Глава 18
Через некоторое время приветливый голос доктора, слегка дрожавший от волнения, пробудил меня от моего убитого горем состояния.
"Господин, позвольте мне просить вас уйти. Бедная маленькая девочка! Теперь она свободна от боли. Ее фантазия о том, что вы были ее отцом, оказалась прекрасным заблуждением, осчастливив ее последние минуты. Прошу, пойдемте со мной, я вижу, что эта смерть стала для вас серьезным ударом".
С почтением я положил хрупкое тельце на еще теплые подушки. Я с любовью погладил льняную голову, закрыл темные, смотревшие вверх глаза, поцеловал побледневшие как воск щеки и губы и сложил нежные ручки на груди. На мертвом детском лице застыла серьезная улыбка, выражавшая мудрость и радость, волшебная в своей простоте. Ассунта встала с колен и положила свое распятие на детскую грудь, несдерживаемые слезы лились из ее глаз. Когда она стала вытирать их своим передником, то с дрожью произнесла:
"Нужно сказать мадам". Хмурый взгляд омрачил лицо доктора. Он был, очевидно, истинным британцем, решительным и достаточно прямолинейным, чтобы открыто выражать свои взгляды. "Да, – сказал он кратко. – Мадам, как вы ее называете, должна была бы быть здесь".
"Маленький ангелочек не раз просила увидеть ее", – проговорила Ассунта.
"Это правда!" – ответил я. И снова наступила тишина. Мы стояли вокруг маленькой кроватки, глядя на опустевшую шкатулку, из которой исчез бесценный бриллиант – безупречная жемчужина невинного детства, которая ушла, согласно красивому суеверию, чтобы украсить праздничные одежды Мадонны, в которых она предстает во всем своем великолепии на Небесах. Глубочайшее горе заполнило мое сердце, смешавшись с чувством мистического и чудовищного удовольствия. Я чувствовал, будто бы не потерял ребенка, а наоборот, всецело заполучил ее только для себя. Мертвой она казалась ближе ко мне, чем при жизни. Кто мог предсказать, каковым стало бы ее будущее? Она бы достигла расцвета женственности – и что тогда? Какова обычно бывает судьба даже самых лучших женщин? Печаль, боль, мелкие беспокойства, тоска, неисполнимые желания, разочарование в несовершенстве жизни и налагаемых ограничениях, иначе говоря, физическая слабость и чрезмерная мечтательность женщины так или иначе вынуждает ее привлекать к себе мужское внимание. В лучшем случае она нуждается в его нежности, поддержке и галантном заступничестве, а в худшем – она получает то, что сама заслуживает: его безжалостное и беспощадное презрение. И всех этих опасностей и бед моя дочь Стела смогла избежать, и эти печали для нее больше не существовали. И я успокаивал себя этим, думая так и глядя на Ассунту, плотно закрывавшую жалюзи, что служило знаком для посторонних людей, что смерть посетила этот дом. По зову доктора я последовал за ним прочь из комнаты, он резко повернулся на лестнице и сказал:
"Вы сами скажете графине?"
"Прошу меня извинить, – ответил я решительно. – Я сейчас не готов к еще одной сцене".
"Вы полагаете, что она устроит сцену? – спросил он, подняв брови от удивления. – Смею сказать, что вы, наверное, правы. Она прекрасная актриса".
Здесь мы дошли до нижних ступеней.
"Она очень красивая", – ответил я уклончиво.
"О, очень! Без сомнений! – и тут странная хмурость коснулась бровей доктора. – На мой личный вкус я бы предпочел уродливую женщину, чем такую красоту, как эта".
И на этих словах он ушел, исчезнув в коридоре, который вел в апартаменты мадам. Оставшись один, я шагал взад-вперед по гостиной, бесстрастно глядя на ее дорогое убранство, на множество дорогих безделушек и предметов роскоши, большинство из которых я сам подарил своей жене в течение первых нескольких месяцев после нашей свадьбы. Снова и снова до меня доносились звуки насильственного истеричного рыдания, которое сопровождалось шумом поспешных шагов и шелестом женского платья. Через некоторое время доктор вернулся с выражением горькой насмешки на лице. "Да! – ответил он на мой немой вопрос. – Истерика, кружевные платочки, одеколон и притворные обмороки. Все прекрасно разыграно! Я заверил леди, что нет никакой опасности заражения, поскольку под моим руководством все будет тщательно обеззаражено. А сейчас я пойду. О, кстати, графиня просила, чтобы вы подождали еще несколько минут здесь – у нее есть для вас сообщение, но надолго она вас не задержит. Я бы посоветовал вам вернуться в отель как можно скорее и выпить хорошего вина. До свидания! Если я смогу быть чем-то вам полезен, только дайте мне знать!"
И после сердечного рукопожатия он покинул меня, и я услышал, как уличная дверь за ним захлопнулась. И снова я начал беспокойно мерить шагами пол, погруженный в болезненную печаль. Я не услышал тихих шагов по ковру позади меня, так что когда внезапно резко повернулся, то оказался лицом к лицу со старым Джакомо, который принес на серебряном подносе записку для меня и который в то же время внимательно оглядывал меня горящим взглядом столь внимательным образом, что я почти ощутил неловкость.
"Итак, маленький ангелочек умерла! – пробормотал он тонким дрожащим голосом. – Умерла! Ай, какая жалость, какая жалость! Однако мой хозяин – не мертв! Нет, нет! Я не настолько еще стар и глуп, чтобы в это поверить".
Я не обратил внимания на его сбивчивую речь, а стал читать сообщение от Нины.
"Мое сердце разбито! – гласили ровные карандашные строчки. – Вы будете столь добры, чтобы телеграфировать синьору Феррари о моей утрате? Я буду вам очень обязана". Я поднял глаза от надушенного письма и взглянул на старого морщинистого дворецкого: это был низкий сильно сгорбленный человек, и что-то в моем мимолетном взгляде очевидно захватило и приковало его внимание, поскольку он сложил руки вместе и пробормотал нечто, чего я не расслышал.
"Передайте госпоже, – произнес я низким хриплым голосом, – что я выполню ее пожелание. И что я полностью в ее распоряжении. Вам ясно?"
"Да, да! Я все понял! – нервно задрожал Джакомо. – Мой хозяин никогда не считал меня глупцом, я всегда его прекрасно понимал…"
"Знаете, друг мой, – заметил я нарочито холодным и непререкаемым тоном, – я уже слышал достаточно о вашем хозяине. Этот предмет разговора уже начинает меня раздражать! Если бы ваш хозяин был жив, он бы сказал, что вы попали во власть старческой слепой любви! Передайте мое сообщение графине немедленно".
Старик побледнел, а его губы затряслись, он попытался изобразить своей дрожавшей фигурой нечто вроде достоинства, когда отвечал: "Ваше превосходительство, мой хозяин никогда не говорил со мной так – никогда! Никогда!" Затем его самообладание рухнуло, и он мягко заговорил: "Хотя это просто я – старый дурак, и я ошибся, сильно ошибся, нет никакого сходства!" После небольшой паузы он кратко добавил: "Я передам ваше сообщение, ваше превосходительство". И, согнувшись еще более, чем обычно, он зашаркал прочь из комнаты. Мое сердце сжалось, когда он исчез, так как я очень грубо обошелся с бедным стариком, однако я нутром чувствовал, что это было необходимо. Его пристальное и неотступное внимание к моей персоне, его застенчивость при приближении, странное волнение, которое он испытывал, когда я к нему обращался, – все это послужило различными предупреждениями, чтобы держать ухо востро с этим преданным слугой. Если бы он непредвиденным образом распознал меня, то мои планы полностью рухнули бы.
Я взял свою шляпу и покинул дом. Когда я проходил через верхнюю террасу, то увидел маленький круглый предмет, лежавший на траве, – это был мячик Стелы, который она кидала Уивису, чтобы тот поймал и принес ей. Я с нежностью поднял эту несчастную игрушку и положил в карман, и, еще раз взглянув вверх, на темное окно детской, я послал последний прощальный поцелуй своей малышке, которая теперь заснула вечным сном. Затем, яростно пытаясь сдержать слабые предательские эмоции, которые меня переполняли, я поспешил прочь. По пути к отелю я зашел на телеграф и передал новость о смерти Стелы в Рим для Гуидо Феррари. Я подумал, что он будет удивлен, но точно не опечален, ведь бедный ребенок всегда стоял на его пути. Вернется ли он обратно в Неаполь, чтобы утешить свою ныне бездетную вдову? Только не он! Он прекрасно понимает, что она не нуждается ни в каких утешениях и что примет смерть Стелы точно так же, как и мою: как благословение, а не как тяжкую утрату. Придя домой, я отдал распоряжение Винченцо, что меня ни для кого нет, и провел остаток дня в полном одиночестве. У меня было много, о чем подумать. Порвалась последняя хрупкая ниточка, которая связывала меня с женой, – ребенок – одно невинное звено в длинной цепи ошибок и разочарований – больше не существовал. Был ли я этим опечален или обрадован? Я задавался этим вопросом сотню раз, хоть и боялся узнать ответ. Я был скорее рад – да! – рад! Доволен смертью собственного ребенка! Вы, пожалуй, назовете меня бесчеловечным? Почему же? Она была обречена на несчастье, а теперь стала счастливой!
Трагедия жизней ее родителей могла разворачиваться, более не омрачая и не огорчая дней ее юности, она теперь была свободна от всего этого, и я радовался сознанию этого факта. Коль скоро я был абсолютно непреклонен, и если бы моя маленькая Стела оставалась жить, то даже ради нее не сделал бы я исключений ни в одном пункте моего плана возмездия, ничто не казалось мне столь важным, как необходимость восстановить самоуважение и поруганную честь. В Англии, как я знаю, подобные вещи регулируются Судом по бракоразводным делам. Адвокаты получают огромные доходы, а имена виновных и невинных протаскиваются с возмущением в скандальной лондонской прессе. Возможно, что это прекрасный способ, но он не может поднять человека в его собственных глазах, и, определенно, он не помогает восстановить утраченное достоинство. Его преимущество лишь в том, что он позволяет преступной стороне продолжать свой путь без дальнейшего вмешательства: обманутый муж свободен, жестоко брошен и осмеян своими предателями. Без всяких сомнений, восхитительное решение вопроса, однако мне оно не подходит. У каждого свой вкус! Любопытно было бы узнать, действительно ли в подобных случаях разведенные супруги удовлетворены разводом, помогает ли вся эта бумажная волокита отвести душу и ощутить радость? Наконец, остается ли довольным преданный муж, когда избавляется от своей неверной жены (в полном согласии с официальным законом), толкая ее прямо в объятия своего соперника? Я в этом сомневаюсь! Однажды я слышал о странном случае в Англии. Один человек, который принадлежал к высшему обществу, имея небеспочвенные сомнения в верности своей жены, официально с ней развелся – и закон признал ее вину. Несколько лет спустя он, будучи свободным, вновь ее встретил, влюбился в нее во второй раз, и они снова поженились. Она была (поистине!) очень довольна тем, что он свалял такого дурака, поскольку, что бы она ни выделывала теперь, он не имел возможности пожаловаться, не подвергаясь риску быть осмеянным. Так что теперь количество ее любовников печально известно в особом общественном кругу, где она вращается, в то время как он, бедный неудачник, пребывает в вынужденном молчании и не смеет считать себя совершившим ошибку. Нет в мире мужчины, заслуживающего большей жалости, чем тот, кого тайно высмеивают и обсуждают его же приятели. Такой человек находится в худшем положении, чем раб на галерах, поскольку в своих собственных глазах он пал столь низко, что не смеет даже втайне измерить всю глубину своего падения. Некоторые утверждают, что положение разведенного налагает клеймо общественного позора. Возможно, раньше так и было, однако в наши дни общество стало более снисходительным. Разведенные женщины появляются в самых лучших и блистательных общественных кругах и, что странно, их там очень жалеют и прекрасно принимают.
"Бедняжка! – скажет общество, надевая очки, чтобы внимательнее рассмотреть прекрасную героиню последнего аристократического скандала. – Ее муж был таким грубияном! Не удивительно, что она влюбилась в этого лорда Такого-то! Большая ошибка с ее стороны, конечно, но она так молода! Она вышла замуж в шестнадцать лет, еще совсем ребенком! Она не могла знать своих желаний!"
Муж, о котором шла речь, мог быть лучшим и самым галантным из всех людей – ничего общего с грубияном – и все же он всегда представляется чем-то таким ужасным и не заслуживает симпатий. И, кстати, довольно примечательно, что все прекрасные, знаменитые и печально известные женщины "вышли замуж в шестнадцать". Как же это происходит? Я могу понять, что в южном климате Италии девушки полностью созревают к шестнадцати годам, а к тридцати уже успевают состариться. Однако я не понимаю в этом отношении англичанок, которые в свои шестнадцать лет являются не самыми желанными и довольно неловкими инженю, с полным отсутствием прелести и очарования и чьи разговоры всегда бессмысленны и глупы для тех, кто вынужден их выслушивать. Тем не менее, эти шестнадцатилетние браки являются единственной причиной многочисленности плодовитых английских семей, полных рослыми сыновьями и дочерьми. А также удобно оправдывают чрезмерный макияж и крашеные волосы резвых английских Матрон. Будучи молодыми (как они благородно заявляют), они хотят выглядеть еще моложе. "Их лучшие года!" Если мужчины не видят внутреннего содержания за тонкой завесой притворства, то они сами во всем виноваты. Что касается меня, то я верю в старую добрую легенду об Адаме и Еве, которые согрешили, и пало проклятие, – проклятие на мужчину, которое он несет на себе и по сей день. Господь сказал:
"За то, что (и запомните это!) ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него", (дерево и фрукт, бывшие злом, были изначально предложены женщиной мужчине), "проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей!"
Чистейшая правда! Проклятие лежит на всех, кто чрезмерно доверяется женщине, печаль – на всех, кто поддается ее чарующей лести. Какая польза от ее слабого оправдания в древней истории, что "змей обольстил меня, и я ела"! Она что никогда не слышала, что ее не могут обольстить помимо ее воли? Слабость и предательство уже сидели в ней и до сих пор там обитают. Горечь этой отравы пропитывает все. Женщина искушает – мужчина поддается, и врата Рая, – Рая чистой совести и незапятнанной души, захлопываются перед ними. На веки вечные Божественное обвинение отзывается эхом, словно грохочущий гром сквозь облака сменяющихся поколений; на веки вечные мы подсознательно повторяем это в наших собственных жизнях в полном объеме, пока сердце не заболевает и не утомляется разум; и мы жаждем конца всего этого, который являет собой смерть, – смерть – эта таинственная тишина и темнота, от которой мы иногда дрожим, задаваясь неопределенным вопросом: может ли она быть хуже, чем жизнь?
Глава 19
Более десяти дней минуло со смерти Стелы. Ее мать просила меня взять на себя ответственность за организацию похорон, провозгласив себя слишком больной, чтобы чем-либо заниматься. Я был вполне рад исполнить ее просьбу, поскольку у меня появилась возможность избрать иное место для захоронения девочки, минуя фамильный склеп Романи. Я не мог вынести мысли о том, что это маленькое взлелеянное мною тельце будет лежать и распадаться в том ужасном месте, где я пережил столь мучительные кошмары. Поэтому, проинформировав всех, кого следовало, что я действую по распоряжению графини, я выбрал прелестное место на открытом участке кладбища, рядом с тем деревом, где я услышал пение соловья в часы моего наивысшего отчаяния и страдания. Здесь моя малышка и была положена, чтобы навечно упокоиться на груди матери-земли, и я плотно обсадил прекрасными фиалками и первоцветами это место, а на простом белом мраморном кресте, венчавшем собой могилу, я выгравировал слова: "Исчезнувшая звезда". И добавил имена ее родителей, дату рождения и смерти. С тех пор как со всем этим было покончено, я видел свою жену несколько раз. Для меня она всегда была дома, хотя, конечно же, ради приличия и после смерти ребенка она отказывала в приеме всем остальным. Выглядела она даже прекраснее, чем обычно; настроение хрупкой слабости, которое она напустила на себя, подходило ей столь же удачно, как и нежная белизна – к лилии в оранжерее. Она отлично знала всю власть своей красоты и с ее помощью делала энергичные попытки меня очаровать. Но я изменил свою тактику: я уделял ей нарочито мало внимания и приходил проведать не ранее, чем получал ее очень настойчивое приглашение. Все комплименты и намеки с моей стороны прекратились. Отныне она ухаживала за мной, а я принимал ее ухаживания с безответным молчанием. Я играл роль молчаливого и сдержанного мужчины, который предпочел бы читать какой-нибудь древний и глубокомысленный трактат по метафизике всему очарованию ее компании. Нередко, когда она вдруг срочно желала меня увидеть, я просиживал в ее гостиной, переворачивая страницы книги и притворяясь полностью увлеченным чтением, в то время как она из своего бархатного кресла глядела на меня с милой задумчивостью, изображая уважение и нежное восхищение прекрасно наигранным выражением своего лица, которое, кстати, сделало бы честь и самой Саре Бернар. Мы оба получали известия от Гуидо Феррари. Его писем к моей жене я, конечно, не читал, однако она говорила мне, что "он был весьма шокирован и потрясен известием о смерти Стелы". Его послание, адресованное мне, было иного содержания: "Вы сможете понять, мой дорогой граф, что я не слишком опечален смертью ребенка Фабио. Если бы она продолжала жить, то ее присутствие, признаюсь, стало бы постоянным напоминанием для меня о тех вещах, которые я предпочел бы забыть. Она меня никогда не любила, и она могла бы стать причиной больших проблем и неудобств, так что в целом я даже рад, что ее больше нет".
Далее в своем письме он сообщал мне:
"Мой дядя уже стоит на пороге смерти, но хотя эта дверь для него и широко открыта, он все никак не соберется шагнуть внутрь. Его сомнения не продлятся слишком долго, как доктора говорят, но в любом случае я очень надеюсь, что мне не придется слишком долго ждать, иначе я вернусь в Неаполь, пожертвовав своим наследством, поскольку я не знаю отдыха и очень несчастлив вдали от Нины, хоть и уверен, что она находится под вашей надежной защитой".