Дино ничего не ответил. Внезапно он принялся мечтать о том, какой могла бы быть его, нет, не жена, а… возлюбленная. Он думал не о тех желаниях, которые пробудил в нем грубоватый, чувственный Тулон, а о непостижимом слиянии душ. Дино догадывался, что его отец и мать никогда не любили друг друга, и подозревал, что такая же участь ждет его самого. Он будет вынужден жениться на женщине, которую выберут родители, она станет верной помощницей в повседневных делах и заботах, но никогда не пробудит в нем глубокой сердечной жажды.
Орнелла Санто… Что-то в ней цепляло за душу: это тревожило Дино и пробуждало в нем непонятную досаду. Он сказал себе, что Джулио прав: эта девушка не заслуживает, чтобы к ней относились по-человечески. Он спас ее от смерти, рискуя собой, а она набросилась на него с кулаками!
Встретившись глазами с Джулио Гальяни, Орнелла гордо вскинула голову и презрительно фыркнула. Однако рядом с ним шел Дино, и она поспешно отвела взгляд. Она слишком хорошо помнила безмерную тревогу во взоре его серых глаз, когда он освобождал ее из плена зыбучих песков, и силу его рук, когда он нес ее к берегу. Его кожа была бархатистой и влажной, как у разгоряченного скакуна, а в волнистых волосах запутались солнечные блики. После случившегося вчера Орнелла не могла не признать, что не испытывает к нему прежней ненависти.
Когда Гальяни и их гость подошли к скромной каменной церкви, их окружил народ. Односельчане приветствовали Амато, как героя, и выражали соболезнования по поводу гибели его родных.
Леон убедился в разумности своего решения поселить молодого человека в своем доме, однако когда они возвращались обратно, Сандра сказала мужу:
- Мне кажется странным, что сын Марио Форни согласился остановиться у нас.
Глава семьи нахмурился: он не выносил, когда кто-то обсуждал, а тем более осуждал его поступки.
- Ты имеешь в виду ту давнюю историю? Тогда я был прав: Форни в самом деле таскал мое вино! Я всего-навсего уличил его в краже и рассказал об этом людям. Любой на моем месте поступил бы так же.
- Амато может думать иначе.
Леон покачал головой.
- Едва ли он затаил на нас зло. Теперь он взрослый мужчина, военный, человек, хорошо знающий жизнь.
Сандра хотела заметить, что корсиканец способен пронести чувство мести сквозь годы и никакие обстоятельства не смогут заставить позабыть обиду, но решила не спорить с супругом. Вместо этого она сказала:
- Он слишком много разговаривает с Бьянкой!
- Я не вижу в этом ничего страшного, - заявил Леон. - Едва ли ему удастся вскружить ей голову за десять дней!
Сандра молчала, глядя себе под ноги. Она могла бы сказать, что для того, чтобы влюбиться, достаточно одного мига, но знала, что муж ее не поймет. Леон обладал здравомыслием, практичностью и расчетливостью, но был поразительно слепым во всем, что касалось чувств.
Сандра думала о любви, как думала бы нищенка о бриллиантовой диадеме. Ей не было суждено ни полюбить, ни быть любимой; со временем она примирилась с потерей, и все же в ее душе сохранилось вспоминание о жажде чего-то невероятного и сильного, способного перевернуть и изменить жизнь.
В каждой женщине было нечто, роднящее всех дочерей Евы, и потому Сандра боялась за дочь. Бьянка отличалась от юных жительниц Лонтано не только внешностью; похоже, ее желания и мысли также были далеки от того, чем жило большинство островитянок.
Вечер прошел спокойно, как проходили все вечера в семье; Амато выглядел расслабленным и довольным, чего нельзя было сказать о Джулио и Дино. Присутствие молодого офицера явно действовало им на нервы.
Леон вновь расспрашивал Амато о жизни на материке, о войне, об армии, так что в конце концов братья почувствовали, что больше не в силах слушать о чужих успехах. Обоим начало казаться, будто жизнь стремительно вытекает сквозь пальцы, а счастье равнодушно проходит мимо.
Когда стемнело, Дино под каким-то предлогом вышел во двор: ему хотелось побыть одному.
Если верить рассказам Амато, жизнь за пределами острова меняется очень быстро, там дни не похожи друг на друга, как на Корсике. Дино не знал, хочется ли ему очутиться в том мире, однако мысли о нем волновали его воображение и будоражили душу.
Погруженный в раздумья, Дино невольно вздрогнул, когда кто-то окликнул его по имени.
Это была Кармина. Она стояла перед ним, прижав руки к груди и глядя ему в глаза.
- Что случилось? - спросил он, с трудом скрывая недовольство.
- Нам надо поговорить.
- Сейчас?
- Да. Пойдем, - сказала она и потянула его за руку.
Дино послушался; они остановились меж хозяйственных построек, где их едва ли могли заметить, и все-таки он тревожно поглядывал по сторонам.
- Не бойся. Если твой отец нас увидит, я возьму вину на себя, - сказала Кармина.
Дино стало стыдно, и он ответил:
- Я не боюсь. Что ты хотела сказать?
- Я больше не могу молчать. Ты мне нравишься. Я думаю о тебе, когда работаю, когда отдыхаю, когда ем, когда просыпаюсь и засыпаю. Ради тебя я готова на все. Потому мне нужно знать, как ты ко мне относишься! - выпалила Кармина.
Даже в темноте было видно, как горят ее щеки, а грудь тяжело вздымается в такт взволнованному биению сердца.
Дино так растерялся, что не мог вымолвить ни слова; между тем Кармина взяла его ладонь и приложила к своей груди - от этого бесстыдного и вместе с тем наивного жеста Дино бросило в жар.
- Если б ты знал, как у меня болит вот здесь! Прошу, не мучай меня!
Дино отнял руку. Кармина говорила ему о любви, а он не чувствовал ничего, кроме смущения и досады.
- Ты для меня как сестра, Кармина, - неловко начал он, боясь, что не сможет подобрать подходящих слов. - Это немало, но это не то, что тебе нужно. Наверное, ты будешь огорчена, но сейчас я не могу сказать тебе ничего другого. Прости, - добавил он, желая смягчить правду, - мне надо привыкнуть к тому, что я услышал, и немного подумать.
В ее темных глазах появилось странное, молящее и отчасти вызывающее выражение.
- Я уже сказала, что ради тебя я готова на все. Ты знаешь, что я ночую на чердаке. Если тебе покажется, что ты был неправ, ты можешь прийти и сказать мне об этом, - быстро проговорила служанка, потом повернулась и исчезла во тьме.
Дино сомневался, правильно ли он понял смысл этого приглашения, и, поразмыслив, решил, что Кармина не могла так открыто заявить о своей готовности и желании пойти на столь немыслимую жертву.
Зато Джулио, который стоял за углом и слушал их разговор, был совершенно уверен в этом.
Вдоволь наплакавшись, Кармина привычно свернулась клубочком в сене, устилавшем пол чердака. Ей нравилось это место: сквозь чердачное окно можно было наблюдать за путешествием луны и полетом звезд, воображая все, что только способна вообразить влюбленная душа.
Кармина задумалась о своем поступке. Для Дино ее признание явилось полной неожиданностью, тогда как она много дней мечтала об этом юноше. Она влюбилась в него еще подростком, тогда, когда впервые почувствовала, осознала, какой он красивый, порядочный, великодушный.
Она была уверена в том, что именно порядочность не позволит Дино прийти к ней сегодня ночью. А если бы он все-таки пришел? Была ли она к этому готова? Кармине казалось, что да. Ей безумно хотелось трепетать и гореть в его объятиях, не думая ни о последствиях, ни о том, что это грешно.
Она почти заснула, когда услышала какой-то шорох, а вслед за ним - тихий шепот:
- Кармина! Ты здесь? Это я, Дино. Я подумал и разобрался в себе. Я тебя люблю!
Девушка замерла. Учащенное дыхание и порывистые движения приближавшегося к ней мужчины не оставляли сомнений в его намерениях.
Стояла безлунная ночь, и Кармина безуспешно вглядывалась во тьму. В сердце притаился червячок странного неверия в происходящее, и она вытянула руку, желая дотронуться до того, кто пробирался ей навстречу. Пальцы девушки коснулись шва на рукаве его одежды, и она облегченно вздохнула. Не далее как вчера Кармина сама аккуратно и любовно зашила дыру на рукаве куртки Дино. Она помнила запах его одежды, запах его тела и не перепутала бы его ни с каким другим.
Одна рука скользнула по голой ноге Кармины, другая проникла в вырез сорочки и сжала грудь. Поцелуи Дино были требовательными и страстными, а движения поспешными и резкими: казалось, он совсем потерял голову. Все это было так не похоже на то, что она представляла, не похоже на Дино! Впрочем, ей лишь предстояло узнать его как мужчину, а себя - как женщину.
Кармина не стала сопротивляться, и постепенно новые ощущения захватили ее душу и плоть. Наяву они оказались куда более сильными и яркими, чем в ее воображении. Он трогал ее и ласкал, его руки и губы были везде. Дино освободился от одежды, и их тела соприкасались так тесно, как это было возможно, а потом он с хриплым стоном овладел ею и обладал исступленно и страстно, пока они оба не вскрикнули в едином порыве освобождения.
Кармина тяжело дышала. В ее теле тлели сладость и боль, а в душе дарил хаос. Она должна была освоиться с новыми ощущениями и чувствами, осознать то, что произошло.
Кармине захотелось услышать от него какие-нибудь слова, захотелось поговорить.
- Дино! - прошептала она. - Скажи что-нибудь!
- Я буду приходить к тебе каждую ночь, - промолвил он, и это было не то, что она ожидала услышать.
Кармина села. Молодой человек тоже поднялся; в его серых глазах отражался свет луны, которая внезапно выплыла из-за туч, и это были глаза не Дино, а Джулио.
Кармина закричала, но он вовремя зажал ей рот рукой.
- Тише!
Она вцепилась в его ладонь зубами, а когда он с шипением отнял руку, сдавленно произнесла:
- Ты не Дино! Ты обманул меня!
- Мой брат ничего не знает. Он спит. Я уже говорил тебе: ты ему не нужна. Зато нужна мне. И теперь ты моя.
- Нет, не твоя, не твоя! - отчаянно произнесла она и заколотила руками по сену.
Джулио пожал плечами.
- Тебе было так же хорошо, как и мне. Не думаю, что в этом смысле между мной и Дино есть большая разница. Другое дело, он никогда тебя не хотел.
- Убирайся! - воскликнула она и зарыдала.
Джулио спустился во двор. Его сердце было полно восторга. Он только что обладал женщиной, он стал мужчиной первым из братьев, обойдя даже Дино, который никогда не уступал ему дорогу! Насчет Кармины Джулио был спокоен: едва ли она осмелится пожаловаться его матери или отцу, а когда буря в ее душе уляжется, наверняка, позволит прийти еще.
Глава 4
Орнелла никогда не испытывала того волшебного единения с матерью, какое иные счастливцы обретают с момента рождения. Андреа - она была уверена в этом - тоже никогда не чувствовал ничего подобного.
Беатрис не раскрывала детям своих тайн, и иногда Орнелле чудилось, будто горести и неудачи превратили сердце ее матери в камень. Ей казалось, будто Беатрис всю жизнь идет по туго натянутому канату, способному оборваться в любой момент. Сохранились ли в ее сознании воспоминания о минутах счастья, воспоминания, которые причиняют боль и вместе с тем заставляют жить? Орнелла никогда не могла предугадать поступков матери и отчаялась в попытках прочитать ее мысли.
Она лишний раз убедилась в этом, когда после трех дней отсутствия Беатрис принесла домой ружье, о котором было столько разговоров.
Орнелла и Андреа онемели от удивления, когда увидели новенький кавалерийский карабин. В отличие от пехотных и драгунских мушкетов это оружие было небольшим и сравнительно легким.
Оно показалось Орнелле изящным хищным животным; девушка с восхищением и опаской провела пальцами по стволу и спросила у матери:
- Где ты его взяла?!
- Я ездила в Аяччо, - ответила Беатрис, и в ее мрачных глазах вспыхнуло темное пламя.
- Но такое ружье наверняка стоит кучу денег!
- Я продала Фину. А еще заложила наш дом.
- Фину! - Орнелла застыла. - И… дом?! Значит, теперь нам негде жить?!
- Пока мы можем в нем жить. Остальные деньги я заняла.
- И как мы будем их отдавать?
Во взоре Беатрис появился укор.
- Разве это имеет значение?
Орнелла не знала, что сказать. Она не любила этот похожий на высохшую ракушку дом, однако сейчас почувствовала, что у них с братом отняли последнее, что они имели.
Андреа, которому предназначался дорогой подарок, тоже молчал. Он видел перед собой то, чего не пожелал бы узреть и врагу. Мать выглядела изможденной и вместе с тем пылала, словно факел. Ее ноздри раздулись, глаза широко раскрылись, пальцы хищно переплелись, будто готовые задушить врага. Ненависть разлилась по телу женщины, словно яд, пропитала ее сердце, отравила душу.
- Из него не так уж сложно стрелять, - сообщила Беатрис. - Можно спокойно попасть в цель даже с двухсот шагов.
- В человека? - уточнила Орнелла.
Андреа вздрогнул. Он не понимал этой разрушительной бесчувственности, слепой одержимости жестоким желанием.
Беатрис сурово посмотрела на сына.
- Главное решиться в первый раз, а потом все будет просто. - Она протянула ружье Андреа. - Завтра тебе исполнится шестнадцать. Я сдержала обещание. Теперь ты сможешь исполнить свой долг.
Андреа взял мушкет и ощутил его мертвый вес, как ощутил гнет судьбы, тяжесть неумолимого рока. У него не было и не могло быть свободы выбора, свободы воли, он принадлежал семье, был опутан сетями невидимой тайной войны.
- Надо отлить побольше пуль, - деловито произнесла Орнелла, и мать согласно кивнула.
- Почему ты интересуешься оружием? - спросил Андреа сестру, когда они остались одни.
Орнелла рассмеялась, и это был смех человека, который знает, чего хочет от жизни.
- Кто знает, быть может, я тоже сумею убить кого-нибудь из Гальяни!
Юноша вспомнил красивую, нарядную девушку, идущую в церковь рядом с молодым офицером в ярком мундире, ее задорный и вместе с тем обидный смех.
- Кого? Бьянку?
Орнелла нахмурилась.
- Эту белоручку? На что она мне сдалась! Я говорю о ее братьях.
Девушка сделала вид, что прицеливается и стреляет; при этом ее неподвижное загорелое лицо было красиво пронзительной мрачной красотой. После она легко вскинула ружье на плечо и улыбнулась брату.
- Ты никогда не задумывалась о свадьбе? - вдруг спросил Андреа.
- О чьей?
- О своей собственной.
Она прищурилась, а ее губы презрительно растянулись.
- С кем?
- Не знаю. В деревне много парней.
- Все они - приспешники Гальяни. Я никогда не выйду ни за одного из них, - отрезала Орнелла.
Андреа молча повернулся и направился к морю. Он не знал, с кем поговорить о своих желаниях, о своих муках, о своей зависимости. Он знал: чтобы не быть одиноким, надо любить, а не ненавидеть, но, похоже, этого не могли понять ни его мать, ни его сестра.
Очутившись на берегу, он нашел тихое местечко и, нашарив в кармане кусок вчерашнего хлеба, принялся кормить рыб.
Солнечные лучи пронизывали прозрачную голубую воду, отчего по ее поверхности змеились короткие, сверкающие молнии. Зеленые, желтые, синие, полосатые рыбки, казалось, были созданы для того, чтобы радовать глаз. Все вокруг выглядело чистым и светлым. Этот мир был вечным, вместе с тем каждый день будто рождался заново. Андреа был уверен: где бы ему ни довелось очутиться, он оставит здесь крупицы своего сердца.
Окунув руку в воду, он зачерпнул горсть мелких камушков, и ему почудилось, что это самоцветы, прищурил глаза, и ему привиделось, будто с неба струится золотой дождь. Андреа знал, что он нищий, что в глазах односельчан он выглядит оборванцем, что кое-кто и вовсе считает его недоумком, и все-таки сейчас он ощущал себя счастливым.
Да, у него не было ничего, кроме проклятого ружья, бездушного чудовища, подарка его матери. А еще завтра ему исполнялось шестнадцать лет.
Настроение испортилось; он спрыгнул с камня и побрел по мелководью.
Андреа не понимал, откуда в нем взялось это яростное непринятие материнского мнения, способность по-своему видеть и оценивать вещи, поступки и жизнь и абсолютная убежденность в том, что именно эти взгляд и оценка являются единственно правильными.
Он задумался и не сразу различил посторонние звуки, долетавшие сквозь ритмичный гул моря. Неподалеку были люди, мужчина и женщина; они разговаривали и иногда смеялись.
Обогнув каменистый выступ, Андреа поднял голову: молодой офицер и дочь Леона Гальяни стояли на выступе скалы. Фигура Бьянки купалась в солнечных лучах, отчего девушка выглядела еще прекраснее.
Андреа смотрел на нее так, будто впервые увидел. Слова слетали с ее нежных губ и растворялись в воздухе, глаза ловили яркий свет и лучились, будто звезды, а ее наряд казался сотканным из беспечности и веселья.
- Я отвык от скромности и суровости моей родины, - говорил Амато. - В Париже в доме любого преуспевающего ремесленника можно увидеть мебель красного дерева и зеркала.
Бьянка слушала, распахнув глаза и слегка приоткрыв рот. Складки ее темно-синей юбки колыхались от ветра, завитки волосы, выбившиеся из-под мецарро, казались золотыми.
Плеск воды заглушил несколько последующих реплик, а потом Андреа вновь разобрал слова Амато:
- Парижанки не способны вызвать настоящее чувство, потому что не обладают искренностью. Их блеск фальшивый, он быстро тускнеет; они годятся для того, чтобы быть предметом роскоши, но не предметом любви.
Андреа видел жесткий целеустремленный взгляд молодого офицера, и ему казалось странным, что воздыхатель Бьянки говорит о женщинах, как о вещах, и что дочь Леона Гальяни не понимает этого.
- Вы другая! - продолжил Амато. - Именно потому я хочу, чтобы вы уехали со мной.
Бьянка потупилась, но Андреа успел заметить, что ее взор искрится радостью.
- Нет, - ответила она после паузы, - я не могу. Сначала вы должны пойти к моему отцу и попросить моей руки.
Андреа затаил дыхание. Ему почудилось, что ее простодушие развеселило и тронуло Амато, однако тот не собирался сдаваться.
- Да, знаю, но я тоже корсиканец, и мне известны обычаи. Между обручением и свадьбой должно пройти несколько месяцев, а я уезжаю завтра утром.
- Я могу подождать до того времени, когда вы приедете в следующий отпуск. Обещаю хранить вам верность.
- Я не сомневаюсь в ваших обещаниях, синьорина Бьянка, но ваш отец может решить иначе. Захочет ли он обручить дочь с человеком, чья судьба столь неверна? Меня в самом деле могут убить на войне, а вы будете связаны клятвой! Между тем стоит вам тайно уехать со мной, и уже завтра вы станете женой офицера французской армии, а через несколько дней увидите Париж!
Бьянка закрыла глаза. Ее щеки горели, длинные ресницы трепетали. Наверное, она представляла череду торжеств, сверкающие бриллиантами наряды дам, восхитительную музыку, гирлянды цветов и множество восковых свечей. Лошадей и кареты, улицы и площади, дворцы и дома - царство волшебства и богатства.
- А как же отец?
- Вы ему напишете, и он вас простит.
- Я не умею писать, - смущенно промолвила Бьянка.
- Вы очень быстро научитесь и грамоте, и французскому языку. Париж не Корсика, там жизнь летит стрелой, время кажется умопомрачительно коротким и вместе с тем восхитительно длинным; каждый день полон событий, какие на острове не произошли бы за десяток лет!