Продолжение рассказа было прервано приходом Михаила Памфиловича, который объяснил, по сделанной справке, что о том, как перебранились мужья с женами за лапоть, напечатано не в книге, а в журнале, называемом "Наблюдатель", и что повесть о том, как мужик лапоть сплел, сочинил казак Луганский. Начались суждения, зачем сочинять такие журналы, за которые можно ссориться, и для чего варить такие французские супы из всякой гадости, от которых порядочного человека может стошнить.
Между тем наверху происходили литературные прения; кроме двух самобытных поэтов, тут была всё образованная молодежь, читавшая ежемесячные журналы и почерпавшая из них ту премудрость, которая основывает все на своем собственном убеждении и на своем внутреннем чувстве. Один из них вместо пошлого русского слова восторг говорил все по-гречески: пафос! м это придавало его речи какое-то особенное возвышенное значение; другой перебивал его вопросом: позвольте, позвольте! Какой же из этого результат? Третий говорил, что всё это пустяки и что рассуждать не так должно! Четвертый остановил бегающего то вниз, то вверх Михаила Памфиловича словами: "Что ж, братец, не едут твои литераторы? Мне бы хотелось прочесть моего Демона!" Михаиле Памфиловичу ужасно как хотелось объявить, что один из известных литераторов есть налицо; но он дал слово молчать до времени.
Литературный вечер кончился вверху шумной беседой канцелярских служителей, а внизу вистом.
На другой день Дмитрицкий просил Михаила Памфиловича, чтоб послать ему нанять извозчика: Михайло Памфилович предложил ему свой экипаж, но он никак не согласился на это и отправился в фаэтоне осматривать Москву и ее достопримечательности, только не по части археологии.
Это было на другой день; но в тот же день Саломея Петровна, воротясь домой, завела разговор с своим Федором Петровичем о доходах имения и предложила ему воспользоваться хорошей погодой и, нимало не откладывая, съездить в имение, покуда не начались осенние дожди. Но Федор Петрович так разленился, что и думать не хотел о поездке. Упрек, что он мало занимается хозяйством имения, не подействовал. Других средств нельзя было употребить.
- Я уж чувствую, что и с твоим имением будет то же, что с батюшкиным: деньги растранжиришь, как батюшка, и хоть по миру иди.
- Чем я транжирю, Саломея Петровна?
- Да мало ли, и не пересчитаешь пустяков, которые ты покупаешь поминутно!
- А например?
- Я уж не говорю о твоей птичьей охоте, о брошенных деньгах на канареек и соловьев, которых ты развел как в птичнике; положим, что это составляет твое единственное удовольствие; но зачем мы занимаем такой огромный дом, зачем накупил ты эти пустые, но дорогие вещи?
- Да ведь это всё… сами вы, Саломея Петровна, говорили мне, что нужно купить.
- Я же виновата! Кому же быть расчетливым, как не мужу! Вдруг шаль заплатил четыре тысячи рублей!
- Да ведь она вам понравилась.
- Положим, что мне понравилась; но я ли платила деньги; вещь, которая стоит много тысячу рублей, а платишь четыре!
- А я почему знаю, что стоит.
- Зачем же ты берешься сам покупать?
- Ну, покупайте сами, выйдет все равно.
- Нет, не все равно; если б я сама располагала деньгами, я бы берегла их и не желала бы того, что не по состоянию.
- Да кто ж вам мешает располагать; мне легче. Возьмите и деньги на расход.
- Давай, это гораздо будет лучше.
Федор Петрович отпер бюро, выдвинул ящик с деньгами.
- А это что ж за деньги? - спросила Саломея Петровна.
- Это… взяты из Опекунского совета…
- Зачем это? давно ли ты взял?
- Да нужно было.
- Да я желаю знать; я уверена, что между нами нет тайн.
- Да батюшка ваш просил на короткое время взаймы.
- Папа? Прекрасно! Да он оберет тебя совсем! Папа! Не только мне приданого не отдал, да еще хочет меня обобрать! Нет, этого не будет! Этого я не позволю!
- Да как же, Саломея Петровна, я обещал.
- Скажи, что деньги у меня; пусть ко мне обратится с просьбой! Где билеты? Я их к себе спрячу: я вижу, что у тебя они недолго належат, придется идти по миру!
- Я билеты отдам; а уж эти, ей-богу, Саломея Петровна, надо дать батюшке: он очень нуждается, говорит, что опишут все имение, если не отдаст долгу; уж куда ни шли пятьдесят тысяч.
- Пятьдесят тысяч! Что ты это! Никогда! Прожил свое состояние, да за мое хочет приняться! Никогда этого не будет!
И с этими словами Саломея Петровна взяла пук ассигнаций и билеты и вышла из кабинета.
- Этот дурак кожу снять с себя позволит на заплату чужого кафтана! - говорила она, запирая деньги и билеты в свое бюро.
Этим день кончился; новый день Саломеи Петровны начался заботой о туалете. В одиннадцать часов она была уже в гостиной убрана очень пленительно. Предчувствуя, что Федор Петрович будет только мешать умной и интересной беседе ее с поэтом, она выживала его из дому. Он съездил за ее необходимостями, воротился, и хоть снова выдумывай необходимости; потому что Дмитрицкий еще не приезжал. Саломея Петровна успела найти еще поручение, но гость на двор, и он на двор. Можете себе представить ее досаду!
Дмитрицкий влетел в гостиную, не обращая внимания на приехавшего в одно время с ним и вместе вошедшего в гостиную.
- Федор Петрович, наш известный литератор, желал с нами познакомиться, и я просила его сделать нам эту честь.
- Очень приятно, покорнейше прошу, - сказал Федор Петрович, всматриваясь в сабельку с рядом разных крестиков на груди Дмитрицкого.
- Да-с, я так много слышал от общего нашего знакомого об вас, что желал непременно познакомиться с вами, тем более что и вы служили в военной службе.
- Как же-с. А вы где изволили служить?
- На Кавказе, потом вышел в отставку и занимаюсь моим любимым искусством.
- Федор Петрович, - сказала Саломея Петровна, - ты бы приказал подать закуску.
- Сейчас, сию минуту, - отозвался Федор Петрович и вышел.
Дмитрицкий понял, что присутствие мужа тяготило Саломею Петровну, и не предвидел никакого удовольствия провести время между двумя супругами.
- Я хотел раньше быть к вам; но меня задержал странный случай… На свете, должно быть, очень много угнетенных нищетой.
- Что такое с вами случилось?
- На улице остановила меня девушка просьбой купить у нее разные женские рукоделья, ридикюли, снурочки и прочее. "Мне, милая моя, не нужно это". - "Купите, сделайте одолжение! - сказала она умоляющим голосом, - вы спасете от голоду целую семью нашу. Мы трудимся, работаем, чтоб добыть кусок хлеба; но никто не покупает у нас, и хуже еще: дают такую цену, дороже которой стоит материал". - "Велико ваше семейство?" - спросил я. - "Матушка и четыре сестры". Чувство сожаления проникло меня, и я пожелал видеть это несчастное семейство. Я был там.
- И убедились в их бедности?
- О, очень. Без сострадания нельзя смотреть. Я отдал все, что имел с собою.
- Как вы великодушны!
- Это обязанность каждого человека; о, если б вы видели это семейство!
- Сейчас подадут, - сказал, входя, Федор Петрович.
Саломея Петровна вскочила, встретила его в дверях и сказала на ухо:
- Пожалуйста, не заводи разговора, извинись, что тебе надо ехать; а то он бог знает сколько просидит и меня задержит; а я собралась к Радужиным.
- Да вы поезжайте, а я с ним останусь; мне еще будет приятно провести время с военным человеком.
- Хорошо! - отвечала с досадой Саломея Петровна и вышла в залу.
Человек внес завтрак; Федор Петрович стал потчевать; Дмитрицкий выпил, закусил, и от нечего говорить стал расспрашивать Федора Петровича, где он служил, долго ли, счастливо ли, давно ли вышел в отставку; а между тем Саломея Петровна, проникнутая какой-то ревностью, что муж отбивает у нее гостя, с которым ей так хотелось наговориться, душой которого хотела бы она пополнить, напоить свою душу, алчущую света ума и пламени сердца, стояла, ломая руки, в зале у окна и, казалось, искала и внутри и вне себя оружия, чтоб не только изгнать противника из гостиной, но даже согнать со двора.
- Столяр принес диванчик, который изволили заказывать, - сказал вошедший человек.
- А! где?… хорошо… вызови Федора Петровича: пусть он посмотрит и заплатит деньги, - сказала Саломея Петровна и пошла в гостиную.
- Федор Петрович, к тебе кто-то пришел.
- Сейчас! - отвечал Федор Петрович, занятый рассказом, - так вот-с, я сижу, вдруг входит в военном сюртуке… человек, рекомендуется, говорит, что майор в отставке…
- Федор Петрович, там ждут тебя!
- Да вот я сейчас доскажу.
И Федор Петрович досказал проделку (мнимого майора и, наконец, извинившись, вышел в залу, где встретил его человек с извещением, что столяр принес диванчик.
- А мне то что! нешто я заказывал! Скажи барыне.
- Да барыня приказала вам сказать.
- Вот тебе раз! где?… Ну, пусть поставят в кабинет Саломеи Петровны, - сказал Федор Петрович и пошел обратно в гостиную.
Саломея Петровна воспользовалась и мгновением.
- Не можете ли вы доставить адрес этой несчастной фамилии, - сказала она Дмитрицкому по выходе мужа, - я хочу посетить ее и помочь, чем только могу.
- Адрес сегодни же доставлю вам чрез Михаила Памфиловича. Если вы намерены посетить их завтра, то я предуведомлю.
- Пожалуйста, я буду тотчас после обеда, часов в шесть. Вы уже едете?
- Сделайте одолжение, прошу покорнейше вперед, - сказал Федор Петрович, встретив гостя в дверях.
- С особенным удовольствием.
- Вам, Саломея Петровна, покойный диванчик привезли, - сказал Федор Петрович, проводя Дмитрицкого до передней.
- Знаю, - отвечала Саломея Петровна невнимательно.
На другой день… Но не угодно ли и читателю посетить бедное семейство, мать с четырьмя или пятью дочерьми, которые трудятся день и ночь и не могут выработать для себя необходимого.
Вот, на самой стрелке между двух главных улиц, стоит одноэтажный дряхлый домишко. На углу лавочка; с одной улицы ворота на двор и калитка.
К этому-то домику подъехал на другой день в шесть часов вечера Дмитрицкий и, приказав извозчику отъехать в сторону, вошел во двор; в сенях встретила его девушка.
- Ах, это вы? - сказала она.
- Это я, - отвечал Дмитрицкий, входя в комнату, где встретили его с распростертыми объятиями еще четыре девы, с восклицанием: "А! наш благодетель!"
- Здравствуйте, сударь! - сказала сидящая в другой комнате пожилая женщина.
- Это что! это что за роскошь! - вскричал Дмитрицкий, взглянув на дев. - Смывай румяны! прочь наряды! А ты, матушка! что ты не смотришь за дочками! разве такая бедность бывает? Ну, хорошо, что я не запоздал! Да прошу у меня глядеть смиренницами!.. сидеть за работой! А вы, сударыня, Улита Роговна, насурмились? Это что за прическа?
- Это урики.
- Ну, ну, ну, прочь урики!
- Эх вы, благодетель! - сказала одна из девушек, которую Дмитрицкий очень неучтиво поторопил переодеваться в другую комнату.
- К чему наставили столько свечей? прочь! одной с вас довольно. Э-ге! совсем просмотрел было картинную галерею! Долой!
И Дмитрицкий сам сорвал с гвоздей разные картинки в рамках и побросал их под постель; стекла летели вдребезги.
- Что ж это вы все бьете! ведь это денег стоит! - сказала, разгневавшись, пожилая женщина.
- Помилуй, матушка, прилична ли здесь притча о блудном сыне! с ума ты сошла! Ай, ай, ай, трубки!.. Чу! кажется, приехала? встречай!
Маленькая новомодная колясочка на плоских рессорах, без задка и, следовательно, без человека, остановилась подле калитки. Дама вошла в калитку, ее встретила мать семейства на крыльце, а Дмитрицкий в дверях.
- Ах, и вы здесь? - сказала Саломея Петровна.
- Я хотел сам представить вам бедное семейство.
- Тем приятнее мне, что мы общим участием поддержим несчастных.
- Вот та несчастная женщина, которую кормят своими, трудами эти девушки, - сказал Дмитрицкий.
- Это все ваши дочки? - спросила Саломея Петровна, смотря в лорнет на девушек, которые встали и, потупив глаза, присели, - как труд истомил их! - продолжала она, - ах, бедные!.. Вы давно уже в Москве?
- Ах, давно, сударыня, ваше сиятельство, - отвечала с глубоким вздохом плачевным голосом мать пяти дочерей, отирая глаза платком. - Муж помер, оставил меня в бедности, кормись, как хочешь!..
- Вы найдете во мне помощь, милая; на первый раз… прошу принять.
- Позвольте поцеловать ручку! Благодарите!
Четыре из девушек бросились также к руке Саломеи Петровны; но одна, едва воздерживаясь от смеху, выбежала в другую комнату.
- Чего вы боитесь, миленькая? - сказал Дмитрицкий, кинув на нее грозный взгляд.
- Вот тебе раз! буду я руку целовать! - тихо проговорила девушка.
- Одна из них немного помешана, - сказал Дмитрицкий, склонясь к уху Саломеи Петровны.
- Ах, я думаю, они все близки к этому; на них страшно смотреть: какие бледные лица с впалыми щеками, какой мутный взор, губы синие… Это ужасно! - отвечала Саломея Петровна тихо. - Но как здесь чисто, опрятно, - продолжала она, осматривая комнату и потом входя в другую.
- Позвольте вас, сударыня, хоть чайком попотчевать.
- В угождение тебе я выпью чашку, - сказала Саломея Петровна, садясь на стул и заводя разговор с Дмитрицким об отчаянных положениях, в которые люди могут впадать.
Между тем как старуха и девушки хлопотали о самоваре, бегали в лавочку, то за водой, то за сухарями, то за сливками, Саломея Петровна могла свободно вести с Дмитрицким разговор, никем не нарушаемый.
- Что страдания бедности, - говорит Дмитрицкий, - ничего! Эти люди живут все-таки посреди своих грязных привычек, сыты и счастливы; истинные несчастия не посереди этого класса людей, а в высшем сословии, посереди довольствия животного… там истинная бедность - бедность духа, и недостатки - недостаток сочувствия, недостаток любви.
- Ах, как вы знаете сердце человеческое! - сказала вне себя Саломея Петровна, - и этим недостаткам ничем нельзя помочь!
- Да, кто слаб душой, о, тот не вырвется из оков, в которые его могут бросить обстоятельства… Но знаете ли… я буду с вами откровенен, как ни с кем в мире… но, между нами.
Румянец довольствия пробежал по лицу Саломеи Петровны.
- О, верно, во всяком случае эта откровенность будет вознаграждена взаимной, - сказала она.
- Я искал любви и сочувствия; но отец и мать требовали, чтоб я женился на девушке по их расчетам - я женился…
- Вы женаты?
- Да, я женился; но у меня нет жены, ну, просто нет! Есть какое-то существо, которое ест, пьет, спит, ходя и лежа ничего не чувствует, ни об чем не мыслит; я уехал и изнываю без пристанища сердцу! Кто теперь достоин более сожаления - я или эти всепереваривающие желудки?…
- О, я вас понимаю! - произнесла Саломея Петровна, едва переводя дыхание и подавая руку Дмитрицкому, - я вас понимаю, и никто вас так не поймет!
- Как дорого это сочувствие! - сказал Дмитрицкий, прижав крепко руку Саломеи Петровны к устам.
- Ах, теперь я не в состоянии; но в следующий раз, когда мы увидимся, я открою вам и мои сокровенные тайны и мои страдания.
- У вас в доме наш разговор не может переходить в излияние откровенности, - сказал Дмитрицкий задумчиво.
- Ах, да! вы это поняли.
- Понял. Здесь, сочувствуя угнетенным несчастиями, мы можем сочувствовать и друг другу.
- Ах, это правда, - произнесла Саломея, вздохнув глубоко и остановив томный взор на Дмитрицком.
Допив чашку чаю, она встала.
- Завтра я посещу вас опять; я позабочусь об вас. Не утомляйте себя, милые, трудами, отдохните.
Бросив прощальный взгляд на Дмитрицкого, она вышла.
- Фу! свалилась обуза с плеч! Ну, прощайте, и мне пора! - сказал Дмитрицкий потягиваясь.
- Конечно, чего ж еще более! - сказала горделиво отвергнувшая честь поцеловать руку Саломеи Петровны.
Дмитрицкий вышел.
II
Дмитрицкий - разбитная голова; об этом и спору нет. Большая часть читателей, вероятно, уже догадались, для каких причин, пользуясь чувствами великодушия, про которые так много говорила Саломея, возбудил он в ней сострадание к несчастному семейству, погруженному, как говорится, в пучину бедности. Может быть, догадливые читатели полагают, что он, пленившись Саломеей, желал сам воспользоваться ее великодушием? Нисколько. С первого взгляду он ее возненавидел и, осмотрев с головы до ног, назвал по-латыни зверем. Когда же она заговорила о великодушии, которое так свойственно человеку и которого ни в ком нет, разумеется, кроме ее, тогда, вы помните, он воскликнул: "Великодушие? о! это пища души! Я не знаю ничего лучше этого! я понимаю вас! Вы должны сочувствовать всему, сострадать о человечестве!" Саломея скромно отвечала: "Да, я очень чувствительна".
"Ах ты, великодушный, чувствительный демон!" - подумал Дмитрицкий.
- Скажите, пожалуйста, что за человек муж этой прекрасной дамы, с которой вы меня познакомили? - спросил Дмитрицкий у Михаила Памфиловича по окончании литературного вечера.
- Федор Петрович очень добрый, прекраснейший человек, - отвечал Михайло Памфилович, - он из военных.
- Неужели? открыто живет?
- О, как же!
- Она меня звала завтра к себе, да людей моих нет; а мне нельзя же свиньей явиться в гостиную.
- Попробуйте, не впору ли будет мой фрак.
- В самом деле. Может быть, чуть-чуть узок; но ведь портные говорят, что все, что широко - ссядет, а что узко - раздастся.
- Поедемте вместе.
- Вместе? нельзя: мне надо завтра сделать несколько визитов, и потому не могу определить именно время, когда попаду к ней.
- Будете у кого-нибудь из здешних литераторов?
- Разумеется.
- Вы знакомы с Загоскиным?
- Вчера только первый раз видел его у вас.
- Ах, нет, вы ошиблись, - сказал Михайло Памфилович покраснев, - он обещал быть, но не был.
- А кто ж это такой из известных литераторов московских был у вас, причесан а ла мужик, и все читал стихи о демоне?
- Ах, это Зет; это его поэтическая фамилия, он подписывает Z под стихами своими. Как понравились вам стихи его? Я хочу их поместить в альманахе, который издаю.
- Не дурны, очень не дурны.
- Не правда ли, что много огня?
- Тьма! да и нельзя: демон без огня - черт ли в нем.
- Я хочу обратиться и к вам с моей просьбой; я уверен, что вы не откажете украсить своим именем мой альманах: все литераторы участвуют в нем… что-нибудь, хоть маленькую повесть.
- Пожалуй, пожалуй, извольте; какую вам угодно повесть?
- Да какую-нибудь.
- Нет, для чего же какую-нибудь, вы просто скажите, какую вам хочется?
- Что-нибудь в русском духе.