его смерти и возродилась лишь через два поколения. Заветы Чэнь Вантина тоже похожи на позднейшую приписку, тем более что в них Чэнь Вантин говорит о любви к даосскому трактату о медитации "Хуантин цзин" ("Канон Желтого двора"). Отчего-то Чэнь Вантину хотелось иметь славу ученого даоса.
Минцин ушу гуцзи цюаньсюэ луньси, с. 35-39.
Совсем недавно обнаружились новые свидетельства о любви упомянутого Чэнь Вантина к боевым искусствам. В пров. Сычуань стала известной генеалогия местного клана Ли, который был связан брачными отношениями с кланом Чэнь из Чэньцзягоу. Если верить этому документу, некоторые члены клана Ли в конце правления династии Мин, имея ученые звания и занимаясь преподаванием конфуцианских канонов, одновременно практиковали некое "кулачное искусство Беспредельного" (уцзицюань), или, согласно более развернутому названию, "кулачное искусство 13 фигур силы и питания жизни от Беспредельного". Там же сообщается, что представители этого клана, братья Ли Янь и Ли Чжун занимались кулачным искусством вместе с их свояком Чэнь Вантином и своим мастерством "снискали себе славу во многих провинциях",
Между тем примерно в одно время с Чэнь Вантином, во второй четверти XVII в., именитый конфуцианский ученый Хуан Цзунси тоже был большим любителем боевых искусств. В 1669 г. Хуан Цзунси составил поминальную надпись для мастера боевых искусств Ван Чжэн-наня, жившего на другом конце Китая – в провинции Чжэцзян. Вот начальный пассаж этой эпитафии, в которой отобразились некоторые исторические и мировоззренческие основы традиции тайцзицюань:
"Монастырь Шаолинь известен своими боевитыми монахами. Однако в их искусстве почитается только оборона, и это позволяет противнику провести контратаку. Но есть еще так называемая Внутренняя школа, в которой покоем побеждают движение и можно легко отбросить противника. Поэтому шаолинъское искусство называется Внешней школой. Внутренняя школа произошла от Чжан Саньфэна во времена династии Сун. Санъфэн был даосский искатель святости на горе Уданшанъ. Император Хуэй-цзун призвал его ко двору, но дороги оказались непроходимыми, и он не смог прибыть. В ту ночь он во сне получил секрет боевого искуства от бога войны и на следующий день голыми руками убил сотню разбойников".
События, о которых говорится в эпитафии, относятся к началу XII в., но к реальной истории имеют очень отдаленное отношение. Почти каждая фраза в этом тексте имеет символический подтекст, отсылающий к даосской традиции и сопутствующим ей народным легендам. Более всего поражает проводимое в нем четкое разделение, даже противопоставление между боевым искусством, вызревшим в буддийском монастыре, и боевым искусством даосов, причем первое именуется "внешним", а второе "внутренним".
См. Жуань Цзичжэн. Цюань и хэ дао, с. 194-197.
Самое деление на внешние и внутренние, а равным образом на Северные и Южные школы, глубоко традиционно для Китая и выражает на самом деле столь важный в традиционном миросозерцании примат символической, или виртуальной, реальности над материальным измерением мира, а равным образом внутренней центрированности над внешними вещами. В даосизме "внутренними школами" считаются те, которые культивируют принципы даосской медитации, или "внутреннего достижения" (нэп гун). В отличие от чисто умственной практики буддизма даосская медитация имеет целью соединение сознания и жизни, одухотворение и очищение жизненной субстанции.
Но разделение боевых искусств на "внешние" и "внутренние" имело и вполне наглядные признаки: во внешних школах применялась физическая сила, а боевая практика в них была ориентирована на внешний, доступный наблюдению и измерению мир вещей; практика же внутренних школ основывалась на внутреннем самоощущении и требовала покоя духа, отсутствия физического усилия.
В эпитафии Ван Чжэннаню содержится первое упоминание о Чжан Саньфэне как основоположнике отдельной традиции боевых искусств. Правда, у Хуан Цзунси последний иероглиф в имени знаменитого даоса записан иначе, чем принято, хотя имеет то же звучание. Тот же иероглиф фигурирует в официальных источниках Цинской династии, когда в них поминается легендарный даос. Некоторые исследователи на этом основании предположили, что речь здесь идет о каком-то другом Чжан Саньфэне. Есть мнение, что в истории существовали два Чжан Саньфэна: один из них был известным даосом, знатоком секретов вечной жизни, другой – гениальным мастером боевых искусств. Возможно также, два имени отображают две ипостаси великого даоса. Подобное раздвоение свойственно, например, патриарху чань-буддизма Бодхидхарме (кит. Дамо), который в качестве религиозного проповедника и родоначаль-