– О да. – Остен провел рукой по волосам. – Им так же повезло, что мои предки хватались за эту землю, как прожорливые дети. А потом, не имея Бога в сердце, позволяли этим людям делать за них всю тяжелую работу, в то время как мое семейство опустошало их скудные кошельки. – Он цинично ухмыльнулся. – Когда я унаследовал это место, дома вдоль озера были непригодны даже для свиней. И полно всякой заразы. А влажность какая! Чудо, что они остались живы.
Ханна была поражена.
– Так вот почему вы снесли дома. Я-то слышала, будто вы сделали это, чтобы у вас был хороший вид из окна на озеро. Интересно, как люди до такого додумались?
Остен примял носком сапога сорную траву.
– Потрясает, с чего могут начаться подобные слухи.
И все же блеск в его глазах вселил в Ханну уверенность в том, что он сам и пустил этот слух. Прости Господи сумасшедшего хозяина Рейвенскара.
Он пожал плечами:
– Дома были в таком ужасном состоянии, что не оставалось ничего другого, как снести их и попытаться построить что-нибудь получше.
– И вы это сделали. Будь у моего отца хоть половина вашей проницательности, он не причинил бы нам столько страданий.
Ханна замолчала.
– Ваш отец? Разве он не был проницательным?
Было безумием рассказывать Остену Данте о своем прошлом, но ей так хотелось излить ему душу.
– Вся его проницательность была направлена на то, какое заключить пари. К сожалению. Ему было все равно, что это – азартная карточная игра или скачки. По-моему, он однажды выиграл тридцать фунтов, потому что угадал, сколько времени понадобится жуку, чтобы проползти через стол в пивной.
Она изо всех сил старалась говорить веселым тоном. Но Остен хорошо понимал ее, и на лице его отразилось сочувствие.
– И что, ваш отец удачно заключал пари?
– По его словам, все было великолепно. Всегда на волосок от того, чтобы вернуть каждый проигранный шиллинг. Когда дела шли плохо, он обещал никогда больше не притрагиваться к картам, но даже в день смерти...
"Не надо, Ханна. – Она словно услышала свой голос – голос десятилетнего испуганного ребенка с разбитым сердцем – Не говори. Никогда никому не говори, что во всем виновата ты. Даже Лиззи больше не будет тебя любить".
– Что же случилось в день его смерти?
Остен взял ее за руку.
– Это было в день рождения моей сестренки. Лиззи увидела куклу, которую ей хотелось. Я скопила немного денег – те шиллинги, что я заработала, пришивая пуговицы жене викария. Их было достаточно, чтобы купить Лиззи куклу. Папа знал, как... я была в нем разочарована. Он собирался в город и выпросил у меня деньги. Я заставила его пообещать, что он не вернется без куклы. Он сказал "Клянусь, что принесу красавицу для Лиззи, иначе пусть Бог поразит меня насмерть".
Остен подвел ее к каменной скамье, но она не помнила, как добралась туда. Она была лишь благодарна за то, что может присесть. Его пальцы гладили ее волосы с такой нежностью.
– В тот вечер я его ненавидела. Проходил час за часом, но он не вернулся. День рождения Лиззи был испорчен. Она выплакалась и заснула к тому времени, как я услышала звук подъехавшей повозки. Отец был мертв. Он все проиграл в кости и выпил при этом больше, чем следовало.
– Господи, Ханна! Мне так жаль, милая. Так жаль.
Он прижался губами к ее виску.
– Это было не самым ужасным. Друг отца рассказал, что отец отчаянно пытался отыграть три фунта. Он сказал, что обещал выполнить какое-то поручение.
Она с горечью улыбнулась.
– Отец был человеком слова.
Остен молча ждал, пока она найдет в себе силы, чтобы продолжить рассказ.
– Отец поспорил со сквайром Уорблером, что перескочит с крыши паба "Танцующий медведь" на крышу магазина напротив. Никто не мог его остановить. Он попытался это сделать и упал.
Остен крепко обнял ее.
Она судорожно задышала, вспоминая, сколько раз видела во сне падающего отца.
– Он сделал это из-за меня, Остен. Он умер, пытаясь отыграть деньги на куклу.
Она плакала, и ей было все равно. Впервые в жизни Ханна Грей не прятала слезы.
– Ты в этом не виновата, милая. Твой отец решил играть на деньги. И заключил то последнее пари. Неужели ты не понимаешь, Ханна? Рано или поздно это все равно случилось бы.
Ханна прижалась к нему, ощущая его силу и доброту.
– Ты... ты и правда так думаешь? Как же я мучилась, ведь я ненавидела его, Остен, когда Лиззи в ту ночь плакала. Я желала... лишь на мгновение, я желала...
– Ты не желала отцу смерти, Ханна. Разве твоя мать тебе этого не говорила?
– Мама об этом так и не узнала. Моя мать не такая, как твоя, Остен. Она... она делает все, что может. Она по-своему любит нас. Но она никогда не была сильной. После смерти отца она почти не выходила из спальни.
– И все заботы легли на тебя, да?
– А на кого же еще? Мы все потеряли. Пришлось переехать в домик, на который с трудом удалось наскрести денег.
– Сколько тебе тогда было?
– Десять.
– Господи, как же ты выжила?
– Сама не знаю. Со временем одна из моих сестер вышла замуж за богатого англичанина. Ее... муж... – Едва она выговорила это слово, как ощутила вкус желчи. – Он согласился помогать ее бедным родственникам. В то время это казалось единственной возможностью держаться на плаву и содержать дом, но я предпочла бы умереть с голоду.
Остен прижался губами к ее волосам, и ей захотелось, чтобы ничего не менялось, – хотелось чувствовать себя в безопасности, окруженной заботой, вечно оставаться в его объятиях.
– Ты забудешь о своих страхах, – пообещал он. – Я позабочусь о тебе, Ханна, клянусь.
Она понимала, что это невозможно, но сознание того, что нашелся человек, который предложил ей кров, придавало ей силы двигаться дальше. Увы, она ничего не может дать ему взамен. Ханна закрыла глаза, вспоминая стопку нераспечатанных писем, вспомнила, как читала Остену эти письма. В тот день она считала его бессердечным и холодным. Но теперь поняла, что ошиблась.
– Остен, пожалуйста. Прошу тебя лишь об одном. В конце концов я потеряла их всех, всю семью. Не могу объяснить, каким образом. Но я страдаю без них, тоскую.
– Ханна...
Она приложила пальцы к его губам и заставила замолчать.
– Нет, позволь мне договорить. Пожалуйста. Ты первый, кому я рассказала правду об отце, я слишком поздно поняла, как сильно его любила. Слишком поздно, чтобы просить прощения. Но ты еще успеешь это сделать.
Она почувствовала, как он замер, схватила руки Остена и крепко сжала.
– Я читала письма твоей матери и сестер. Знаю, что происходит в твоем сердце, знаю, как сильно ты по ним скучаешь, хотя и скрываешь свои чувства. На этом празднике все вертится вокруг семьи. Думаю, это потому, что ты потерял собственную семью. Умоляю, помирись с родными.
– Это невозможно, Ханна, – с болью в голосе произнес он.
– Почему? Расскажи! Я же доверилась тебе!
"Пока не поздно. Пока мне не пришлось оставить тебя одного в этом великолепном доме, одного с письмами, которые ты никогда не распечатываешь, и музыкой, терзающей твою душу".
– Мой отец хотел забыть о моем существовании. И я предоставил ему такую возможность, что справедливо.
Неужели отец, который учил Остена плавать в далеком озере в Италии, который покинул родную страну ради сына, настолько бездушен? Нет. Она видела это по выражению лица Остена, на котором отразилась печаль, стоило ему вспомнить семью.
– Я не верю.
– Но это так, он отдал меня деду. И видит Бог, не одобрял методов его воспитания. Но сделать ничего не мог. Когда мы встречались, он пытался предостеречь меня, говорил, что однажды я попаду в такую беду, из которой меня не сможет вызволить даже дед. Отец был прав.
– Что же произошло?
– Я привез моего ближайшего друга домой из Итона на каникулы. Его звали Чарлз Эдвин Уоллис. Мы звали его Чаффи. Он был полный, с взъерошенными волосами, один глаз немного косил. Я подтрунивал над ним, но избил бы любого, кто посмел бы обидеть его.
Ханне не стоило особого труда представить себе, как Остен защищает кого-то, кто слабее его. Скрывает собственную доброту за притворными издевками над мальчиком, которого в действительности защищает. И Чаффи Уоллис это хорошо понимал, так же как Ханна.
– Я старался изо всех сил произвести на Чаффи впечатление, затевал рискованные игры. Лучшая яблоня в графстве росла в центре пастбища. Нам не разрешали туда ходить. Но я решил во что бы то ни стало сорвать с нее яблоко. Чаффи не был в восторге от моей затеи.
Ханна видела, каких усилий стоит Остену рассказывать об этом, и крепко сжимала его руку.
– Как обычно, я обогнал Чаффи. У него были такие короткие ноги, что он не мог быстро бегать. Я перемахнул через изгородь и почти добежал до дерева, когда услышал крик Чаффи. У фермера был бык, злой как черт, по прозвищу Чокнутый. Он наводил страх даже на самых отчаянных мальчишек в окрестностях Остен-Парка.
– Бык?
– Я увидел его краем глаза. Он настиг меня на полпути между деревом и изгородью.
– Господи, Остен!
– Дело было безнадежным, но я ринулся к изгороди, зная, что бык гонится за мной, слыша его топот, но неожиданно он сменил направление, и я увидел, что Чаффи машет плащом, изо всех сил пытаясь отвлечь быка от меня.
Она ласково провела рукой по его лицу.
– Я кричал Чаффи, чтобы он вышел за ограду и бежал, но Чаффи запаниковал, споткнулся, и бык…
Остен замолчал. Ханна почувствовала, что он все еще страдает.
– Чаффи умер в Остен-Парке раньше, чем его родители успели приехать из Суссекса. До сих пор помню, как он звал отца.
– Это была ошибка, Остен. Роковая ошибка. Любящий отец простил бы сына.
– Отец решил, что я повел себя, как всегда, безрассудно, зная, что бык там. Но я не знал.
– Почему же ты ему об этом не сказал?
Остен отвернулся.
– Я не мог. Сейчас это уже не имеет значения. Были у нас с ним и другие стычки, прежде чем я покинул Остен-Парк навсегда. Он все больше и больше разочаровывался во мне, часто не имея на то никаких оснований.
– Так сделай шаг ему навстречу. Постарайся изменить ситуацию.
Он устремил на нее глаза, полные слез.
– Сделай это сейчас. Не медли. Чтобы потом не раскаиваться.
– Пожалуй, я наберусь смелости, но ты должна мне помочь. Моя сестра скоро выходит замуж. Если бы вы с Пипом поехали со мной...
Ей представляется случай залечить старые раны Остена, дать ему возможность помириться с семьей. И все же придется ответить на его просьбу отказом.
– Нет. Я... я не могу... Мы с Пипом им совершенно чужие. Подумай об этом, Остен.
– Я уже подумал. Но я не хочу, чтобы между нами были какие-то тайны. Мне нужно тебе кое-что рассказать...
Ханне стало не по себе при мысли, что завтра она покинет этого мужчину, причинив ему боль. Какие бы тайны он ни раскрыл ей, она не может остаться.
– Не надо, – выдохнула она.
– Мистер Данте! – донесся из сада голос.
Они отскочили друг от друга. Ханна торопливо вытерла слезы.
– Я здесь, – ответил Остен, поднявшись со скамейки и загораживая собой Ханну.
– Простите, что помешал, сэр, – проговорил Симмонз. – Но Энок отказывается начинать танцы без вас, не хочет разочаровывать дам.
Остен повернулся к ней.
– Прости, Ханна, они ждут этого целый год. Мне нужно идти.
– Конечно.
– Я должен открыть танцы с дамой по собственному выбору...
Он пристально посмотрел на нее.
– В этом году Флосси Дигвид придется танцевать с сыном Кристофером. Надеюсь, ты окажешь мне честь?
Он участвовал в соревнованиях вместе с Пипом, а теперь предлагал потанцевать под куполом звездного неба. Все выглядело так, будто... будто они трое – единое целое. Это была прекрасная иллюзия. Сон.
Она улыбнулась ему, сердце разрывалось от осознания того, что она будет танцевать в объятиях Остена Данте один-единственный раз.
– Я не очень хорошо танцую, – заметила она.
Она станцует с ним, это будет своего рода прощанием.
Он взял ее за руку и вывел из беседки на простор лужайки, где горело множество разноцветных фонариков.
Синие, золотые, красные, зеленые, они рассеивали наступающую темноту.
В толпе послышались шепот и аплодисменты.
– Пусть хозяин выберет самую красивую девушку, – поддразнивала Флосси.
Но Энок лишь фыркнул, когда Данте поклонился.
– Играй, старина, – проговорил Остен, и по его сигналу заиграла музыка.
Веселая, восхитительная скрипка пела в темноте. У Ханны перехватило дыхание. Энок выбрал ирландский танец, который, казалось, был рожден из сказочных снов и тумана и от которого ноги просились в полет. Она слышала эту мелодию в поместье отца, сладкие мелодии доносились из полуразвалившихся домов, люди пели, невзирая на ужасающую бедность. Для этого был нужен особенный настрой.
Ханна и Остен исполнили все фигуры танца. Голубой муслин кружился вихрем вокруг ее ног, Остен ослепительно улыбался, гибкий и изящный. В его волосах отражались огни фонарей, ночь ласкала его прекрасное лицо, словно пальцы возлюбленной.
Остен не сводил с Ханны глаз, ему страстно хотелось ощутить вкус ее губ. Он все теснее прижимал ее к себе, пока даже легкое дуновение ночного ветерка не показалось ему огромным пространством, разделявшим их.
Ей хотелось, чтобы ночь длилась вечно. Остен подтрунивал над арендаторами, призывая их танцевать до восхода солнца, однако дети попрощались и их унесли, чтобы уложить спать. Пипа унес Симмонз. Младших Дигвидов – Томас и его возлюбленная. Наконец разошлись и все остальные.
Тишина, наступившая в тот момент, когда Энок убрал скрипку в потрепанный футляр, обернулась для Ханны самой сладкой печалью, какую она когда-либо испытывала. Остен увлек ее в тень высокого дуба.
– Знаешь, Ханна, я всегда ненавидел такие праздники. Чувствовал себя каким-то отрешенным, посторонним наблюдателем, у меня было ощущение, что никто даже не заметит, если я исчезну. Я с завистью смотрел на влюбленные пары. Так было до сегодняшнего вечера.
На его губах появилась улыбка, от которой захватывало дух.
– Но сегодня у меня были ты и Пип.
Он приподнял ее лицо и так нежно поцеловал в губы, что у Ханны слезы навернулись на глаза. Ей хотелось раствориться в его объятиях, хотелось чего-то большего, неизведанного.
Она застонала, но Остен отстранился, раскрасневшийся и задыхающийся. Она видела, чего стоило ему это благородное самопожертвование.
– Поспи завтра подольше. Не надо приходить в музыкальную комнату. Я обещал помочь Томасу Дигвиду сделать чертежи нового дома. Кажется, он на празднике обзавелся невестой.
Ханна подумала, что успеет уйти достаточно далеко, пока он ее хватится.
Ханна позавидовала юному Тому и его возлюбленной. Впереди у них много-много счастливых дней.
– До завтра, – выдохнул он, проведя большим пальцем по влажному изгибу ее нижней губы.
Ханна подумала, что завтра ее здесь уже не будет. Она чувствовала на себе его пристальный взгляд, слезы душили ее.
– До свидания, Остен, – произнесла она, повернулась и быстро ушла.
Глава 17
Ханна стояла у открытого окна в одной ночной рубашке. Из сада доносился сладкий аромат роз.
Она трижды открывала дверь и прислушивалась к тихому шороху шагов, доносившихся из комнаты Остена.
Стоит ей войти, и она снова ощутит на себе его пристальный взгляд, а может быть, и нежное прикосновение.
Господи, неужели она сошла с ума? Страсть затуманила ей рассудок. Воображение рисовало картины одну соблазнительнее другой. Прикосновения мужчины. Ночь в его постели. Разве она не отказалась от всякой надежды на это в тот день, когда исполнила просьбу Элизабет, взяла Пипа и сбежала?
Мейсон Буд разрушил ее жизнь. Ей от многого придется отказаться. Она никогда больше не увидит своих родственников. У нее нет будущего. Ей и в голову не могло прийти, что она влюбится. Что потеряет голову, очарованная темноволосым мужчиной.
Остен. Ханна обхватила себя руками. Она должна покинуть его и бежать дальше.
Но не сегодня. Нынешняя ночь принадлежит ей. Ханне так хотелось войти к нему, сказать, что она любит его, что хочет лечь с ним в постель, отдаться ему и стать женщиной.
Но что подумает о ней Остен? Ханна сейчас во многом раскаивалась. В своем отношении к отцу и Элизабет. Чего-то она не сказала. Чего-то не сделала. И все ее проклятая гордость. Побывай она в Буд-Хаусе раньше, чем Мейсон нанес последний удар, Лиззи была бы жива.
Остен никогда не узнает, насколько она была близка к тому, чтобы попросить его заняться с ней любовью.
Но она всегда будет видеть одну тропу, на которую не свернула. Размышлять о том, что было бы, найди она в себе смелость воспользоваться выпавшим ей жребием.
Любит ли он ее? Она видела в его глазах огонь желания, ощущала страсть в каждом прикосновении. Остен не обзавелся любовницей, как другие мужчины. Не задаривал женщин безделушками.
Господи, хватит ли у нее смелости предложить ему не только свое тело, но и частицу своей души?
Ветер подул в окно, будто предостерегая ее. Неумолимо близился рассвет. Остен ускачет работать над чертежами дома для Томаса Дигвида, а они с Пипом растают в болотной мгле.
Если она не решится прямо сейчас, будет поздно.
С сильно бьющимся сердцем Ханна вышла в коридор. Полоска света пробивалась из-под двери комнаты Остена.
Собрав все свое мужество, Ханна пересекла коридор и тихо открыла дверь.
Остен склонился над книгой, которую они с Пипом для него сделали, его пальцы бегали по строчкам, на лице отражались и радость, и боль, когда он рассматривал рисунки Пипа. Щенок с ушами длиннее ног. Пруд с двумя плещущимися в нем фигурами. Фаэтон с лошадью, пухлые облака.
Остен повернулся на звук открываемой двери и удивленно вскинул брови.
– Ханна? – Он с виноватым видом отбросил книгу, спрятав ее под брошенный шейный платок. – Что-нибудь случилось?
– Нет. То есть да. Я...
У нее перехватило дыхание. Расстегнутая рубашка обнажала часть его груди, золотисто-коричневой от загара.
Боже милосердный, как же он прекрасен! Высокий, сильный и невыносимо красивый.
– Пип заболел? – спросил он, направляясь к двери. – Проклятие, я ведь думал, что ему будет тяжело участвовать в беге!
– Нет.
Ханна схватила его за руку дрожащими пальцами.
Остен испытал облегчение.
– Тогда почему...
– Я здесь потому... Я не могла заснуть. Я хотела...
Она запнулась и густо покраснела.
"Я хотела попросить тебя заняться со мной любовью".
Она теребила ленточку на ночной рубашке. О Боже, это оказалось труднее, чем она себе представляла.
Она закусила губу и отвернулась.
– Это глупо. Смешно. Я лучше уйду.
Он встал позади нее, обхватив за плечи. Ее бросило в жар.
– Ханна, ты же знаешь, что мне можно рассказать все, что угодно.
Его теплое дыхание всколыхнуло волоски у нее на затылке, его голос был тихим и хриплым от страсти.
Он повернул ее к себе, ее соски под ночной рубашкой почти что касались его обнаженной груди.
От него пахло древесным дымом от костров и специями от пирогов, в глубокой синеве его глаз можно было утонуть.