Я знаю, что Киф написал Вам письмо с предложением посетить ежегодное собрание директоров. Тем самым он просит Вас приехать. Он не хочет давить на Вас, поэтому прямо о причине, побудившей его просить Вас приехать, он не написал. Собрание директоров может послужить для Вас прекрасным предлогом приезда домой, если только Вы уже не послали Карру доверенность. В этом письме я постаралась живописать Вам всю картину происходящего, надеясь, что, прочтя это, Вы почувствуете необходимость приехать сюда.
Карр сейчас, очевидно, является не просто очень злым, но вдобавок еще и лишенным разума человеком. Случиться может что угодно!
Киф говорит, что Вы замечательный человек, и я надеюсь, что он прав. Возможно, мой поступок - то, что я написала Вам, - и нельзя назвать христианским, но я должна была написать и рассказать обо всем Вам, чтоб Вы почувствовали, как отчаянно в Вас здесь нуждаются.
Если Вам небезразлична судьба Джинкс - прошу Вас, приезжайте.
Искренне Ваша
Бетс Хэрроу.
Письмо упало ему на колени, а перед глазами проходили картины прошлого. Воспоминания о Джинкс хлынули через неукрепленные заграждения его души. Снова он почувствовал себя уязвимым, как восемнадцатилетний. Вот отец читает письмо Джинкс, в котором та пишет, что беременна, и снова Райль понимает, что она потеряна для него навсегда. Он ощутил такую же сильную боль, как и в тот день много лет назад. Если бы Джинкс вернулась к нему, даже с ребенком от Магилликутти, они смогли бы счастливо зажить вместе. Но только с большим опозданием узнал Райль о том, что она свободна. И даже тогда она не вернулась к нему, а уехала домой в Хэрроугейт. Он не знал, может быть, она пыталась разыскать его и не смогла?
Когда Киф впервые написал о том, что видел Джинкс, Райль почувствовал острое желание поехать к ней. Но она не хотела этого. Она ясно дала это понять. Возможно, ее решение было вызвано ложью Карра, но в любом случае оно состояло в том, чтоб жить одной.
Наконец Райль вернулся к действительности - к теплой комнате и налаженной жизни с Молли.
Оба - и Киф, и его жена - говорили так, как будто бы у Райля была какая-то причина посетить собрание директоров. Похоже, они думали, что у него есть сток в Хэрроу Энтерпрайзес, - что он член совета. Странно. Оба письма написаны шестнадцатого августа. Сегодня - первое сентября. Собрание директоров, о котором они пишут, будет через две недели.
Конечно, он может поехать. Хотя Райль и работал почти исключительно для "Уорлд мэгэзин", он все еще был свободным фотографом. Но дело не в этом. Дело в том, что он не хочет больше той боли, которая неизбежно возникнет в нем, когда он снова увидит Джинкс. К чему через столько лет теребить старые раны? Может быть, жена Кифа все преувеличивает. А если бы он даже и поехал, Джинкс скорее всего не захотела бы, чтобы он вмешивался в ее дела. Она всегда была очень независимой.
"Брось думать об этом, - приказал он себе. Ты похоронил это двенадцать лет назад. Не смей вытаскивать это на свет Божий и рвать тем самым себе сердце".
Он одним глотком допил свой виски с содовой.
Райль вышел из комнаты, задумчиво постукивая письмами по ребру ладони. Он закрыл дверь библиотеки и прислонился к ней Мало-помалу картины прошлого опять предстали перед его глазами. Она была в них такой реальной, такой близкой. Он старался отодвинуть свои воспоминания туда, где держал их так долго, но прежняя мука овладела им с такой же силой, как тогда, тринадцать лет назад, когда она уехала из Хэрроугейта.
Он быстро зашагал и почти ворвался в последнюю по коридору комнату. Лунный свет, струящийся из окна, обволакивал мольберт и незаконченный холст - ясное небо ночного Нью-Йорка. Райль, не глядя, поставил его на пол. В спешке он перебрал дюжину холстов, сложенных у стены, пока не нашел тот, который ему был нужен. Это была большая картина - портрет - единственный, который он привез с собой из Орегона. Райль установил его на подрамник и отошел подальше.
Лунный свет танцевал на великолепных рыжих волосах девушки, лаская белыми пальцами ее высокие скулы и дерзкий подбородок. Райль не мог отвести взгляда от ее зеленых глаз. В порыве он подошел к портрету, снял его и достал чистый холст. Воспоминания о другой лунной ночи захватили его. Уверенными мазками стал он заполнять чистую поверхность холста.
Он рисовал как одержимый, и вскоре изображение на холсте обрело форму. Это было лицо влюбленной женщины - томное, слегка пресыщенное, но все же страстное. Медовая ее плоть горела любовью, а живые глаза были как зеленые заводи, исполненные тайны.
Три дня Райль работал, ощущая настоятельную потребность перенести свою мечту, свой сон на холст. Он рисовал часами, потом, изможденный, падал на кушетку, спал и снова возвращался к работе. На утро четвертого дня он неожиданно для себя осознал, что кто-то стучится в дверь. Райль отложил кисть и палитру и сощурился от яркого утреннего света. "О Боже, - подумал он, - как я голоден!"
- Райль, открой дверь. - Это была Молли. - Это и так уже долго продолжалось. Открой дверь, а не то я попрошу Уильяма сломать ее!
Он откашлялся:
- Входи.
Она была еще в утреннем капоте, лицо ее сморщено от беспокойства. Он улыбнулся ей.
- Кажется, я вчера не ложился, да?
- Вчера! Ты не ложился спать уже три ночи! Я понимаю, что не должна мешать тебе, когда ты пишешь, но скажи, ради Христа, над чем ты работаешь? - Она пронеслась по комнате.
- Молли! - Он хотел было остановить ее, но было уже слишком поздно. Она уже стояла перед мольбертом. - Молли!
По ее лицу он увидел, что в ней борются противоречивые чувства.
- Это шедевр, - произнесла она, неотрывно глядя на холст. Она смотрела на портрет со смешанными чувствами - гордостью и каким-то грустным, болезненным сожалением.
- О, дорогой, я горжусь тобой! - Она прижала к себе и громко чмокнула его заросшее лицо, как это сделала бы мать, гордая тем, что ее маленький сынишка научился кататься на велосипеде. Потом глаза Молли опять приковала к себе картина.
- Кто она, Райль? Кто эта прелестная зеленоглазая нимфа?
- Я рос с ней.
- Понятно. Соседка.
- Нет, в действительности мы выросли в одном доме. Меня воспитывали ее мать с отцом.
Он никогда не рассказывал Молли о своем детстве и увидел, как она загорелась от любопытства, но вслух произнесла только:
- Должно быть, завтрак уже готов, ты ведь не ел несколько дней. Иди, освежись, и расскажешь мне о своей рыжеволосой прелестнице за беконом и яйцами, а может быть, даже за вафлями, приготовленными в том новом приспособлении, которое достал повар.
Только тогда осознал Райль, что уедет, что не может больше посвящать свою жизнь фотографированию людей, застигнутых болью. Он был по горло сыт человеческими несчастьями, - сыт тем, что фотографировал их на потребу читателям "Уорлда". Он хотел оставить после себя что-то светлое, а не только ужасы, которые фотографировал все эти годы. Он был прав, когда сказал Фулмеру, что тому понравятся снимки, какие он сделал на Филиппинах. Боль, страдания и разрушения способствовали повышению тиража. Тысячи людей будут плакать над его фотографиями, но одна только мысль о них заставляла болеть сердце Райля.
К тому времени как он сел за стол напротив Молли в залитой солнцем столовой, он уже понял, что должен сказать ей, понял, что слова его ранят их обоих, но другого выхода у него не было.
Она посмотрела на него, и глаза ее сверкнули, как глаза ребенка, разворачивающего подарок.
- Не говори, дай я попробую догадаться, - сказала она. - Ты наконец понял, каким талантом обладаешь. Я так хорошо знаю тебя, мой друг. Ты ведь хочешь бросить свою работу, правда? Все бросить и учиться рисованию. - Что-то промелькнуло в глубинке ее глаз. - Но ты не будешь учиться в Нью-Йорке, правда? Ты уедешь. - Она приподняла веер. Веер Молли, бывший постоянно у нее под рукой из-за частых приливов, стал ее неотъемлемым атрибутом.
- Ты увидела это в своем хрустальном шаре? - спросил он, стараясь поддержать легкость, с которой проходила их беседа.
- Ага! Так я угадала! Ты и вправду собрался окунуться в живопись с головой. Отлично, только знай, вода ведь может оказаться и холодной! - Она сказала это легко и непринужденно, но он почувствовал, что она взволнована. - Ты уже сказал об этом Фулмеру?
- Нет, скажу сегодня утром. Я должен еще оформить свои филиппинские сюжеты, это займет у меня остаток недели. А потом я уберусь отсюда и позволю тебе наладить свою собственную жизнь.
По лицу ее пробежала тень, уступившая место озорной улыбке.
- И никакого третьего акта? Никакого финала? Только "пока, Молли, я еду в Париж"? Ведь ты едешь в Париж, правда? Это единственное место, где может поголодать настоящий художник.
- Я как-то еще не думал о том, куда поеду, - ответил Райль, - я знаю только, что должен ехать. Извини, Молли.
- Ты ничего не должен мне, дорогой. Черт, все очень здорово. Я могу только надеяться на то, что тебе не придется ни о чем жалеть.
- Ты думаешь, я недостаточно талантлив?
- Я давно знаю, что ты очень талантлив. Ты будешь великим художником, мой друг. - Она задумчиво улыбнулась, и он внезапно осознал, как много у нее морщин. И все же она никогда не состарится, с облегчением подумал он. Не успеет он собрать свои чемоданы, как Молли займется кем-нибудь другим. Она любила его, может быть, больше, чем кого-нибудь другого, но Молли Джарвис была реалисткой, борцом за существование. Она снова заговорила:
- Я никогда не говорила тебе, но я влюбилась в тебя именно из-за твоего огромного таланта. Потом, конечно, я протянула к тебе свои щупальца и так крепко схватила, что талант твой стал загнивать и чуть совсем не задохнулся. Ах, мы, женщины, - эгоистичнейшие создания, Райль. Но я благодарна тебе за годы, что мы провели вместе.
- Да, это были замечательные годы, Молли, - согласился он и взял ее за руку.
Она отложила веер и взглянула на него, как бы впитывая в себя его черты, чтоб сохранить их навечно в памяти.
- А ты, мой друг, - ты поедешь в Орегон к своей рыжеволосой прелестнице?
- Нет, - ответ его был резким и определенным. - Как ты сама сказала, единственное место для голодающего художника - это Париж. В Орегоне меня ничего не ждет.
ДЖИНКС
7 сентября 1899
"Как приятно тут, на балконе, - думала Джинкс. - Даже псы, снующие по округе, неспособны нарушить покой летних вечеров в Хэрроугейте с этой лунной дорожкой, бегущей по озеру, и звездами, мерцающими подобно совиным глазам, прячущимся за деревом. Интересно, хоть иногда, глядя на луну, вспоминает ли Райль о ней? Думает ли он о ней бессонными ночами? Ее собственные воспоминания о нем до сих пор сохраняли ясность и мучительную остроту, руки жаждали ощущений его кожи, а тело горело желанием. А как же Эрик? - подумала она вдруг. - Живет ли он воспоминаниями о ней? Ведь она так ранила его, а он совсем не заслуживал этого".
Один из доберманов-пинчеров остановился под ее балконом. Он уставился на нее, желтые его глаза блестели в темноте голодным блеском.
- Убирайся, ты, старый черт, - сказала она ему. - Иди, глазей на Карра, где он там есть.
Она ничего не слышала о Карре с тех пор, как Бетс разговаривала с той женщиной по телефону, но видела, как уезжает мисс Эмми. Должно быть, Карр там один, если не считать предводителя собак. С годами прислуга, как и сам Хэрроугейт, мало-помалу хирела и разбегалась. Имя Карра снова появилось в калифорнийских газетах, но на этот раз его злой гений подвел его. Соревнуясь со своими соседями по Ноб-Хиллу, Карр и несколько других лесопромышленников присоединились к Шведской инженерной компании и заключили с ней трастовый договор, с тем чтобы избежать конкуренции в строительстве.
"Сан-Франциско экзэминер" сообщил, что они либо перекупили все конкурирующие фирмы, либо вынудили их отойти от дел. Подкуп государственных чиновников стоил Карру кучу денег, но взамен к нему текли миллионы. К тому времени, как об этом с негодованием написали газеты, на Западном побережье не строилось ни одного здания, подрядчиком которого не был бы Хэрроу. Похоже было, что Карру угрожал антитрастовый иск.
Именно Элисон обратила внимание на то, на что Джинкс не обратила внимания.
- Дядя Карр - нечто иное, как мошенник, мама. Он богат, потому что ворует. Не значит ли это, что мы - тоже мошенники, ведь мы владеем частью компании?
Устами младенца… - подумала Джинкс. Эли так гордилась своими двумя процентами компании. И именно из-за этих двух процентов она сейчас так и негодовала.
- Это и наша компания, - заявила она. - У него нет никаких прав впутывать нас в свои плутовские дела!
Джинкс подумала о том немногом, что знала о манипуляциях Карра, которые он проводил с тех пор, как компания была, по сути, отдана ему на откуп. Первым его поступком было объединение всех отцовских предприятий в один огромный конгломерат. Потом он попытался повернуть дороги Южной Тихоокеанской железной дороги так, чтоб они проходили через лесопромышленные города Хэрроу. Потерпев в этом неудачу, он с головой окунулся в строительство железных дорог и построил линию от Сакраменто до Розберга, где соединил ее с уже существующей дорогой, связанной с Миллтауном и Кэмптеновской вилкой.
Тогда пошли слухи, что компания находится в сложном финансовом положении, но, очевидно, она сумела противостоять штормам, потому что когда в 1894 году Армия Кокси потребовала от Вашингтона беспроцентное фондирование на строительство дорог безработными, Карр снова показал свою финансовую состоятельность. Он купил виллу на юге Франции и несколько сот акров земли на берегу залива севернее Бостона. Затем он купил яхту и объявил, что будет участвовать в гонках на кубок Америки, но ко времени гонок снова был на грани финансового краха. Именно тогда он и начал войну против китайских лесозаготовителей в Хэрроувэйле. Джинкс с горечью вспомнила тот период злосчастной карьеры Карра. Китайцы работали упорнее, дольше и за меньшее денежное вознаграждение, чем другие рабочие. Но на Западном побережье на них всегда смотрели с ненавистью. Периодически возникали бунты с требованиями "депортировать этих чертовых кули", но в Глэд Хэнде такое не происходило никогда. Митч Хэрроу платил им справедливое жалованье, не ущемляя их прав, и они жили вдоль Гремучей реки в гармонии с соседями. Но в 1897 году, через десять лет после смерти Митча, Карру срочно понадобились наличные деньги, и единственная хэрроувэйльская газета, собственником которой, конечно же, был Карр, неожиданно начала выплескивать ядовитые статейки, направленные против китайцев. Травля продолжалась до тех пор, пока однажды тихой безлунной июньской ночью китайцев не вытащили из постелей, не выгнали из домов, в которых они жили годами, не посадили в теплушки и не вывезли из города. Многие из них были тогда убиты, в том числе несколько детей и женщин. Джинкс хорошо помнила эту ночь. Она слышала крики и выстрелы, но в местной газете об этом не напечатали ни слова. Кровавыми подробностями этого события снабдила Джинкс Эунис Коннор, телефонный оператор, женщина, не гнушающаяся сплетнями.
Избавившись от кули, Карр нанял новых рабочих и продал им освободившиеся дома. Теперь он имел необходимые ему наличные, но столкнулся с другими проблемами. Новые рабочие были не столь надежны, как китайцы, и на фабриках и заводах Карра появилась постоянная текучесть кадров.
Прямое высказывание Эли о том, что Карр - просто мошенник, заставило Джинкс взглянуть на его дела под несколько другим углом. Разумеется, она всегда знала, что он нечестен, но не рассматривала его нечестность в том свете, в котором ее представила дочь.
Мысль о том, что она, может быть, частично ответственна за смерти тех китайцев, поразила Джинкс в самое сердце. Эли права. До тех пор пока они являются совладельцами компании, злодеяния Карра порочат их обеих.
К тому времени как пришло традиционное уведомление о ежегодном собрании директоров, Джинкс уже приняла решение: в этом году она скажет Карру, что продает 24 процента, которыми владеют они с Элисон. Она не знала пока, с чего начать их продажу, представления не имела о том, сколько они стоят и что будет делать с деньгами, но это сейчас не имело для нее значения. Для нее было важно только то, что она увидит Карра на собрании и скажет ему, что продает свою долю в компании, но вовсе не ему, как бы он ни просил ее об этом.
БЕТС И КИФ
15 сентября 1899
Утром того дня, когда должно было состояться собрание, Бетс сидела за столом напротив Кифа и завтракала.
- Дорогой, - сказала она, - может быть, ты все-таки не пойдешь?
Она повторяла это уже давно, поэтому ничего удивительного не было в том, что Киф раздраженно сжал губы.
- Ты только злишься, а ведь мы думали, что Райль Толмэн приедет и тебе не придется идти туда одному. Но он, по-видимому, не приедет, и у меня очень нехорошее предчувствие, что там сегодня произойдет что-то ужасное.
- Бетс, ну не будь смешной. Что такого может произойти? - Он бросил салфетку на стол. - Я пойду на собрание! Мне давно следовало встретиться с Карром. И сегодня я это сделаю, и кончим на этом!
- О, Святая Мария, ты упрям как осел! И зачем я только вышла за тебя замуж - не знаю.
Она встала и посмотрела на него сверху вниз.
- Ты сказал Джинкс, что идешь на собрание?
- Нет, ее это не касается.
- Ты просто боишься, что она скажет то же самое, что твержу тебе я, - что тебе следует держаться подальше от этого маньяка! - Она снова села и прошептала:
- Ох, Киф, как я жалею, что вообще сказала тебе о том телефонном звонке. Как я хочу, чтоб ты не ходил туда, ведь я говорила тебе о том, что сказала Эли…
- О том, что она слышала завывания? Ну, Бетс, брось, она слышала вой собаки, только и всего.
Бетс покачала головой.
- Я так не думаю. Хочешь знать, что я думаю? Думаю, что твой братец сходит с ума. Киф не смотрел ей в глаза.
- Ты знаешь, что это правда! Джинкс не сделала бы себе двойные двери, если б он не был сумасшедшим! Прошу тебя, не приближайся к нему!
- Он не смог бы проводить собрание, если б был так плох, как ты думаешь. Но может быть, ему нужен врач. Ты когда-нибудь думала об этом? - Он дотронулся до ее руки. - Я буду с ним не один на один, милая. Там будут Олли и Пенфилд.
- Все равно случится что-то ужасное! Я чувствую это.
Он вздохнул и закатил глаза.
- Как я могу реагировать на это? А что бы ты чувствовал, если б узнал, что Джинкс решила пойти на это собрание?
- Джинкс? - Он рассмеялся. - Она не пойдет туда.
- Но вдруг пойдет? Как бы ты чувствовал себя, если б узнал, что она будет находиться в одной комнате с твоим сумасшедшим братцем?
- О, Боже сохрани.
- Вот видишь? - Бетс пристально посмотрела на Кифа.
Он поставил чашку на блюдце.
- Это совсем другое! Неужели ты не понимаешь разницы между тем, что я пойду, и тем, что пошла бы Джинкс?
- А какая разница? Разве, - сказала она насмешливо, - Олли и как-там-его-зовут - Пенфилд - не будут там?