Мое сердце радостно подпрыгнуло в груди. Уезжает прочь из Неаполя! Покидает поле сражения, отдавая победу в мои руки! Удача определенно мне сопутствует! Однако я спросил с притворным беспокойством:
"Уезжаете! Не может быть. Почему? Зачем? И куда?"
"Мой дядя умирает в Риме, – ответил он с раздражением. – Он назначил меня своим наследником, так что я обязан соблюсти приличия и оставаться при нем в течение последних дней. И они могут оказаться довольно продолжительными днями, однако юристы говорят, что мне лучше присутствовать там, поскольку старику может взбрести в голову оставить меня ни с чем на последнем издыхании. Полагаю, что не буду отсутствовать долго – не больше двух недель, и в это время…"
Здесь он заколебался и взглянул на меня озабоченно.
"Продолжайте, мой дорогой, продолжайте! – сказал я в нетерпении. – Если я что-нибудь могу для вас сделать в ваше отсутствие, то только скажите".
Он поднялся с кресла и, подойдя к окну, где сидел я в наклонной позе, он поставил маленький стул напротив меня и, присев на него, доверительно положил одну руку на мое запястье.
"Вы можете сделать для меня очень многое! – ответил он страстно. – И я чувствую, что могу всецело на вас положиться. Приглядите за ней! Она останется без защитника, а она столь красива и легкомысленна! Вы можете охранять ее: ваш возраст, титул и положение в обществе, факт вашего давнего знакомства с семьей – все эти вещи выступают гарантами вашего бдительного покровительства над ней, и вы сможете оградить ее от внимания прочих мужчин".
"Если только кто-то посмеет, – воскликнул я, вскакивая с кресла с насмешливо трагическим видом, – я не смогу спать до тех пор, пока мой меч не обагрится его кровью".
И я громко рассмеялся, хлопая его по плечу, когда говорил. Это были те же слова, которые он сам произнес, когда я стал свидетелем их с моей женой разговора на ночной аллее. Казалось, он заметил что-то знакомое в этой фразе, поскольку выглядел удивленным и озадаченным. Видя это, я поспешил повернуть его подозрения под другим углом. Резко остановив свой смех, я напустил на себя серьезный вид и сказал:
"Нет, нет! Я вижу, что этот предмет столь священный для вас, что не стоит над ним шутить, простите мое легкомыслие! Уверяю вас, мой друг Феррари, я буду присматривать за вашей леди с братским ревнивым усердием, даже как старший брат, что будет выглядеть еще более пристойно. Хотя, если честно, я признаю это задание не совсем мне подходящим и даже несколько неприятным, тем не менее, я сделал бы и больше ради вашего удовольствия и ради того, чтобы вы смогли уехать из Неаполя со спокойной душой. Обещаю вам, – здесь я взял его руку и тепло ее пожал, – что я буду достоин вашего доверия и оправдаю его с той же точно привязанностью и преданностью, какую вы сами столь благородно выказали вашему покойному другу Фабио! История не могла снабдить меня лучшим примером!"
Он замер, будто получил неожиданный удар, и вся кровь до последней капли отлила от его лица, оставив его почти прозрачным. Он посмотрел на меня с выражением удивления и сомнения, однако я излучал такое добродушие и дружелюбие, что он пересмотрел несколько поспешных выражений, которые уже готовы были сорваться с его губ и, овладев собою усилием воли, кратко сказал:
"Благодарю вас! Я знал, что могу рассчитывать на вашу честность!"
"Конечно! – ответил я решительно. – Как на самого себя!" И снова он вздрогнул, как от невидимого удара. Выпуская его руку, я сказал с выражением горького сожаления:
"И когда же вам придется уезжать, дорогой мой?"
"К сожалению, немедленно, – ответил он. – Я отправляюсь завтра утренним поездом".
"Что ж, я рад, что вовремя обо всем узнал", – сказал я, глядя на свой письменный стол, который был набит неотправленными приглашениями и сметами декораторов и устроителей балов. "Я не смогу даже думать об увеселениях до вашего возвращения".
Он с благодарностью посмотрел на меня: "В самом деле? Как любезно с вашей стороны, однако мне было бы жаль нарушать ваши планы…"
"Ничего не говорите больше об этом, друг, – легко прервал я его. – Все это может подождать до вашего возвращения. Кроме того, я уверен, что вы предпочли бы знать, что графиня останется в некотором уединении в продолжение вашего вынужденного отсутствия".
"Я бы не хотел, чтобы она заскучала!" – с жаром воскликнул он.
"О нет! – сказал я с легкой улыбкой от его порыва: как будто она, Нина, позволила бы себе заскучать! – Я об этом позабочусь. Небольшие развлечения, как, например, поездки на природу или спокойные музыкальные вечера. Я понимаю, предоставьте это мне! Но танцы, ужины и прочие развлечения пусть подождут до вашего возвращения".
В его глазах вспыхнул радостный огонек. Он был чрезвычайно польщен и доволен.
"Вы необычайно добры ко мне, граф! – сказал он горячо. – Я никогда не смогу вас отблагодарить".
"Когда-нибудь я взыщу с вас этот долг, – ответил я. – А сейчас, не лучше ли вам отправиться упаковывать вещи? Завтра наступит быстро. Я зайду, чтобы проводить вас утром".
Получив эти заверения, как еще одно доказательство моей дружбы, он ушел. В тот день я больше его не видел; легко догадаться, где он был! С моей женой, конечно! Несомненно, заклиная ее всеми возможными священными клятвами, какие только мог придумать, чтобы она была честной с ним, настолько же честной, насколько он был лживым со мной. В своем воображении я мог представить, как он обнимает и страстно поцелует ее, заставляя помнить о верности день и ночь до тех пор, пока он не вернется обратно, чтобы снова упасть в ее объятия! Я холодно улыбнулся, когда эта пылкая картина предстала в моем воображении. Ах, Гуидо! Целуй ее и прижимай к сердцу – ведь это твой последний раз! Никогда больше этот чарующий взгляд не повернется к тебе даже с тенью благосклонности, никогда больше это нежное тело не окажется в твоих ревнивых объятиях, никогда больше твои поцелуи не обожгут этих насмешливых сладких губ! Твое время вышло, настают последние моменты твоего грешного наслаждения – получи от них все! Никто тебе не помешает! Испей последнюю каплю сладкого вина, моя рука не вырвет эту чашу из твоих рук, это последняя ночь твоей любви! Предатель, лжец и лицемер! Поторопись насладиться счастьем в те краткие мгновения, что у тебя еще остались, закрой дверь плотнее, чтобы светлые звезды не смотрели на твой любовный экстаз! Но позволь ароматным лампам утратить свой мягкий искусственный блеск на фоне той сияющей красоты, что заставила разрушиться твою чувственную душу, и на которую тебе теперь дозволено бросить последний взгляд! Пусть также играет музыка – музыка ее голоса, которая наполняет уши столь очаровательной ложью! "Я буду верна", – обещает она. Ты должен ей верить, Гуидо, как верил и я, и в таком заблуждении езжай прочь спокойно и с нежностью в сердце, уезжай от нее навсегда!
Глава 17
На следующее утро я сдержал слово и встретил Феррари на железнодорожном вокзале. Он выглядел бледным и измученным, хотя при виде меня немного просветлел. Он обращался странным образом раздраженно и суетливо со швейцарами, таскавшими его багаж, упрямился и спорил с ними по каждому пустяку, как глухая старуха. Его нервы были определенно взвинчены и напряжены, так что когда он наконец занял свое купе, то все вздохнули с облегчением. Он нес в руке обернутый в желтую бумагу предмет. Я поинтересовался, не лежит ли внутри какая-нибудь интересная книга.
"На самом деле, я не знаю, – ответил он безразлично. – Я ее только что купил. Это Виктор Гюго".
И он показал мне титульный лист.
""Последний День Осужденного", – прочитал я вслух четко и медленно. – Ах, конечно же! Отличный выбор вы сделали. Очень занимательное чтение".
Поезд уже готовился к отправлению, когда он выглянул из окна купе и подозвал меня поближе.
"Помните! – прошептал он. – Я доверяю вам заботу о ней!"
"Ничего не бойтесь! – ответил я. – Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вас заменить!"
Он улыбнулся бледной озадаченной улыбкой и подал мне руку. Это были последние слова, поскольку поезд издал предупреждающий гудок и тронулся с места, а через минуту уже скрылся из виду. Я остался один, один с полной свободой действий, теперь я мог делать что хотел с моей женой! Я мог бы даже убить ее, если бы пожелал, никто не помешал бы мне. Я мог приехать к ней тем же вечером и объявить правду о себе, мог обвинить ее в неверности и нанести удар прямо в сердце! Любой итальянский судья нашел бы "смягчающие обстоятельства" для меня. Но зачем? Почему я должен попасть под обвинение в убийстве даже ради такого правого дела? Нет! Мой хитроумный план был идеален, и я должен был терпеливо следовать ему, хоть и нелегко было терпеть. И когда я таким образом размышлял, шагая от вокзала к дому, то был поражен внезапной встречей с моим камердинером, который неожиданно натолкнулся на меня. Он задыхался от бега, так как нес для меня сообщение с пометкой "Срочно". Оно было от моей жены, и я быстро пробежал его глазами:
"Пожалуйста, приходите немедленно! Стела очень больна и хочет вас видеть".
"Кто это принес?" – спросил я, ускорив шаг и давая знак Винченцо следовать за мной.
"Старик Джакомо, ваше превосходительство. Он рыдал и не знал, что делать. Он сказал, что у девочки лихорадит горло, полагаю, он имел в виду, что у нее дифтерия. Она заболела в середине ночи, но няня подумала, что ничего страшного. Утром ей стало хуже, а сейчас ее жизнь в опасности".
"За доктором, конечно, послали?"
"Да, ваше превосходительство. Так сказал Джакомо. Но…"
"Что но?" – спросил я быстро.
"Ничего, ваше превосходительство. Только то, что старик сказал, что доктор пришел слишком поздно".
У меня тяжело упало сердце, а к горлу подступил комок. Я остановил свой быстрый шаг и просил Винченцо позвать экипаж – обычную карету, которые стоят для найма на всех главных улицах Неаполя. Я запрыгнул в одну из таких и приказал кучеру как можно быстрее везти меня на Виллу Романи и, быстро сказав Винченцо, что меня скорее всего не будет в отеле весь день, я помчался вверх по дороге. Приехав на виллу, я увидел, что главные ворота были распахнуты, будто в ожидании моего приезда, и когда я приблизился к входу в дом, то сам Джакомо вышел навстречу.
"Как девочка?" – нетерпеливо спросил я его.
Он не ответил, а лишь тяжело покачал головой и указал на опрятного человека, который в этот момент спускался по лестнице, в нем я немедленно узнал прославленного доктора-англичанина, проживавшего по соседству. К нему я повторно обратил свой вопрос, он позвал меня внутрь комнаты и закрыл дверь.
"Фактически, – сказал он просто, – это следствие грубого пренебрежения. Девочка, очевидно, была ослаблена в последнее время и поэтому подвергалась опасности легко подхватить какую-нибудь инфекцию. По своей природе она сильна, как я вижу, и если бы за мной послали при первых симптомах заболевания, то я еще мог бы помочь ей. Няня сказала мне, что не посмела войти в комнату хозяйки, чтобы не побеспокоить ее ночью, иначе она бы позвала ее взглянуть на девочку, что прискорбно, поскольку сейчас я уже ничего не могу сделать".
Я слушал все это, словно во сне. Даже старая Ассунта не посмела побеспокоить графиню после полуночи – нет! Даже зная, что ребенок мог быть серьезно болен и подвергался страданиям. Я хорошо знал причину – слишком хорошо! Итак, в то время как Феррари наслаждался восторженными объятиями и слезными прощаниями, моя малышка страдала от боли и лихорадки без материнского ухода и утешений. Конечно, они вряд ли помогли бы, но я был дураком, надеясь на то, что хоть одна искра милосердия и женственности еще оставалась в той, на которую я потратил впустую первую и единственную любовь в своей жизни. Доктор посмотрел на мою молчаливую задумчивость и после паузы заговорил снова:
"Девочка горячо просила вас видеть, – сказал он, – и я убедил графиню послать за вами, хотя она сильно сопротивлялась: как она сказала, вы боитесь заразиться. Конечно, всегда есть риск…"
"Я не трус, синьор, – прервал я его, – хотя многие из нас, итальянцев, выставляют себя во время чумы малодушными мерзавцами, а особенно в сравнении с отважными и мужественными англичанами. Но исключения все же есть…"
Доктор учтиво улыбнулся и поклонился: "Тогда мне нечего больше добавить, кроме того, что хорошо бы вам увидеть мою маленькую пациентку прямо сейчас. Я вынужден буду отлучиться на полчаса, но по истечении этого времени я вернусь".
"Стойте! – сказал я, удерживая его за руку. – Есть ли хоть какая-то надежда?"
Он серьезно посмотрел на меня: "Боюсь, что нет".
"Неужели ничего нельзя сделать?"
"Ничего, кроме как поддерживать ее в тепле и покое. Я оставил некоторые лекарства у няни, которые помогут умерить боль. Я смогу лучше судить о ее состоянии, когда вернусь: тогда болезнь достигнет своего кризиса". Спустя несколько минут он покинул дом, и молодая служанка проводила меня в детскую.
"Где же графиня?" – спросил я шепотом, когда мягко поднимался по ступеням.
"Графиня? – отвечала девушка, раскрыв глаза от удивления. – В своей спальне, ваше превосходительство, мадам и не думает покидать ее, из-за опасной инфекции". Я подавил грубое ругательство, которое готово было невольно сорваться с языка. Еще одно доказательство крайней бессердечности этой женщины, подумал я!
"Она не видела девочку?"
"С тех пор, как та заболела? О нет, ваше превосходительство!"
Очень осторожно на мысках я вошел комнату. Жалюзи были частично опущены, поскольку яркий свет беспокоил ребенка; у небольшой белой кровати сидела Ассунта, я увидел ее печальное бледное лицо, почти застывшее от горя. При моем приближении она подняла глаза, мягко бормоча:
"Так всегда бывает. Пресвятая Дева забирает лучших из нас: сначала отца, а затем и ребенка, – это правильно и справедливо, только худшие остаются жить".
"Папа!" – слабо простонал голос малышки, и Стела села среди своих рассыпанных в беспорядке подушек с широко раскрытыми дикими глазами, горящими щеками и разжала губы, через которые вырывалось быстрое дыхание и прерывистые вздохи. Ужаснувшись видом тяжелого страдания на ее лице, я нежно обнял ее, она слабо улыбнулась и попыталась поцеловать меня. Я прикрыл бедный пересохший маленький ротик и пробормотал успокаивающе:
"Стела должна быть терпеливой и спокойной, Стела должна лечь, тогда будет меньше болеть! Вот так-то лучше!" – Девочка подчинилась и снова опустилась на подушки, не спуская с меня глаз. Я встал на колени у постели и смотрел на нее с тоской, пока Ассунта увлажняла ее губы и делала, что могла, чтобы облегчить боль, которую девочка переносила столь кротко; ее дыхание становилось все быстрее и слабее с каждой уходящей секундой. "Вы мой папа, правда?" – спросила она; яркий румянец заливал ее щеки и лоб. Я не ответил, а только поцеловал ее горячую ручку, которую держал. Ассунта покачала головой.
"Ах, бедняжка! Время близко – она уже видит отца. А почему нет? Он сильно любил ее, и он точно придет за ней, если святые ему разрешат".
И она упала на колени и начала благоговейно молиться, быстро перебирая свои четки. В это время Стела обняла меня одной рукой за шею, ее глаза оставались полузакрытыми, она говорила и дышала с возраставшим затруднением.
"У меня так горит горло, папа! – сказала она жалобно. – Ты можешь помочь мне?"
"Я бы хотел помочь, моя дорогая! – прошептал я. – Я бы взял себе всю твою боль, если бы мог!"
Она помолчала с минуту. Затем сказала:
"Как же долго тебя не было! А сейчас я слишком больна, чтобы поиграть с тобой! – Тогда слабая улыбка отразилась на ее лице. Бедный малыш То-то! – слабенько воскликнула она, когда ее взгляд упал на старую сломанную куклу в блестящем платье карнавального клоуна, которая лежала в ногах ее постели. – Бедный старенький То-то! Он подумает, что я больше его не люблю, потому что у меня болит горлышко. Дай мне его, папа!"
И когда я выполнил ее просьбу, она обхватила куклу одной рукой, пока сидела, обнимая меня второй, и добавила:
"То-то тебя помнит, папа, ты ведь привез его из Рима, и он тоже тебя очень любит, но не так сильно, как я!" И ее темные глаза лихорадочно заблестели. Вдруг ее взгляд нашел Ассунту, чья седая голова покоилась в ее руках, когда она стояла на коленях.
"Ассунта!"
Старуха подняла глаза.
"Девочка моя!" – ответила она дрожащим старческим голосом.
"Почему ты плачешь? – просила Стела с жалобным удивлением. – Ты не рада увидеть папу?"
Ее слова прервались острым приступом боли, который потряс все ее тело, она хватала ртом воздух и почти задыхалась. Ассунта и я подняли ее осторожно и поддержали, обложив подушками; агония медленно прошла, однако ее маленькое личико оставалось мертвенно-бледным и застывшим, и крупные капли пота собрались на бровях. Я попытался упокоить ее.
"Дорогая, тебе не нужно говорить, – умоляюще прошептал я, – постарайся лежать спокойно, тогда бедное горлышко не будет так сильно болеть".
Она жалобно взглянула на меня. Через минуту или две она сказала нежно:
"Поцелуй меня, тогда я буду хорошей".
Я горячо поцеловал ее, и она закрыла глаза. Десять, двадцать, тридцать минут миновали, а она все не шевелилась. Затем вошел доктор. Он оглядел ее, с опаской взглянул на меня и остался стоять тихо в ногах у кровати. Вдруг девочка проснулась и божественно улыбнулась всем нам.
"Тебе больно, дорогая моя?" – спросил я мягко.
"Нет! – отвечала она нежным голоском, таким слабым и далеким, что мы задержали дыхание, чтобы расслышать. – Мне теперь лучше. Ассунта должна меня одеть в белое платьице, ведь папа снова здесь. Я знала, что он вернется!"
И она одарила меня взглядом, наполненным ярким пониманием.
"Она уже бредит, – тихо сказал доктор с сожалением, – скоро все будет кончено".
Стела его не услышала, она повернулась и устроилась у меня на руках, спрашивая каким-то неясным шепотом:
"Ты же уходил не потому, что я плохо себя вела, правда, папа?"
"Нет, дорогая!" – ответил я, пряча лицо в ее волосах.
"Почему на тебе эти страшные черные штуки? – спросила она самым слабым и жалобным тоном, настолько слабым, что я сам едва мог расслышать слова. – Кто-то поранил твои глаза? Покажи мне твои глаза!" Я замешкался. Могу ли я обмануть ее сейчас? Я взглянул вверх. Доктор снова смотрел в сторону, Ассунта стояла на коленях, лицом уткнувшись в кровать, и молилась своим святым; как можно скорее я снял очки и прямо посмотрел на мою бедную малышку. Она испустила радостный вскрик: "Папа! Папа!" и протянула руки, когда ужасно сильная дрожь сотрясла ее тело. Доктор подошел ближе, я незаметным движением снова надел очки, и мы оба озабоченно склонились над страдалицей. Ее лицо совсем побелело, она больше не пыталась говорить, ее красивые глаза закатились и застыли, она вздохнула и обмякла на моих руках, умирая. Моя бедная маленькая девочка! Горький комок застрял в моем горле, я сжимал ее маленькое безжизненное тельце в своих объятиях и горячие обильные слезы хлынули из моих глаз. В комнате стояла глубокая долгая тишина, преисполненная благоговейного страха, – почтительная тишина, в то время как Ангел Смерти бесшумно спускался и улетал, забирая мою маленькую белую розу в свои Бессмертные цветочные сады.