- Не бойтесь, сударыня, не бойтесь, ничего не будет! - Повторял тихо Алексей. - Садись, Ваня! подгоняй живо!
- Помогите! помогите! - вскричала Саломея, переводя, наконец, занявшееся дыхание; но слабые звуки стесненного ее голоса заглушены были стуком колес и скоком лошадей.
- Не кричите, сударыня, к чему кричать: вас ведь не режут! - сказал Алексей, стянув полость на лицо Саломеи.
- О, дай мне вздохнуть, я кричать не буду… Кто ты, злодей? куда ты меня везешь? скажи мне, скажи! - произнесла она умоляющим голосом.
- Куда следует, туда и везем, сударыня… Погоняй, брат Ваня, пошел опушкой-то леса.
Голос Алексея был знаком Саломее, но она не могла понять, кто это говорил.
- Кто ты, злодей? - повторила она.
- Не злодей, не бойтесь, сударыня; худого ничего не будет.
- Ну что ты разговариваешь! - сказал Иван, толкнув Алексея.
- О господи! куда меня везут! скажите мне, бога ради! - вскричала снова Саломея.
- А! теперь господи! - пробормотал Иван.
- О, остановитесь, пожалуйста, дайте мне слово сказать вам, только одно слово!
- А вот сейчас на станцию приедем, - сказал Алексей. - Пошел, тут дорога гладкая!
- Эх вы, соколики! - крикнул Иван и запустил коней скоком и летом.
Глухие стоны Саломеи были тише и тише; она не могла понять, зачем и куда ее везут; но, казалось, предалась судьбе своей и умолкла.
"Меня похитили!" - подумала она, и эта мысль развилась цепью романических происшествий и догадок, кто этот дерзкий похититель. Но голос Алексея, что-то знакомый, кого-то напоминающий, навел Саломею на странную мысль, что ее везут через полицию к мужу. "Он объявил повсюду о моем побеге, разослал повсюду людей своих искать меня… и меня нашли… везут как беглую!" Ей представился весь позор, который ее ожидал.
- Остановись, остановись! - вскричала она, схватив руку Алексея, - будь моим благодетелем, остановись!
- Постой, брат Ваня, что ей нужно?… Ну, что, сударыня?
- Послушай, - произнесла умоляющим голосом Саломея, - я узнала, кто ты… я знаю, куда вы меня везете… вы везете меня к мужу… но я не могу ехать, я не поеду… Если у тебя есть еще уважение к твоей барыне, если есть сожаление, то отпустите меня, я останусь здесь… я лучше умру здесь!.. Ты, верно, это сделаешь для своей барыни, ты такой добрый, я знаю тебя!..
Алексей не понимал, о каком муже она говорит и о какой барыне; его навел кучер Иван:
- Что, брат, - шепнул Иван, - узнала тебя; да еще созналась, что барин-то ей муж.
- Для барыни-то, сударыня, я все и делаю; а барин-то с ума сошел от вас, да и весь дом вверх дном пошел от вас, всех замучили; нет, уж вам у нас не житье!.. воротитесь - беда нам будет…
- О нет, я ни за что не ворочусь, лучше останусь посреди леса!..
- Да уж так, конечно, - отвечал Алексей, - да платье-то скинуть надо господское… да надеть вот крестьянское, у меня здесь есть… да и бог с вами. Мы скажем, что вы купались да утонули… чтоб уж так и исков не было; а то, пожалуй, барин искать пошлет.
- О боже, боже! - проговорила Саломея, не понимая ни чужих слов, ни своих мыслей, - я согласна, ни за что не ворочусь… лучше умереть, нежели идти на позор!
- Уж так, конечно, сударыня, извольте - вот тут все: сарафан, кичка, чулки и чоботки; да извольте скорей, скоро рассветать будет.
- Смотри ты, пожалуй, шелковая какая, - шепнул Иван.
Саломея, напуганная воображением, готова была на все, чтоб только избежать позора и стыда. Но самолюбие и здесь польстило ей: торопясь перерядиться в костюм крестьянки с головы до ног, она как будто исполняла собственную волю и видела в людях, которые ее везли, уважение к себе, покорность и желание спасти свою барыню.
- Так счастливо оставаться, сударыня, - сказал Алексей, скомкав в узелок наряд Саломеи.
- Ах, постой, постой! - вскричала она, - боже мой, мне страшно здесь; нет, я не останусь одна!
- А кому ж здесь прикажете оставаться с вами? - спросил насмешливо Иван.
- Нет, что ж мне в лесу оставаться. Довезите меня до какой-нибудь деревни, там я напишу к моей матери письмо, и вы доставите его; а мужу не говорите.
- Нет уж, сударыня, вашей матушки мы не знаем, и где она живет, и что; а Филиппу Савичу уж, конечно, говорить не станем. Наше дело было представить вас сюда; в нашем доме вам не годится жить; соблазн, сударыня; а вот извольте идти, куда вам благоугодно будет, а назад в дом не ворочайтесь: сами знаете, позор будет.
- О, постойте, я не понимаю, что говорите вы.
- Да где ж мадаме французской по-русски все понимать. А коротко и ясно: оставайтесь с богом!.. пошел!
- Прощай, мадам! - крикнул Иван и приударил коней, понесся по извивающейся дорожке глушью лесной.
- Постойте, постойте, - вскричала опять Саломея, протягивая руки и побежав вслед за телегой; но страшная тишина как будто обдала ее посреди мрака ночи, и она упала без памяти на землю.
II
Жил-был в Москве господин Брусницкий; в сан губернского секретаря в отставке облеченный, разбитной малый, славный товарищ, весельчак, любезник, светский пустомеля, дум не думающий, о высоких и глубоких вещах рассуждающий, легкий как пард, смелый наездник, коней и собак любитель, жен и прекрасных дев почитатель, мостовой гранитель, нескольких душ обладатель.
В некоем из его имений, аки при стаде, пастыря не обреталось, но была дворовая собака. Эта собака - Дорофей Игнатов, бывший его барский камердинер, в звание управляющего облеченный.
Вот в один прекрасный день, уже перед вечером, ехал Дорофей из одной деревни в другую, в тележке, сам правил, ехал он через лес, заключавший в себе нашу забытую судьбой, оставленную людьми и роком преследуемую героиню Саломею,
Вдруг слышит он чей-то голос.
Дорофей вздрогнул, подумал - не леший ли?
Он подогнал было конька; но близ его раздалось в стороне: "Постой, постой, добрый человек!"
Он было хотел еще придать рыси коньку; но вдруг видит бегущую к нему крестьянку. Дорофей успокоился и приостановил конька.
"Это, - думал он, - не леший; это какой-то славный леший!.."
- Что тебе, моя милая?
- Добрый человек, вывези меня из лесу, - проговорила задыхаясь Саломея.
- Что, заблудилась, верно? Пожалуй, изволь, лебедка, садись.
- Ты ошибаешься, мой милый, я не крестьянка, - произнесла вдруг с достоинством Саломея; затронутая слишком ласковым голосом Дорофея, - я ехала на поклоненье в Киев… меня ограбили разбойники, оставили мне только крестьянское платье…
Дорофей посмотрел на нее недоверчиво; но наружность, взгляд и голос Саломеи, казалось, убедили его, что это действительно должна быть барыня, а не крестьянка.
- Извольте, я довезу, - сказал Дорофей, - наша деревня | отсюда недалеко; а вы откуда же ехали в Киев?
- Из Москвы.
- Там наш барин живет, - сказал Дорофей, - так, стало быть, вы знаете Александра Ивановича Брусницкого?
- Нет, не знаю.
- Как же это, не знаете Александра Ивановича Брусницкого, да его кто не знает, ведь он со всеми господами знаком.
Саломея молчала. Дорофей посмотрел на нее и моргнул глазом.
- Александра Ивановича нельзя не знать.
Проехав версты три, Дорофей приостановился подле корчмы.
- Я забегу только напиться, - сказал он.
- Спроси, пожалуйста, и мне воды: у меня страшная жажда, - проговорила Саломея.
Дорофей отправился в корчму, выпил там известную меру, взял копченых сельдей и булку и вынес напиться Саломее.
- Дай мне кусочек хлеба, - сказала она дорогой.
Дорофей, уплетая селедку и булку, возбудил в ней голод.
- Изволь… извольте, - сказал Дорофей, отняв от рта булку и разломив оставшийся кусок пополам.
Саломея поднесла ко рту, но с отвращением поморщилась и не стала есть хлеба: он заражен был водкой.
- Э, да ты… вы, барыня, брезгаете, сударыня?
Саломея ничего не отвечала.
- Ну, как изволите… Ну, ты, сивая! пошла! Приедем домой, чем угодно накормлю, у нас все есть… суп сварим, пожалуй… вот уж недалеко… тут будет корчма… да вот она… а тут, версты две, и деревня Александра Ивановича… Пррр! стой! Не прикажете ли тут булочку взять? тут славные булки… я возьму… а может напиться не угодно ли?
И с этими словами Дорофей остановил коня и побежал в корчму. Выпил известную пропорцию водки, взял булку и вынес воды Саломее.
- Изволь… извольте.
- Благодарствуй, я не хочу пить, - отвечала Саломея, очнувшись из задумчивости и содрогаясь при взгляде на свою одежду, экипаж, корчму и Дорофея, угощающего водой.
- Ну, булочки, - говорил он, - я не кусал, ей-богу… Ну, честь приложена… а… Ну! собака! пошел! близко!
И Дорофей начал жарить лошадь кнутом. Сивая понесла во всю прыть, тележка по неровной дороге запрыгала, Саломею бросало во все стороны; бледная и трепещущая, она вскрикивала на всяком скачке тележки.
- Прокачу! - кричал Дорофей, - прокачу! небойсь! ничего! Эх ты, сивая!
- Остановись, остановись! ай!
- Ничего!.. вот она, и наша корчма!
Около корчмы стояла толпа мужиков; все они по проезде Дорофея Игнатьича сняли шляпы и поклонились.
- Гей, староста! - крикнул он, проскакав мимо.
Староста побежал вслед за ним.
Наконец тележка остановилась подле флигеля дряхлого господского дома, миновав развалившийся забор.
- Вот и приехали, - сказал Дорофей. - Эй, Маланья!
Из дверей выбежала старуха крестьянка.
- Помогай, старая карга!.. не мне, а вот… барыне-то…
Саломея была почти без памяти, едва переводила дух.
- Ну, что ж ты? - крикнул Дорофей на старуху, которая подошла к тележке и смотрела на Саломею, которая, приклонив голову на руку, безмолвно, неподвижно сидела, отдыхая от испуга.
- Где ж мне ее стащить с телеги-то, ишь, какая грузная! Ноги-то, верно, ей уж не служат!.. Слезай, голубушка!
Саломея вздохнула глубоко и с ужасом посмотрела на старуху, на Дорофея и на всё ее окружающее.
- Сударыня, говори!.. барыня это, говорю я тебе… Ну, покорно просим!
И Дорофей сам взял за руку Саломею, потянул ее с телеги.
- Оставь, пожалуйста, я сама пойду, - сказала она и сошла с тележки.
- Покорно просим! - проговорил Дорофей, взяв под руку Саломею и едва стоя на ногах.
- Готово что есть, а? ты! тебе говорю! Маланья!
- Ну, что, что прикажешь, Дорофей Игнатьич?
- Отворяй двери!.. ну!
Пьяный Дорофей и истомленная Саломея показались старухе не лучше один другого.
- Э-эх! добыл! - бормотала она, - наклюкались!..
Саломея вошла в людскую горницу, которая была пуста, кругом стен лавки, в углу стол, на котором лежало множество бумаг; вправо другой покой с русской печкой, подле стены койка, на лавке самовар, чайник и чашки.
- Самовар ставь, Маланья; покорно просим! Чайком сейчас попотчую…
- О боже мой! - проговорила Саломея, садясь подле I стола и приклонив голову на руки.
- Подай подушечку!.. Извольте… если угодно отдохнуть… Ну! живо самовар!.. ты что? пошел вон! ты видишь, здесь барыня!
Староста, сунувшийся было в двери с огромной клюкой, вышел вон; за ним вышел и Дорофей.
- Ну, ты, Тарас, дурак! ты думаешь, это черт знает что? а?
- Что ж, не наше дело, Дорофей Игнатьич, - отвечал староста.
- Не наше дело! так и уважения нет! ты думаешь, что просто крестьянка… что уж я взял, да и привез… что глядишь?
- Ничяво, Дорофей Игнатьич.
- Небойсь сыну-то твоему Василию не черед? Нет, брат, забрею!
- Да за что ж прогневалась милость ваша, Дорофей Игнатьич?
- То-то, ты думаешь, я на свой счет угощать буду?
- Да мы представим что угодно.
- Угодно!.. Это барыня, а ты думал баба?
- Да что ж думать… уж как барин приказал… так и будет; вам господская воля лучше известна.
- Так пошел! ведь запас есть про заседателя?
- Да есть же, есть… сладкая водка есть, закуска есть, изюму, чай, прикажете…
- Неси!
Староста побежал на село; а Дорофей важно прошелся по двору и повелительно останавливал и подзывал к себе всех идущих и едущих с поля крестьян, баб, мальчишек и девочек, спрашивал, допрашивал, гневался и кончал словом: "Ну, пошел!"
- Эй, ты, постой! поди сюда!
- Дорофей Игнатьич, доброго здоровья вашей милости.
- Ты где был?
- В поле, батюшка.
- Завтра тебе в лес ехать, с Семкой, привезете лесу на забор… Слышишь?
- Дорофей Игнатьич, помилуйте, уж дозвольте поприбраться с хлебом. Забор-то, сударь, не к спеху…
- Ну, молчать! Учить стал!.. Как велю, так и делай!..
- Кто ж ослушаться будет вашей милости; оно не то что бы… да завтра же мед снимать хотел… уж такой мед, Дорофей Игнатьич!.. Если дозволите, представлю…
- Мед… ну, разве… привози, попробую,
- Такой мед, Дорофей Игнатьич, что и не бывало такого! а уж как приберемся, в день забор новый поставим, ей-богу!
- То-то, я долго ждать не буду. Ну, пошел!.. Поди-ко ты сюда, поди! в кузовке-то что?
- Черника, батюшко.
- А где ты набрала? В поле небось?
- В лесу, батюшко.
- А лес-то чей?
- Вестимо, что господской.
- То-то!
- Извольте, батюшко, отсыпать на здоровье.
- Отсыпать! Захочу и все возьму… Что ж ты мало набрала? а?
- Да неколи было; только и набрала что вот дорогой.
- А орехи поспели?
- Нет еще, сударь.
- На! пошла!
Отсыпав в картуз черники, Дорофей пошел к себе и высыпал чернику на стол перед Саломеей, которая, прислонясь к стене, сидела с поникшей головой и закрытыми очами, как опьяневшая от горя.
Есть сердца, которые знают испуг, страх, боязнь, но в беде, вместо смирения и терпения, ожесточаются. Это именно те высокомерные сердца, которые не сознают в себе ничего, кроме высоких достоинств и великих совершенств, а во всех других ничего, кроме глупости и подлости. Саломея, предавшись горьким думам о судьбе своей и унижении, в которое она поставлена, обвиняла, во-первых, виновников своего рождения: они не умели руководить ее к счастию жизни, не умели обставить ее тем, чем ее красота, ум и высокие чувства должны были быть обставлены; потом обвиняла дураков молодых людей, которые не умели найти в ней; потом обвиняла свинью Федора Петровича, которого черт принес в дом свататься на девушках, которых он и подметки не стоит; потом обвиняла мерзавца Дмитрицкого, который соблазнил ее невинную душу, жаждущую истинной, безмерной, высокой любви; потом досталось Филиппу Савичу, сморчку, который осмелился думать сделать из нее вторую хозяйку в доме; потом, припоминай слова Алексея, она разобрала их и убедилась, что, верно, мерзавка Юлия Павловна и мать выведали у глупого Георгия что-нибудь я рассказали Филиппу Савичу; а Филипп Савич из ревности так низко поступил с нею. Никому не было пощады, и лицо Саломеи Петровны выражало какое-то озлобление и совершенно походило на опьянелость, в которой подозревала ее старая Маланья. Дорофей, взглянув на нее, скорчил маску, поусумнился и подумал:
"Врешь, мать моя, какая ты барыня… чай, просто, тово… девка, вот и все".
- Эй, сударыня, чернички покуда!.. Ну, Маланья, что ж чаю? налила? подавай сюда на стол; а староста принес что?
- Да вот же, принес два полуштофчика, да изюму, орехов, яблоков.
- Ставь сюда на стол… постой-ка, я попробую…
И Дорофей попробовал из каждого полуштофчика по рюмочке.
- Маланья, ступай, изготовь к ужину яичницу, да что-нибудь еще… покушать вот им… что ж, сударыня, извольте!
- Я ничего не хочу, благодарю! - отвечала Саломея, вздрогнув, когда Дорофей прикоснулся к ней рукой, потчуя чаем.
- А отчего ж так?
- Пожалуйста, дай мне покой!
- Ну, как угодно… я сам выпью…
И Дорофей отпил до половины чашку, долил сладкой водкой и стал прихлебывать с наслаждением.
- А смею спросить, сударыня моя, какие разбойники ограбили вашу милость?… Сударыня, а сударыня! Э, какая спесивая! когда говорят - не отвечает!.. Добро бы еще кто, а то черт знает!.. Да я знать не хочу… вот барыня отыскалась какая! нашла тут разбойников! Так и поверили! черт ограбил…
- О боже! - вскричала Саломея, вскочив с места и бросясь к двери.
- Нет, пррру! - сказал Дорофей, вскочив вслед за ней и схватив ее за сарафан.
- Мерзавец! - вскрикнула Саломея вне себя.
- Ах, ты! да я тебя, знаешь! - сказал Дорофей, подняв кулак над Саломеей и потом толкнув ее на скамью.
- Помогите, помогите! - закричала Саломея.
- Молчать! - крикнул и Дорофей, размахнувшись снова. Саломея присела от ужаса и замолкла.
- О боже! - произнесла сна тихо.
- Что, выкричала? то-то… ну, помиримся… выпьем… ну, пей! это дамская… сладкая…
Глаза Саломеи загорелись вдруг безумным исступлением; казалось, что она готова была вступить в борьбу, как львица.
- Прочь!
- Фу ты, страшная какая! ну, пей, говорят тебе!
- О, он убьет меня! - вскрикнула она трепещущим голосом.
Дорофей стоял над ней, как некий герой драмы стоял над
героиней драмы с кинжалом и требовал, чтоб она выпила яд.
Саломея, как эта героиня, испугавшись кинжала, пила яд.
- До дна! - крикнул грозно Дорофей, - а! вот теперь вижу, что барыня! Ну, теперь с чайком, я не даром для тебя самовар ставил… Нет, брат, меня не надуешь!.. Ну… что ж чайку, брат… а? небойсь, не трону… э! свалилась… слышь?…
У Саломеи закружилась голова, она без памяти упала на лавку и не чувствовала, как пьяный Дорофей тянул ее за рукав.
- Что ж, брат, надо пить… Эки разбойники… пррру! И Дорофей повалился сперва на лавку, потом на пол.
- Держи, держи! - кричал он - Маланья, держи!
Маланья вбежала, посмотрела и на Дорофея и на Саломею, покачала головой и плюнула.
- Насосались! - проговорила она и, присев подле на лавке, выпила водочки из полуштофа, потом стала пить чай, потом стала все прибирать, а, наконец, и сама свалилась на лавку подле печки и захрапела.
III
В некотором уездном городе, при городской части, жил квартальный надзиратель Иван Иванович Тесьменко, отличнейший человек, преисправнейший по службе, вернейший муж Авдотьи Матвеевны и попечительнейший отец пяти сыновей и шести дочерей. При всех своих достоинствах он часто страдал невинно и в жизнь свою переменил по крайней мере двадцать родов службы. Из одной вытеснен, из другой уволен, из пятой сам вышел, из седьмой обстоятельства заставили выйти, из восьмой болезнь, из девятой жена, из десятой начальник, из которой-то, кажется по лесной части, леший, просто пришел к нему и говорит:
- Иван Иванович, извольте выходить в отставку, а не то я истреблю весь лес, вверенный вашему благоусмотрению и надзору.