- Я не знаю, Петр Григорьевич, где она; со вчерашнего дня еще не возвращалась домой; Софья Васильевна говорит, что она уехала в Вознесенск.
- Врет она! - вскричал Петр Григорьевич. - Эй! кто тут? позови барыню.
- Что тебе, друг мой? - спросила Софья Васильевна и испугалась, увидя, что Петр Григорьевич весь вне себя ходил большими шагами по комнате и поминутно набивал нос табаком. Это был худой признак.
- Где Саломея? - крикнул он.
- Я почему ж знаю, - отвечала Софья Васильевна, - кажется, мужу ее лучше знать об этом.
- К чему ж ты выдумала, что она поехала в Вознесенск?
- Я знаю, что она хотела ехать с Малютиными и без всякого сомнения уехала с ними.
- Я сегодня был у Малютиных; она, верно, уехала с чертом.
Софья Васильевна побледнела. Федор Петрович стоял безмолвно и смотрел на Софью Васильевну как на виноватую и как будто произнося с упреком: "Вот видите, Софья Васильевна, что вы сделали! Зачем вы сказали, что Саломея Петровна уехала в Вознесенск, когда она не уезжала туда".
- Любезный Федор Петрович, - сказал Петр Григорьевич, - грех не на моей душе, а на бабьей.
- Ох ты! - произнесла Софья Васильевна и торопливо вышла из комнаты.
Федор Петрович стоял молча посреди комнаты, в одной руке держал фуражку, другою приглаживал волосы на голове, потому что они становились у него дыбом в смутное для головы время.
- Что делать! - сказал Петр Григорьевич, глубоко вздохнув и пожав плечами.
- Я не понимаю, куда это уехала Саломея Петровна, - сказал, наконец, Федор Петрович.
Петр Григорьевич набрал снова глубоким вздохом оксигену и пахнул азотом, как турок, затянувшийся табаком.
- Позвольте трубочку, - сказал Федор Петрович.
- Сделайте одолжение, - отвечал Петр Григорьевич, расхаживая взад и вперед по комнате.
- Поди, пожалуйста, посиди в гостиной с Иваном Федоровичем и Степаном Васильевичем, мне совсем не до них, - сказала Софья Васильевна, входя встревоженная в кабинет.
- А мне до них? - отвечал Петр Григорьевич.
- Вы посылали, Федор Петрович, узнать, к кому поехала Саломея?
- Не посылал, - отвечал Федор Петрович, затягиваясь длинной струей вахштафу, как утоляющий жажду.
- Ах, напрасно; как же это вы так беззаботны, не знаете, где жена и что делается с нею?
- Куда ж послать-то мне, Софья Васильевна? Если б она поехала да сказала, куда едет, - дело другое; я пошлю искать ее.
- Ах, нет, лучше не посылайте… Вы не поссорились ли с ней?
- Как это можно! Когда ж я ссорился?
- Может быть, огорчили чем-нибудь?
- Ей-богу, и не думал огорчать. Признаться сказать, она только посердилась на меня за то, что я взял деньги из ломбарда.
- Вот видите ли, она вам советует беречь деньги, а вы сделали ей неприятность; будто это ничтожная причина; я уверена, что она от огорчения уехала с кем-нибудь из знакомых на дачу или в деревню.
- Как будто я бросать хотел деньги; я по просьбе Петра Григорьевича взял сорок тысяч…
- Так за что ж она сердилась? - спросила Софья Васильевна с негодованием, поняв оскорбительный для матери поступок Саломеи.
- А бог ее знает! - отвечал Федор Петрович, - так, я думаю, жалко стало денег.
- Для отца и матери жаль! - произнесла с огорчением Софья Васильевна.
- Я говорил, да что делать, уж у ней такой странный характер.
- А сама мотает, бросает деньги! Сколько вы прожили в полгода?
- А бог ее знает, я как-то не люблю считать.
- О, вы чересчур добры, Федор Петрович! вам надо было держать ее в руках.
- Так уж… и сам не знаю как… нет, уж жизнь такая… Я, правда, не привык, да что ж делать, ведь это не в полку.
- Федор Петрович, вы не разглашайте об ее отъезде… она, вероятно, скоро воротится… она, верно, уехала в деревню к Колинским… Конечно, это глупо уезжать не сказавшись, да уж это такой нрав.
- Уж такой нрав, я знаю, - повторил и Федор Петрович. - Я, однако ж, пойду домой, может быть она воротилась.
- Я ввечеру к вам приеду, прощайте, Федор Петрович. Федор Петрович пошел домой; но Саломея еще не возвращалась.
На свободе Федор Петрович закурил трубку, сперва в кабинете, отворив окно; а потом стал с досады, что Саломея Петровна долго не возвращается, ходить с трубкой но зале и по гостиной; по всем комнатам разостлались дымные облака.
В десять часов вечера приехала Софья Васильевна и, после вопроса; приехала ли Саломея, ужасно раскашлялась.
- Ах, как вы накурили! - вскричала она, - да это поневоле уйдешь из дому!
- Это так уж, от скуки… я ведь совсем не курю, - сказал Федор Петрович и хотел поставить в угол трубку; но, закурившись, он, как опьянелый, пошатнулся и чуть-чуть не упал.
Софья Васильевна посмотрела на него подозрительно и бог знает что подумала.
- Нет, не могу выносить; это бог знает что за табак! мне дурно! - сказала она и торопливо вышла.
У Федора Петровича кружилась голова, он с трудом добрался до своего кабинета и лег.
Между тем Софья Васильевна приехала домой, открыла мужу тайну, которую она только что узнала.
- Ну, друг мой, не удивляюсь, что Саломея уехала куда-нибудь от мужа!
- Что такое?
- Федор Петрович пьет мертвую чашу!
- Не может быть!
- Приехала я к нему, только вошла, слышу - так и разит водкой, по всем комнатам накурено табачищем, а сам он едва на ногах стоит. И бедная Саломея скрывала это несчастие!
- Ну, сама избрала себе горькую долю! а, правду сказать… ну, да нечего и говорить!
- Отчего ж не сказать!
- Э! лучше не спрашивай!
Это был обыкновенный приступ к обвинению Софьи Васильевны; она поняла; но, понимая, никогда не могла воздержаться, чтоб не высказать, что она поняла, и не убедить мужа, что она не дура и все понимает.
- И не хочу спрашивать, знаю, что у тебя в голове; надо на кого-нибудь свалить всю вину: на кого же сваливать как не на меня!
С этого иногда завязывался длинный разговор; Софья Васильевна поднимает из-под спуда все прошедшее свое горе, повыкопает из могил все прошедшие неприятности и супружеские междоусобия; поставит волос дыбом на голове Петра Григорьевича, расплачется, уйдет и дуется на него несколько дней.
Чтоб убедиться в истине слов Софьи Васильевны насчет Федора Петровича, Петр Григорьевич поехал на другой день к нему и, разумеется, вошел без доклада. В дверях навстречу ему раздались слова Федора Петровича.
- А где ж я возьму теперь! вот возвратится Саломея Петровна, деньги у нее; тотчас же и заплатим.
- О чем дело, Федор Петрович? Здравствуйте!
- Да вот управляющий домом пришел и требует сейчас же Деньги; деньги мои все у Саломеи Петровны; а ее нет дома,
- Господа не беспокоили вас и не требовали денег вперед, - сказал управляющий, - по уверенности, что все равно, у них деньги лежат или у вас; но вдруг пришла крайняя необходимость в десяти тысячах, так они и просят уплатить за весь
- А сколько? - спросил Петр Григорьевич.
- Восемь тысяч пятьсот.
- Но можно подождать, любезный, несколько дней.
- Одного дня, сударь, невозможно; я бы и не беспокоил. - Что за крайность такая?
- Такая крайность, сударь. Господа убедительно приказали просить сейчас же вручить мне эту сумму.
- Как же быть, деньги спрятаны у Саломеи Петровны; вот возвратится, тотчас же заплатим, - сказал Федор Петрович.
- Когда ж оне изволят, сударь, возвратиться?
- Кто ж вас знал, любезный, что вам вдруг понадобятся деньги, - сказал Петр Григорьевич, - не сидеть же дома да ждать, когда вы за ними придете!
- Притом же нанимала дом сама Саломея Петровна, - прибавил Федор Петрович.
- Ну, да это все равно, - сказал Петр Григорьевич, - приходи, любезный, завтра поутру.
- Господа приказали просить убедительнейше…
- Говорят тебе, приходи завтра, вероятно, дочь моя завтра будет из деревни, - прибавил Петр Григорьевич. - Да все равно, возвратится или не возвратится, завтра получишь.
- Я доложу господам.
- Прощай!.. Да неужели вы все наличные деньги отдали Саломее?
- До копейки все у нее.
- Какие вы, Федор Петрович; ну, кто отдает капиталы на руки женщине?
- Почему ж я знал, Петр Григорьевич, я не виноват, уж это такая жизнь.
- Где у нее лежат деньги и билеты?
- Она к себе спрятала мой бумажник и шкатулку; верно, в бюро.
- Надо послать за слесарем.
Покуда пришел слесарь, Петр Григорьевич и Федор Петрович, закурив трубки, ходили по комнатам и пыхали дымом. Если б в это время приехала Софья Васильевна, то, верно, подумала бы, что и муж ее подгулял вместе с Федором Петровичем.
Слесарь, наконец, пришел, открыл бюро, открыл все шкафы, шкафчики, комоды - нигде и признаку нет каких-нибудь сокровищ, денег, драгоценностей, даже золотых колец.
"Чисто!" - подумал Петр Григорьевич.
- Бог ее знает, куда девала, верно с собой взяла, - сказал Федор Петрович.
- Вероятно! - произнес Петр Григорьевич значительно.
Отправив слесаря, Петр Григорьевич и Федор Петрович сидели в роскошном кабинете Саломеи Петровны на креслах, курили трубки и молчали. Бюро, шкафики, комоды были растворены, раскрыты, как во время сборов в дорогу или укладывания по возвращении с пути.
Надумавшись, Петр Григорьевич сказал:
- Вам надо заложить скорее деревню; хоть эти-то бумаги у вас ли?
- Кажется, у меня.
Федор Петрович пошел в кабинет и принес купчую.
- Давайте, я сам поеду и обделаю скорее дело… Э, батюшка, да это именье продано с переводом долга в Опекунский совет! У вас нет никакого свидетельства об уплате долга и процентов?
- Никакого.
- Поздравляю! Да вы совсем не понимаете дела, не заботитесь о выкупе. Я еду сейчас в Опекунский совет; поедем вместе.
- Сейчас, я только чаю напьюсь, - сказал Федор Петрович.
- Какой тут чай, когда чай пить, мы опоздаем! Едемте! Одевайтесь, пожалуйста, скорее!
Федор Петрович оделся на скорую руку. Поехали. Знакомый Петру Григорьевичу директор велел навести справку, и по справке оказалось, что уплата просрочена и что имение включено уже в список продающихся с публичного торгу: что надо уплатить немедленно же сорок тысяч или проститься с ним.
У Петра Григорьевича облилось сердце кровью, а Федор Петрович слушал, слушал и по выходе от директора спросил:
- Когда же можно будет получить сорок тысяч, Петр Григорьевич?
- Вы, кажется, слышали, что дело идет не о "получить", а об "уплатить".
- Я не понял, - сказал Федор Петрович.
- Я вижу… извольте ваши бумаги… Вы куда теперь?
- Да куда же?… Домой.
- Так прощайте, мне надо ехать по делу.
Петр Григорьевич сел в коляску и поехал; а Федор Петрович отправился пешком домой.
Часть пятая
І
Что ж делается с Саломеей? Грустно описывать.
Наутро будочники преставили ее в часть, что, дескать, поднята на улице пьяная или больная, бог ведает. Городской лекарь, молодой человек, только что из академии, призванный для освидетельствования, взглянув на нее, подумал: "Ух, какой славный субъект! Черты какие, что за белизна, склад какой славный! Жаль, бедная, в сильной горячке".
- В горячке? Так отправить ее поскорей в острог, в лазарет! - сказал Иван Иванович.
- К чему же, - сказал с сожалением лекарь, - я буду лечить ее, она, может быть, скоро выздоровеет.
- Нет, уж извините, я здесь горячешных держать не буду.
- Да позвольте, я возьму ее к себе на квартиру.
- Как-с, колодницу отдать вам на руки? она убежит, а я буду отвечать!
- Какая же она колодница: ее подняли на улице, больную…
- Беглая, беспаспортная: все равно.
Молодой лекарь, соболезнуя о славном субъекте, ничем не убедил Ивана Ивановича; ее отправили в лазарет и положили на нары в ряд с больными бабами, в какую-то палату, куда проникал свет сквозь железные решетки и потускневшие стекла.
Каждое утро тут обходил тучный медик, кряхтя допрашивал больных и назначал лекарства.
- У тебя что, матушка?
- Все голова болит, ваше благородие, ничего, лучше.
- Голова-то у тебя, верно, похмельная.
- С чего опохмелиться-то, сударь, ишь вы подносите какую настойку!
- Ну, а ты чем больна? Спит! толкни ее под бок.
- Никак нет, это вчера привезли, в горячке, - отвечал фельдшер.
- Не в гнилой ли? - спросил медик, проходя.
После нескольких дней совершенного беспамятства Саломея очнулась; но голова ее была слаба и чувства не могли дать отчета, где она и что с ней делается.
Бессознательно смотрела она в глаза медику, когда он подошел и спросил ее:
- Ну, ты что, матушка?
- Пить, - проговорила она.
- Дай ей той же микстуры, что я прописал вон энтой.
- Ты, мать моя, откуда? - спросила ее соседка, заметив, что она устремила на нее глаза.
- Где я? - тихо произнесла Саломея вместо ответа.
- Где? уж где ж быть, как не в лазарете тюремном. Ты, чай, беглая аль снесла что?
Саломея вскрикнула и впала снова в беспамятство.
Страшная весть как будто перервала болезнь: слабость неподвижная, чувства возвратились, но взор одичал, желчная бледность заменила пыл на щеках Саломеи. Ее нельзя было узнать Она смотрела вокруг себя, боялась повторить вопрос и стонала.
- Уж какая ты беспокойная, мать моя, расстоналась! да перестань! побольнее, чай, тебя, да про себя охаешь!
Саломея замолкала на упреки; но, забываясь снова, стонала.
- Ну ты что, матушка? - спрашивал по обычаю медик.
Саломея закрывала глаза и молчала.
- Да что, сударь, надоела нам, только ворочается, да охает, да обливается слезами.
- Э, что ж ее тут держать, - сказал медик, - на выписку!
- Горячки нет, да слаба еще, - заметил фельдшер.
- Так дни через три.
- О боже, что со мной делается? - вскрикнула Саломея, когда вышел медик.
- Э, голубушка, верно, впервые попала сюда, - проговорила лежавшая с другой стороны баба, которой покровительствовал сторож и принес тайком штофик водки. - Послушай-ко, - тихо произнесла она, - жаль мне тебя, на-ко откушай глоточек, это здоровее будет.
Какой-то внутренний жар пожирал Саломею, ничто не утоляло его, и жажда томила; она готова была пить все, что предлагали ей.
- Э, довольно, довольно, будет с тебя, голубушка, - тихо проговорила баба, отдернув полуштофик от уст Саломеи.
Она заснула; сон был крепок и долог. Проснувшись, она чувствовала в себе более сил и какое-то равнодушие ко всему. Но это не долго продолжалось - дума, тоска, страх стали томить ее снова, и снова ей хотелось забыться, впасть в то же бесчувствие, которым она насладилась и за которое обязана была соседке.
Просить она не решилась; не могла победить чувства стыда.
В это время какой-то благодетельный купец вошел в лазарет и роздал больным по рукам милостыню.
Саломея получила также на свою долю гривенничек.
- На тебе, голубушка, моли бога о здравии Кирилы и Ирины…
Саломея содрогнулась.
"Я нищая!" - подумала она и не знала, чем убить горделивое чувство самосознания.
- Послушай-ко, сложимся на кварту, - сказала ей соседка.
Саломея молча отдала ей гривенник.
Чрез несколько дней фельдшер пришел со списком выписываемых из лазарета.
- Ну, убирайся, выходи! - сказал он, подходя к Саломее, которая в это время забылась тихим сном.
- Куда? - проговорила она очнувшись.
- Куда? на волю, - отвечал с усмешкой фельдшер.
- Я не могу, я еще слаба…
- Ну, ну, ну! не разговаривай! вам тут ладно лежать-то, нечего делать, - ну!
Саломея с испугом вскочила с нар.
В числе прочих выписанных колодников ее вывели на двор. Смотритель тюрьмы стал всех принимать по списку.
- А это что ж, без имени? Как тебя зовут? ты!
- Я… не помню… - проговорила Саломея дрожащим голосом, и на бледном ее лице показался румянец стыда и оскорбленного чувства.
- Ты откуда?
- Не помню, - ответила Саломея, смотря в землю.
- Экая память! ха, ха, ха, ха! Постой, я припомню тебе!
- А за что ты попала сюда?
- Я сама не знаю! Слезы хлынули из глаз ее.
Смотритель посмотрел и, казалось, сжалился.
- Гони их покуда в общую. Постой! отправить к городничему двух из беспаспортных на стирку; да нет ли из вас мастерицы шить белье тонкое?
Все промолчали; Саломея хотела вызваться, ей страшно было оставаться в тюрьме; но унижение быть работницей показалось еще ужаснее.
- Да! прочие-то пусть стирают здесь колодничье белье.
Саломея содрогнулась.
- Я могу шить, - произнесла она торопливо.
- Что ж ты молчала? - спросил смотритель, - так отправить ее к городничему.
Солдат повел Саломею вместе с другой женщиной. Проходя по улицам, она закрыла лицо рукой; ей казалось, что все проходящие узнают ее, останавливаются и рассуждают между собою о ней без всякого сожаления, смеются, называют беглой. Смятение в душе Саломеи страшно; но унижение не в силах побороть спесивых чувств; вместо смирения они раздражаются, вместо молитвы к богу клянут судьбу. Без сознания высшей воли над собой и без покорности человек - зверь.
Саломею привели на кухню к городничему.
- Вот, смотритель прислал двух баб, для стирки, - сказал солдатик кухарке.
- Ладно, - отвечала она.
- Кому ж сдать-то их?
- А кому, сам оставайся; я их стеречь не стану.
- Сам оставайся! у меня, чай, не одни эти на руках; у вас тут свои сторожа есть.
- Конечно, про тебя; вестовой-то то туда, то сюда, дровец наколоть, воды принести… есть ему время!
- А мне-то что! извольте вот доложить, что я привел двух баб.
- Подождешь! помоги-ко лахань вынести.
- Как бы не так! сейчас понесу, держи карман!
- Ах ты, тюремная крыса!.. Неси-ко, мать моя, со мной, - сказала кухарка, обратясь к Саломее… - Ну, что ж ты?
- Я, моя милая, не для черной работы прислана! - отвечала вспыльчиво Саломея, бросив презрительный взгляд на кухарку.
- Ах ты, поскудная! тебя в гости, что ли, звали сюда?
- Солдат, запрети этой твари говорить дерзости! - вскричала Саломея, дрожа от гнева.
Вызванный на покровительство солдат приосамился.
- Да, - сказал он, - не смей бранить ее! я не позволю! вишь, взялась какая!
- Поди-ко-сь, посмотрю я на тебя! пьфу!
- Ах ты, грязная кухня!
- Как ты смеешь браниться, гарниза, свинопас! вот я барину скажу, он тебя отдует!
- За тебя? падаль проклятая! нет, погоди!
- Так и шваркну мокрой мочалкой! - крикнула кухарка.
- Попробуй! - сказал солдат, наступая на нее.
- Разбойник! - вскричала кухарка и, швырнув в лицо солдату мочалку, выбежала из кухни во внутренние покои. Вслед за ней полетела скалка.