Собственно Иван Ивановичем все были довольны как нельзя больше, но женой его никто не был доволен; даже леший, служивший с Иваном Ивановичем по лесной части. Авдотья Матвеевна была очень хорошая женщина; но по недоверчивости к мужу она всегда входила в его дела по службе и распоряжалась всем очень умно и заботливо, однако ж это не нравилось ни начальникам, ни подчиненным ее мужа. Леший же недоволен был тем, что она называла всех, на кого рассердится, сперва лешим, а потом свиньей. "Стало быть, и я свинья?" - подымал леший и обиделся. Долго терпел, наконец, не зная чем отмстить, начал рубить лес. По ночам такая рубка, что чудо; глядь на утро - сотни самых лучших дерев как не бывало. Иван Иванович, смекнув, что плохо и придется отвечать, принужден был подать в отставку.
В звании квартальной надзирательши Авдотье Матвеевне как-то удобнее было мешаться в разные распоряжения.
Однажды Авдотья Матвеевна, уложив детей спать, гадала в карты, что за причина, что так долго Иван Иванович не возвращается от городничего; вдруг доложили ей, что приехал управляющий Брусницкого.
- А! зови-ко, зови его!.. Здорово, Дорофей Игнатьич.
- Здравствуйте, сударыня Авдотья Матвеевна; как вас бог милует?
- Слава богу, слава богу, как видишь; а ты-то, батюшка, запал! Забыли свой дом; а городских-то повинностей не мало накопилось… стыдно! ведь это всё на ответе Ивана Ивановича… Барии гуляет в Москве, а ты-то где гуляешь, батюшка?
- Какая гульба, сударыня… такой год вышел, что избави боже!.. зиму всю проболел…
- Так! у кого нет отговорок в запасе!
- Прикажите, сударыня, матушка Авдотья Матвеевна, принять кому: куль мучки, две четверти овсеца да там еще разное кое-что… яичек, маслица, того-сего…
- С зимнего-то пути на летний свел, да тем, чай, и заговеемся?
- Помилуйте, сударыня, всё в свое время будет…
- То-то! дичь-то еще за тобой, а тонкий-то холст?…
- Привез, сударыня.
- Разве?
- Прикажете на двор въезжать?
- На двор, на двор.
- Да к Ивану Ивановичу дельцо у меня есть…
- Что такое?
- Да вот какой казус случился. Еду я четвертого дня из Саньковцев через лес, эдак перед закатом солнца, - смотрю, бежит ко мне какая-то бабенка да кричит: "Батюшка, помоги, разбойники режут! батюшка, гонятся за мной!" Я и оторопел: "Садись скорей", говорю: взял ее к себе, да и припустил коня, думаю, вправду гонятся. Приехал домой, уж ночь на дворе.
"Покорми, - говорю Маланье, - бабенку-то, да пусть переночует"; а сам пошел по хозяйству. Как воротился, а Маланья и говорит: "Что, батюшка, Дорофей Игнатьич, какую ты привез, безумную али пьяную?" - "А что?" - "Да вот смотри на нее, все буянит! говорит, что она барыня, а не крестьянка". - "Ты что, голубушка? - спросил я ее, - откуда ты? Какие разбойники тебя ограбили?" - "Как ты смеешь, говорит, называть меня голубушкой; ты знаешь, кто я?" - "Нет, не знаю, сударыня". - "А вот я тебе покажу!" - да как ухватит бутылку со стола да в меня было, я так и обомлел, насилу выскочил в двери; безумная, думаю, и велел припереть двери да стеречь до утра. Как рассвело, отворили двери, а она лежит без памяти, вся, как огонь, красная. Ну, думаю, как умрет, - беда! Пойдут следствия: откуда взялась да кто уморил. Я скорей ее на воз, да и сюда. Хочу просить Ивана Ивановича, чтоб в часть ее взяли.
- Вот то-то, Дорофей Игнатьич, бог-то, и попутал тебя; ведь если б не такой случай, ты бы и не подумал приехать.
- Помилуйте, матушка, у меня уж и подвода была готова, а тут вот как черт навязал обузу. Да уж будьте уверены, что то само по себе, а это само по себе; я только буду вас просить, чтоб Иван Иванович приказал взять ее у меня с рук долой.
- Дунька! - крикнула Авдотья Матвеевна, - сбегай-ко скорей… Э, да вот он идет.
- Это чтo за человек? - спросил Иван Иванович, входя в комнату.
Мы не станем описывать наружности Ивана Ивановича, чтоб читатель сам себе вообразил в мундирном сюртуке добрейшую наружность, не совсем уклюжую, на которой время исказило уже все черты доброты, так что с первого разу можно было подумать, что Иван Иванович и сердит, и привязчив, и невесть что еще. Дорофей низменно поклонился, а отвечала за него Авдотья Матвеевна:
- Ты не узнал управляющего имением Александра Ивановича Брусницкого.
- А! ну, что скажете?
- Ничего, сударь Иван Иванович; привез кой-что гостинцу вашей милости.
- Спасибо, спасибо; а чего привезли?
- Ну, что привез, то и привез; а вот лучше поговори-ко с ним, у него просьба до тебя.
- Да, батюшка Иван Иванович, не оставьте вашей милостью: вещь пустая, да я больно перепугался.
- Что такое? говори.
- Изволите ли видеть, ехал я третьёва-сь или, бишь, четвертого дня…
- Постой, постой, я расскажу, что тебе трудиться в другой раз; вот видишь, Иван Иванович, Дорофей Игнатьич ехал себе в деревню через лес, где разбойники водятся…
- И не думают водиться! - пробормотал Дорофей про себя.
- Вдруг бежит баба какая-то и кричит: "режут!"
- Постой, матушка, - перервал Иван Иванович, - нечего и продолжать, я вижу, что тут дело касается до исправника, а не до меня.
- Да дай, батюшка, кончить! так и рвет с языка!
- А пожалуй, говори, только я вижу, что дело до меня не касается.
- Вот видите ли, сударь, я вам доложу в коротких словах, - начал было Дорофей.
- Позволь уж мне досказать: не люблю, начав слово, не кончить… Изволишь видеть, он спас бабу от разбойников да привез домой, а оказалось, что она сумасшедшая, не ест, не пьет…
- Все-таки надо освидетельствовать; а что, я, что ли, поеду в уезд свидетельствовать?
- Да дай кончить! - сердито произнесла Авдотья Матвеевна.
- Она, сударь, умерла было! - начал было Дорофей.
- Свидетельства-то, или, как бишь, следствия-то, он и боится, - перервала Авдотья Матвеевна, - так для этого и привез ее сюда.
- Куда? - спросил Иван Иванович.
- Куда! сюда, говорят тебе!
- То есть к нам? ко мне? пошел, брат, пошел, а не то я проводить велю!.. мертвую привез из уезда в город, в мой квартал, свалить беду на мою шею!
- Помилуйте, живехонька, сударь, она только больна.
- Все равно!
- Выслушай прежде, да потом кричи!
- Позвольте уж мне, матушка Авдотья Матвеевна, рассказать, в чем дело.
- Рассказывай! ты думаешь, он тебя лучше поймет?
- Только не извольте гневаться, батюшка Иван Иванович… дело, сударь, пустое…
При этих словах Дорофей вынул из кармана бумажник, отвернулся немножко из учтивости в сторону.
- Дело, сударь, пустое…
И Дорофей рассказал, что спасенная им женщина, верно, какая-нибудь беглая или сумасшедшая, заболела опасно, и он, из боязни, чтоб она не умерла и не завязалось из этого следствие, привез ее в город с тем, чтоб попросить Ивана Ивановича взять ее в часть.
- Нельзя, любезный друг, нельзя! - сказал Иван Иванович.
- Ах, батюшка, да отчего ж нельзя? - крикнула Авдотья Матвеевна.
- Ты, матушка, с ума сошла! тело поднято в уезде, а не на улице, да если б и на улице, да не в моем квартале, так мне плевать на него.
- Помогите, батюшка, посоветуйте, как мне быть… да если б тело, а то не тело, ведь она еще живехонька…
Дорофей положил что-то на стол и низко поклонился.
- Чудные вы люди, - оказал Иван Иванович, смягчив голос, - добро бы это случилось в моем квартале, ну, тогда бы знали, как поступить.
- Ах, боже мой, да она теперь в твоем квартале и есть! Кто ж знает, что. она привезена, - сказала Авдотья Матвеевна, удивляясь, что муж ее из пустяков делает затруднения.
- Лежи она на улице, дело другое, дозор бы поднял - и
прямо в часть!
- Слушаю, Иван Иванович, Так уж я исполню, как изволили сказать… потороплюсь.
- Ну, ну, ладно; да смотри, брат, мы только про то и знаем.
- Уж известное дело, - сказал Дорофей, поклонился и вышел вон.
Подвода стояла у ворот, он велел въезжать ей на двор; а его собственная тележка стояла в отдалении,
- Ты ступай, Кузька, да помоги Петрухе сложить с воза куль и мешки; а я сам сдам ее в больницу. Ступай.
Кузька пошел помогать Петрухе, а Дорофей вскочил на тележку и погнал коня в переулок, потом через улицу и опять в переулок. Тут была глушь; с обеих сторон заборы тянулись до другой части,
Дорофей приостановился, посмотрел, нет ли кого, выскочил из тележки, вытащил из нее бедную Саломею, сложил подле забора и - был таков.
Иван Иванович, утомясь после дневных трудов, понесенных на пользу ближнему, по выходе Дорофея стал раздеваться и, ложась уже в постелю, вспомнил, что надо послать дозор в глухой переулок, нет ли там чего-нибудь, и велел кликнуть к себе хожалого.
- Ты, братец, обойди же квартал дозором, чтоб все было в исправности, да глухие-то переулки обойди хорошенько, слышишь?
- Слушаю, ваше благородие, уж это известно, - отвечал хожалый и действительно прошел дозором по кабакам, прикрикнул, что пора запирать.
- Сейчас, сударь, сейчас, только гости уберутся, - отвечали целовальники.
- То-то, сейчас!..
- В глухие переулки! - пробормотал хожалый, отправляясь к себе на дом, - а черта ли там есть!
Таким образом беспамятная Саломея лежала без призору в глухом переулке. Одр ее широк, она разметалась, горит, внутренний жар раскалил ее; с глухим стоном хватается она руками за одежду и, кажется, хочет сбросить ее с себя… Язык что-то лепечет, уста алчут… да нет никого, кто бы походил за больной и подал ей испить.
Но вот кто-то идет, говорит сам с собой.
- Мне что, - говорит, - пошел, да и утопился! житья нет! бил-бил, бил-бил, а за что?… вишь, я виноват, что, надевавши, у мундира рукав лопнул… а теперь по ночи достань ему где хочешь… Э! кто тут?… охает кто-то… Ах, батюшки, женщина какая-то… умирает!.. Побежать сказать в будке, чтоб подняли.
И прохожий побежал к будке, которая была против длинного глухого переулка, на другой стороне улицы.
- Эй! будочник! слышь!
- Кто идет? - крикнул будочник, сидевший в дверях, прислонясь к стенке.
- Пошли, брат, скорей, поднять женщину, вон лежит тут в переулке, пьяная или что, бог ее знает.
- Где в переулке?
- Да вот тут недалеко.
- Ладно; поднимут и без тебя, - отвечал будочник.
Вскоре в глухом переулке раздались голоса хожалого с командой.
- Ну, где тут?… эка невидаль! проспалась бы и здесь! тащи ее покуда в будку.
Хожалый, отдав приказ, отправился домой, а будочники перетащили беспамятную Саломею к будке.
- Вот тебе раз, еще в будку! - сказал один из них, - брось ее в загороду.
На другой день Иван Иванович донес, что во вверенном квартале, в Переезжем переулке, поднята женщина в нетрезвом состоянии, а по освидетельствовании оказалось, что она же и в горячечном состоянии; никакого вида при ней не оказалось, кроме носильного крестьянского платья, почему, вероятно, она в бегах обретается, и куда благоугодно будет ее отправить, - не благоугодно ли в острог в больницу?
- Без сомнения, отправить в острог в больницу.
- Слушаю, - отвечал Иван Иванович.
IV
Обратимся теперь в Москву, к родителям и супругу Саломеи Петровны.
В тот самый день, когда она отправилась по своим надобностям из Москвы, около полуночи Федор Петрович, очень хорошо зная, что Саломеи Петровны нет еще дома, так, для большего убеждения, спросил у слуги:
- Что, Саломея Петровна еще не возвращалась?
- Никак нет-с.
- Ах, ты, господи!.. Нет уж, как хочет, а я спать лягу, - сказал Федор Петрович и лег спать.
По обыкновению, всякое утро приходил человек и будил его, докладывая, что чай готов и что Саломея Петровна изволили уже встать.
Против обыкновения, на другой день после отъезда Саломеи Петровны по своим надобностям человек не приходил будить Федора Петровича и докладывать, что Саломея Петровна изволили уже встать.
Был уже час третий пополудни, Федор Петрович отлежал бока, удивляясь, что Саломея Петровна так долго спит.
"Верно, поздно приехала домой, - думал он. - Вот жизнь собачья!" - прибавил он вслух и крикнул:
- Эй!
- Чего изволите, сударь? - спросил лакей.
- Барыня встала?
- Никак нет-с.
- Ах ты, господи! - сказал Федор Петрович, - в котором часу приехала барыня?
- Барыня не приезжали-с.
- Как, барыня еще не возвращалась домой?
- Никак нет-с.
- Ах ты, господи! - вскричал Федор Петрович, - да где ж она?
- Не могу знать-с; Петр ездил с барыней, они изволили послать его из галереи за афишкой в театр; он взял афишку, а в галерее уже барыни не было, так он и велел кучеру ждать У театра; а сам ждал в галерее в бельэтаже, подле нашей ложи. Театр-то кончился, все пошли вон, а Петр ждал-ждал, покуда свечи потушили. Петр хотел было еще немножко подождать, да капельдинер прогнал его: ступай, говорит, вон; кого ты ждешь? вce разъехались, и лампу потушили. Петр и пошел, спросил кучера Игната: "Что, барыня ее выходила?" - "Да не выходила же", говорит…
- Ах ты, господи! - вскричал Федор Петрович, - да где ж она?
- Не могу знать. Карета стояла подле театрального подъезда до рассвета, какое до рассвета - уж солнце высоко было, когда они воротились домой,
- Кто, барыня?
- Нет, Петр и Иван.
- А барыня?
- Ее так и не дождались.
- Ах ты, господи! Это ни на что не похоже! Давай чаю!
- Ключи у барыни.
- Тьфу! Давай одеваться.
Федор Петрович оделся и отправился к Петру Григорьевичу. Петра Григорьевича не было уже дома; Софья Васильевна куда-то сбиралась ехать, только Катенька была в гостиной.
- Ах, Федор Петрович! - вскричала она радушно, бросаясь к нему навстречу, - как давно вы у нас не были!
У Федора Петровича забилось сердце от какого-то тайного, горького чувства; несмотря на строгое запрещение Саломеи Петровны не подходить к ручке Катеньки - молоденькой девчонки, он в забывчивости подошел к руке.
- Что вы такие смущенные?
- Ничего, Катерина Петровна, так, устал, жарко!
- Вы пешком пришли?
- Пешком.
- Как же это вы осмелились? Сестрица не позволяет вам пешком ходить, - сказала шутя Катенька, - постойте, вот я ей окажу!
"Господи! - подумал Федор Петрович, - если б Катенька-то была моей женой!.."
- Вы что-то все думаете, не отвечаете.
- Отвечать-то, Катерина Петровна, нечего. Как на душе скребет, так бог знает что и отвечать.
- Что за несчастие такое с вами случилось?
- Помилуйте, встанешь в семь, жди до полудня чай пить!
- Кто ж вам велит?
- Кто? да это уж жизнь такая, неприятно же врозь пить чай… да добро бы в полдень, а то сегодня я по сю пору чаю еще не пил!
- Отчего ж это? Хотите, я велю поставить самовар.
- Сделайте одолжение… Ключи у Саломеи Петровны, а она еще, бог знает, со вчерашнего дня по сю пору не возвращалась домой.
- Как! - вскричала Катенька.
- Да так. Я уж этой жизни и не понимаю!
- Коляска готова? - раздался голос Софьи Васильевны; и с этими словами, она, разряженная, вышла в гостиную. - А! Федор Петрович.
Федор Петрович подошел молча к руке.
- Что это вас давно не видать, вы как чужой стали! Что Саломея делает?
- Да я пошел, ее еще не было дома, - отвечал Федор Петрович, стараясь говорить спокойным голосом.
- Маменька, Федор Петрович еще не пил чаю, я велела поставить самовар.
- Где ж вы были все утро?
- Дома.
- Напой, Катенька, Федора Петровича чаем; а мне нужно ехать. Прощайте, Федор Петрович, поцелуйте за меня Саломею.
- Покорнейше благодарю! - отвечал Федор Петрович по модному выражению, переведенному с французского диалекта.
Софья Васильевна поклонилась довольно сухо и уехала. Софья Васильевна сердита была на Федора Петровича, потому что Саломея, не позволив давать отцу своему денег взаймы, на него же свалила отказ.
Катенька напоила Федора Петровича чаем, и он пошел домой.
- Что, приехала барыня?
- Никак нет! - отвечали ему в передней в несколько голосов.
В ожидании Саломеи Петровны он сжег десяток пахитосов, потому что Саломея Петровна трубку ему запретила курить; потом ходил, ходил по всем комнатам, смотрел на часы и, наконец, вышел из себя.
- Шесть часов! Эй! что ж не накрыт стол?
- Да кушать не готовлено. Барыня с вечера ничего не изволили заказывать.
- Тьфу! Это черт знает что за жизнь! - крикнул Федор Петрович и прибавил сквозь зубы: - Таскается день и ночь…
Федор Петрович, не зевая, к кому прибегнуть с горем своим, снова пошел к Петру Григорьевичу, застал его с женой, дочерью и двумя гостями за столом.
- А! обедали, Федор Петрович?
- Нет еще, - отвечал Федор Петрович, - Саломеи Петровны нет дома.
- Так садитесь, - оказал Петр Григорьевич и стал продолжать разговор с гостями. Софье Васильевне также некогда было с ним говорить, а потому он молча, торопливо догонял кушающих уже десерт.
- Куда ездила сегодня Саломея? - спросила, наконец, Софья Васильевна.
- Никуда, - отвечал Федор Петрович.
- Как же вы давеча говорили, что ее нет дома?
- Ее по сю пору нет дома, - отвечал Федор Петрович, - она вчера поехала в театр… и не возвращалась… я не знаю…
Софья Васильевна, вероятно, догадалась, наконец, что что-нибудь да не так, прервала слова Федора Петровича и сказала, захохотав:
- Бедный муж, не знает, где жена!.. а я знаю.
- Она мне ничего не говорила, - начал было Федор Петрович.
- Не говорила? да разве вы не помните, что она сбиралась с Малютиными в Вознесенск?
С этими словами Софья Васильевна встала из-за стола.
- Хотите трубку? - сказал Петр Григорьевич, взяв за руку Федора Петровича. - Пойдемте ко мне в кабинет… Федор Петрович, - продолжал он, - вы почти сами вызвались дать мне взаймы сорок тысяч, которые мне необходимы, чтоб поправить свои дела; для чего ж вы вместо исполнения слова нажаловались на меня своей жене, что я выдал нищую дочь свою за вас для того, чтоб обобрать вас? скажите пожалуйста?
- Я? я это говорил? вот вам Христос! - сказал Федор Петрович.
- Вот записка, полученная женою третьего дня от Саломеи; извольте читать:
"Папа просил у моего мужа сорок тысяч взаймы. Это крайне его удивляет, и мне слишком неприятно слышать упреки, что мои родители не только что не дали мне никакого приданого и выдали как нищую, но еще требуют от зятя, чтоб он для поправления их состояния отдал свое. По доброте своей муж мой не умел отговариваться; но, чтоб избежать вечных упреков, я ему сказала, что папа не нуждается уже в его деньгах".
- И не думал, и не думал этого говорить, Петр Григорьевич, клянусь богом! Я не знаю, что Саломее Петровне вздумалось про меня так писать… и не понимаю! Я уж и деньги приготовил для вас; она взяла их к себе и сказала, что вы от нее получите.
Петр Григорьевич закусил губы.
- О! бог ей судья! Мне только жаль, что я доброму человеку навязал на шею такого черта! - сказал он, задыхаясь от досады. - Где она?