В его голосе звучала неприкрытая ирония. Роджер не произнес ни слова, лишь слегка склонил голову, а Бодруган вошел в дом. Довольная улыбка, появившаяся было на лице управляющего, мгновенно исчезла, как только юные Шампернуны и их кузен Генри вошли во двор, смеясь и болтая, на какое-то время забыв, что в дом стучится смерть. Генри, старший в этой компании, первым интуитивно почувствовал что-то неладное. Он велел малышам замолчать и подтолкнул Уильяма вперед. Я увидел, как изменилось лицо мальчика: от беззаботного смеха не осталось и следа, а в глазах - предчувствие чего-то ужасного. И я мог представить, как от страха у него подвело живот.
- Отец? - спросил он.
Роджер кивнул.
- Возьми брата и сестру, - сказал он, - и ступай к матери. Помни, ты теперь за старшего: она сейчас нуждается в твоей поддержке.
Мальчик сжал руку управляющего.
- Ты ведь останешься с нами, правда? - спросил он. - И дядя Отто тоже?
- Посмотрим, - ответил Роджер. - Но не забывай, ты теперь глава семьи.
Видно было, что Уильяму стоило большого труда взять себя в руки. Он повернулся к брату и сестре и сказал:
- Наш отец умер. Прошу следовать за мной.
И он вошел в дом - очень бледный, но с высоко поднятой головой. Перепуганные дети безропотно повиновались и, взяв за руки своего кузена Генри, молча пошли за Уильямом. Взглянув на Роджера, я впервые увидел на его лице что-то похожее на жалость и одновременно - гордость: мальчик, которого он, вероятно, знал с колыбели, достойно выдержал испытание. Он постоял немного и последовал за ними.
В зале никого не было. Занавес, висевший на противоположной стене у очага, был отогнут, открывая проход к узкой лестнице, ведущей в верхние покои - видимо, по ней Отто Бодруган, Феррерсы и дети поднялись наверх. Я слышал звуки шагов наверху, затем все стихло, и послышался тихий голос монаха, бормотавшего молитву: "Requiem aeternam dona eis Domine: et lux perpetua luceat eis".
Я сказал, что в зале никого не было - так мне показалось в первую минуту, но затем я различил изящную фигуру в лиловом: Изольда единственная из всех не поднялась наверх. Увидев ее, Роджер остановился на пороге, а затем с почтительным поклоном сделал шаг вперед.
- Леди Карминоу не желает отдать последнюю дань уважения покойному вместе со всей семьей? - спросил он.
Изольда не сразу заметила, что он стоит у входа, но когда он заговорил, она повернула голову и посмотрела на него в упор. В ее глазах было столько холода, что даже я, стоя рядом с управляющим, почувствовал на себе все презрение, которое она вложила в этот взгляд.
- Не в моих правилах устраивать из смерти фарс, - сказала она.
Если Роджер и был удивлен, он не показал вида, и с прежним почтением сказал:
- Сэр Генри был бы рад, если бы вы помолились за него.
- Я всегда молилась за него, много лет, - ответила она, - а в последние недели я делала это с особым усердием.
Я уловил оттенок раздражения в ее голосе, и, уверен, это не ускользнуло от управляющего.
- Сэр Генри заболел сразу, как вернулся из паломничества в Компостелу, - сказал он. - Говорят, сэр Ральф де Бопре сейчас страдает от того же недуга. Это изнурительная лихорадка, от которой нет спасения. Сэр Генри так мало беспокоился о своем здоровье, что ухаживать за ним было нелегко. Но смею вас заверить, сделано все возможное.
- Насколько мне известно, никакой угрозы для жизни сэра Ральфа нет, несмотря на приступы лихорадки, - сказала Изольда. - Болезнь кузена была совсем иного свойства. Целый месяц, или даже более того, он никого не узнавал, хотя жара не было.
- Все переносят болезнь по-разному, - ответил Роджер. - Что на пользу одному, другому может повредить. Если у сэра Генри помутился разум, таков был, значит, его печальный удел.
- Усиленный тем снадобьем, которое ему давали, - сказала она. - У моей бабки, Изольды де Кардингем, имелся трактат о травах, написанный одним ученым лекарем, который участвовал в крестовых походах, и после своей смерти она завещала его мне, поскольку мы с ней были тезки. Так что я имею некоторое представление о семенах черного и белого мака, болотного болиголова и мандрагоры - я знаю, каким сном может уснуть человек, если его этим потчевать.
Роджер на миг забыл о всяком почтении и не сразу нашелся, что ответить. Затем он сказал:
- Эти травы используются всеми аптекарями для снятия боли. Монах Жан де Мераль учился в лучшей школе в Анже и достиг большого искусства в этой области. Сэр Генри сам чрезвычайно доверял ему.
- Я не сомневаюсь ни в доверительном отношении сэра Генри, ни в искусстве монаха, ни в его стремлении с пользой употребить свое искусство, но любое целебное растение может стать и зловредным, стоит лишь чуть увеличить дозу.
Она бросила вызов, и он это понял. Я вспомнил тот стол на козлах в ногах кровати и чаши, которые теперь тщательно завернуты в мешковину и увезены прочь.
- В доме траур, - сказал Роджер, - и он будет продолжаться несколько дней. Советую вам поговорить с моей госпожой. Меня все это не касается.
- Меня тоже, - ответила она. - Я это говорю только из любви к своему брату и еще - чтобы вы знали: меня не так просто одурачить. Запомните это.
Наверху заплакал кто-то из детей, и голоса, бормотавшие молитву, внезапно смолкли, послышалось какое-то движение и стремительные шаги по лестнице вниз. В комнату вбежала дочь хозяйки дома - лет десяти, не старше - и бросилась прямо в объятия Изольды.
- Они сказали, что он умер, - прорыдала она, - а он взял и открыл глаза и посмотрел на меня, всего один раз, и снова закрыл. Никто не видел, кроме меня, они все читали молитву. Неужели он хотел сказать, что я тоже должна пойти за ним в могилу?
Изольда прижала к себе ребенка и, не спуская глаз с Роджера, произнесла:
- Если сегодня или вчера свершилось злодеяние, ты ответишь за все вместе с остальными. Пусть не на этом свете - ведь мы ничего не сможем доказать, - так на том, перед Богом.
Роджер сделал шаг вперед - наверное, хотел заставить ее замолчать или забрать у нее ребенка, - а я рванулся вперед, чтобы помешать ему, но споткнулся о камень. И вдруг все исчезло, вокруг меня были лишь кучи земли, холмы, поросшие травой, кусты утесника и корни засохшего дерева. Позади себя я увидел огромную яму, круглую, как карьер, в которой валялись старые консервные банки и битый шифер. Я схватился за корявую ветку высохшего утесника - меня жутко рвало: издалека донесся гудок паровоза, который с грохотом проходил внизу, в долине.
Глава седьмая
Крутые стены карьера, вырытого в склоне холма, поросли остролистом и плющом, повсюду на земле между камнями валялся разный хлам, скопившийся здесь за многие годы. Из карьера тропа вела в небольшую впадину, затем в другую, в третью. Все вокруг было в кочках, рвах, ямах.
Утесник, распространившийся повсюду, основательно все это замаскировал, а поскольку у меня было страшное головокружение, я не видел, куда ступаю, и спотыкался на каждом шагу. В голове билась одна-единственная мысль: необходимо выбраться из этого проклятого места и найти машину.
Я ухватился за какое-то колючее растение и, держась за него, попытался хоть как-то восстановить равновесие: под ногами валялись старые консервные банки, сломанный остов от кровати и кругом - все тот же плющ и остролист. Наконец я начал ощущать свои конечности, но когда попробовал одолеть очередной бугор, головокружение и тошнота усилились, и я, поскользнувшись, съехал в яму. Я лежал там, тяжело дыша и корчась от приступов рвоты. Потом меня вывернуло, и на какой-то миг я почувствовал облегчение. Я встал и полез на другой бугор. С него я увидел, что нахожусь всего в нескольких сотнях ярдов от той изгороди, возле которой сидел и курил сигарету: все эти бугры и ямы были скрыты тогда от меня насыпью и сломанными воротами. Я снова посмотрел вниз на долину и увидел хвост исчезающего за поворотом поезда - он торопился в Пар. Затем я пролез сквозь дыру в ограде и побрел через поле к тому месту, где оставил машину.
Когда я подошел к стоянке у обочины дороги, у меня вновь началась сильная тошнота. Шатаясь, я отошел в сторону к груде камней и досок, и меня снова вырвало. Земля и небо поплыли у меня перед глазами. Головокружение, от которого я страдал в первый день в патио, было ничто по сравнению с тем, что я испытывал сегодня, и, присев у груды мусора в ожидании, когда же наконец это пройдет, я все время повторял - с пылом и бессильной злобой больного, страдающего после тяжелого наркоза и потерявшего уже всякое самообладание: "Чтоб я еще раз… Никогда!"
В перерыве между приступами рвоты я успел заметить, правда, довольно смутно, что неподалеку от моей машины припаркована еще одна. Когда же тошнота и головокружение наконец прошли - мне казалось, это длилось целую вечность, - и я сидел, сморкаясь и откашливаясь, то услышал, как хлопнула дверца машины, и вдруг совсем рядом увидел ее владельца; он пристально смотрел на меня:
- С вами все в порядке? - спросил он.
- Да, - ответил я, - думаю, что да.
Я с трудом поднялся на ноги, и он протянул руку, чтобы я мог опереться на нее. Он был приблизительно моего возраста, чуть за сорок; у него было приятное лицо и удивительно крепкое рукопожатие.
- Ключи при вас?
- Ключи…
Я пошарил у себя в кармане. Боже! А что, если я уронил их в карьере, или в какой-нибудь яме - ищи их потом. Но они оказались в верхнем кармане вместе с фляжкой: я почувствовал такое облегчение, что мне сразу же стало лучше, и я подошел к машине уже без посторонней помощи. Но тут меня ждало очередное испытание: я никак не мог попасть ключом в замок.
- Позвольте мне - я помогу, - сказал мой благодетель.
- Вы очень любезны. Извините меня, пожалуйста, - пробормотал я.
- Это в некотором роде моя обязанность. Ведь я врач, - ответил он.
Я почувствовал, что мое лицо будто окаменело, но уже в следующую секунду я выдавил из себя учтивую улыбку. Одно дело - любезность, оказанная случайным автомобилистом, другое - профессиональное внимание со стороны врача. Тем временем он продолжал смотреть на меня с большим интересом - и немудрено. Мне стало любопытно, что же он обо мне подумал.
- Наверное, я слишком быстро поднимался в гору. Когда дошел до верха, почувствовал головокружение и меня начало тошнить. Никак не мог сдержаться.
- Ничего страшного, - сказал он. - Здесь давно уже все изгажено. На мой взгляд, если приспичило, то обочина дороги ничуть не хуже любого другого места. Вы и представить себе не можете, что здесь творится в туристский сезон.
Однако провести его мне не удалось, это было ясно. Он не спускал с меня глаз. Интересно, заметил ли он фляжку, которая оттопыривала верхний карман моего пиджака.
- Вам далеко ехать? - спросил он.
- Нет, - ответил я, - отсюда мили две, не больше.
- Тогда вот что, - предложил он, - по-моему, будет разумнее, если вы оставите машину здесь, а я отвезу вас домой. За машиной можно потом кого-нибудь прислать.
- Спасибо, вы очень добры, - сказал я. - Но поверьте, мне сейчас гораздо лучше. Это так, я думаю, ничего серьезного.
- М-да… Похоже все-таки на что-то серьезное, - сказал он.
- Нет, нет, поверьте, - настаивал я, - я себя уже нормально чувствую. Наверное, что-то не то съел за обедом, а потом еще в гору полез…
- Послушайте, - прервал он меня, - вы не мой пациент, и я не собираюсь навязывать вам свои врачебные услуги. Я просто хочу вас предупредить, что в таком состоянии вести машину опасно.
- Да, понимаю. Я вам очень благодарен, спасибо за заботу.
Может быть, он и прав. Вчера я съездил в Сент-Остелл и вернулся домой без всяких проблем. Но сегодня все может быть иначе: вдруг у меня снова начнется головокружение? Я думаю, он заметил мою нерешительность.
- Хотите, я поеду за вами, - предложил он, - на всякий случай, просто убедиться, что все в порядке?
Отказываться было глупо - тогда он действительно мог заподозрить неладное.
- Не знаю, как вас и благодарить, - сказал я. - Мне тут недалеко - только заехать наверх на Полмиарский холм.
- Значит, нам по пути, - улыбнулся он. - Я живу в Фауи.
Я не без труда залез в машину и вырулил на дорогу. Он следовал за мной вплотную, и я подумал, что если вдруг я сейчас въеду в изгородь, мне конец. Но, к своему удивлению, я лихо одолел узкую проселочную дорогу, и, вздохнув с большим облегчением, выехал на главную трассу и повернул к Полмиарскому холму. Свернув затем вправо, уже на Килмарт, я решил, что он, вероятно, намерен провожать меня до самого дома, но он помахал мне рукой и поехал дальше в Фауи. Что ж, очень тактично с его стороны. Он, наверно, подумал, что я остановился в Полкеррисе или в одной из близлежащих ферм. Я въехал в ворота, поставил машину в гараж и вошел в дом. Меня снова стало тошнить.
Первое, что я сделал, когда пришел в себя, хотя меня еще здорово колотило, - сполоснул фляжку. Затем я спустился в лабораторию и поставил ее в раковину отмокать. Здесь она привлечет меньше внимания, чем на кухне. Затем я снова поднялся наверх в музыкальный салон и рухнул в кресло совершенно без сил. И вдруг я вспомнил про посуду, завернутую в мешковину. Неужели я оставил сверток в машине?
Я уже готов был вскочить, бежать в гараж, чтобы срочно отыскать сверток - нужно как следует все вымыть, даже более тщательно, чем фляжку, и спрятать под замок, - но затем я с ужасом осознал, что перепутал настоящее и прошлое: мои мозги, видимо, были вывернуты так же, как и желудок. Ведь Роджер отдал посуду своему брату, а не мне.
Я сидел в кресле в полном оцепенении, сердце колотилось как бешеное. Раньше я никогда не путал эти два мира. Они существовали каждый сам по себе. Может, прошлое и настоящее смешалось у меня в голове только из-за того, что приступ рвоты и головокружения был на этот раз таким сильным? А может, я переборщил с дозировкой, и поэтому состав оказал на меня более мощное воздействие? Кто знает. Я сжал подлокотники кресла. Оно было такое крепкое, настоящее. Все вокруг меня было настоящее. Путь домой, врач, карьер со сваленными в него пустыми консервными банками и битым шифером - это все тоже было настоящее. Это, и только это, а не дом на берегу, со всеми его обитателями, не умирающий, не монах и не плошки в мешковине, потому что все это лишь результат воздействия препарата - средства, которое превращает здоровые мозги в больные.
Я не на шутку рассердился, не столько на себя, хоть я сам добровольно согласился стать подопытным кроликом, сколько на Магнуса. Он ведь ничего толком не знал о своем открытии. Он еще не разобрался в том, что именно он создал. Не зря же он просил прислать ему пузырек с пометкой В, чтобы испытать его на лабораторной обезьяне. Видно, подозревал, что не все ладно, но теперь я и сам могу объяснить ему, что не так - и дело тут не в возбуждении и не в депрессии, а в полной путанице, которая возникает в голове. Происходит смешение двух миров. Нет, с меня довольно. Сыт по горло. Пусть испытывает свои препараты хоть на десяти обезьянах сразу. А меня увольте.
Зазвонил телефон. Я так и подскочил - вбежал в библиотеку и схватил трубку. Черт бы побрал его телепатические способности. Он, конечно, скажет, что ему известно, где я был, и что он прекрасно знает этот дом на берегу, и беспокоиться мне не о чем: опасности никакой нет, если только ни до кого не дотрагиваться. А если мне плохо или у меня в голове какая-то мешанина, то опять же ничего страшного в этом нет - просто побочное явление, не дающее никаких серьезных последствий. Ну ничего, сейчас я ему выдам.
Я схватил телефонную трубку и услышал:
- Подождите, пожалуйста, соединяю.
Я услышал щелчок - Магнус взял трубку.
- Черт бы тебя подрал! - начал я. - Учти, последний раз я изображал из себя дрессированного тюленя.
На другом конце провода раздался возглас изумления, затем смех:
- Ну что ж, дорогой, спасибо за теплые слова - так-то ты приветствуешь меня!
Это была Вита. Я остолбенел с трубкой в руке. Может быть, ее голос тоже был порожден путаницей в моих мозгах?
- Дорогой, куда ты подевался? - сказала она. - Что-нибудь случилось?
- Нет, - ответил я, - у меня ничего не случилось. А что у тебя? Откуда ты звонишь?
- Из Лондона, из аэропорта, - ответила она. - Мне удалось купить билет на другой рейс, и я прилетела раньше, вот и все. Меня встречают Билл с Дианой, и мы сразу едем ужинать. Я просто подумала, вдруг ты будешь вечером звонить домой и удивишься, что я не отвечаю. Извини, если застала тебя врасплох.
- Да уж. Ну ладно, - сказал я. - Как дела?
- Отлично, просто отлично. Ты-то как? Интересно, кого ты ожидал услышать, когда снял трубку? Мне кажется, ты был не очень-то любезен.
- Я думал, это Магнус. Он тут мне поручил кое-что для него сделать… Я тебе все подробно написал; правда, письмо ты получишь только завтра утром.
Она рассмеялась. Я прекрасно знал этот смех, который словно говорил: "Так я и думала".
- Значит, профессор заставил тебя поработать на него, - сказала она. - Ну, это меня не удивляет. И что же за дела могли превратить тебя в дрессированного тюленя?
- Да всего не перечислишь. Пришлось разгребать разный хлам. Подробнее расскажу при встрече. Когда мальчики приезжают?
- Завтра, - сказала она. - Поезд приходит ни свет ни заря. Так что, думаю, посажу их в машину, и мы сразу двинем к тебе. Долго туда добираться?
- Погоди, - сказал я. - Понимаешь, я еще не совсем готов принять вас. Я обо всем написал в письме. Лучше приезжайте в начале следующей недели.
На другом конце провода воцарилось гробовое молчание. Вечно я не то говорю.
- Не готов? - переспросила она. - Но ведь ты там уже пять дней? Разве ты не договорился с какой-то женщиной, что она будет приходить - готовить, убирать и тому подобное. Она что - отказалась?
- Да нет, не в том дело, - сказал я. - Она просто клад, лучше не найти. Послушай, дорогая, я не могу все это объяснять по телефону. Прочтешь в письме. Если честно, мы никак не ждали вас раньше понедельника.
- Мы? - сказала она. - Надеюсь, ты не хочешь сказать, что профессор тоже там?
- Да нет же, нет… - Я чувствовал, как мы оба начинаем заводиться. - Я имел в виду миссис Коллинз и себя. Она приходит только по утрам, приезжает на велосипеде из Полкерриса - это маленькая деревушка у подножья горы. Она еще не успела проветрить постели и всякое такое и очень расстроится, если не сумеет как следует подготовить дом. А ты же знаешь себя: в доме все должно блестеть и сверкать.
- Что за чушь, - сказала она, - я готова к спартанской обстановке, да и мальчики тоже. Мы можем привезти с собой продукты, если тебя это волнует. И одеяла. Одеял там достаточно?
- Одеял полно, - сказал я, - и еды навалом. Дорогая, ну не усложняй все. Не надо сейчас приезжать, понимаешь? Это не совсем удобно. Говорю как есть. Извини.
- О'кей.