- Всем вольные дарю, всем! - всхлипывая от неостывшего еще волнения, произнес он, махая левой рукой. Все актеры с радостными возгласами попадали кругом него на колени и принялись кланяться в ноги.
Только Леня, еще неуспокоившаяся от пережитых настроений, стояла поодаль, равнодушная ко всему творившемуся кругом.
- А тебе - тебе земной поклон!… - воскликнул Пентауров, спеша к ней, и в самом деле коснулся рукой пола и затем обнял ее. - Теперь, моя Эсмеральда, за мной иди! - и, взяв девушку за руку, он поспешил с нею в дом.
У себя в кабинете он остановился перед высокой конторкой и, вынув из кармана ключ с узорной бородкой, открыл конторку и достал из нее сложенную вчетверо какую-то синюю бумагу.
- Вот! - торжественно произнес он, протягивая бумагу Лене. - Прочитай!
Та развернула ее. Бумага оказалась "вольною", написанной по всем правилам на гербовой бумаге и засвидетельствованной.
- Довольна ты?
- Довольна. Спасибо вам… - с просиявшим лицом, горячо сказала Леня. И она хотела поцеловать руку Пентаурова, но тот не позволил.
- Нет, нет, нет! - воскликнул он, вырвав руку и отмахиваясь ею. - Ты артистка, ты великая артистка; у тебя руки будут целовать скоро!
Он взял документ, опять положил его на прежнее место, запер конторку и подал ключ Лене.
- Возьми! - сказал он при этом. - Храни его у себя и после двух спектаклей можешь прийти сюда и взять свою бумагу, когда захочешь. Но что ты будешь делать с ней? - как бы удивляясь, спросил он, мало погодя.
- Пока буду при Людмиле Марковне жить… - ответила Леня.
- Ну да, а потом?
- Не знаю еще…
- Иди на сцену! - почти тоном приказа сказал Пентауров. - На сцену, на сцену! Верь мне, - я ведь опытный человек, много повидал на своем веку, сам, наконец, большой художник, могу теперь в этом смело признаться и говорю тебе от души: иди на сцену! Там ждут тебя слава и почести!
Долго не спали в ту ночь в пентауровском доме двое людей: Леня, вкусившая отравы сцены, и сам хозяин, домечтавшийся до полного торжества над Гете и Шекспиром.
Ранним утром Людмила Марковна с Леней укатили в Баграмово: репетиции новой трагедии должны были начаться через три дня, и Людмила Марковна ни минуты не хотела проводить без надобности в рязанском доме.
Глава XIX
"Стрелы любви", или, как перекрестил их Возницын, "Поленья любви" вызвали в городе много разговоров; главным центром их служила, разумеется, Леня и ее исполнение роли Эсмеральды.
Особенно горячим ее сторонником оказался Светицкий. Всю ночь после спектакля ему грезились сны, в которых в разных образах - то грустная, то радостная - являлась ему Эсмеральда, и сердце его ныло от сладкой истомы.
Недавнее увлечение Соней стало казаться ему жалким и непонятным. Утром он так много говорил о Леонидовой, что Курденко, слушавший его с легкой улыбкой, наконец спросил:
- В Рыбное-то мы, кажется, больше не поедем?
Светицкий покраснел.
- Отчего же, съездим как-нибудь! - ответил он. - Скучно только там очень… Вообще Сонечка - не моя героиня… - не без некоторого усилия дополнил он.
- Ого?! - воскликнул Курденко. - Браво! Мы начинаем прозревать!
- Нет, в самом деле! - продолжал Светицкий. - Она очень милая и хорошенькая барышня, но нет в ней ничего возвышенного, глубокого…
- Как у Леонидовой?… - в тон ему вставил Возницын и расхохотался. - Эх вы, птенчик, и тут идеализировать уже начинаете?
- О, изменник! О, противный мужчинка! - произнес, качая головой, Радугин.
- Ничего я не идеализирую, а говорю только о том, что вижу. И совсем не изменяю никому!
- Нет, пентауровское полено его таки крепко зашибло! - заявил, поглядев на него, Костиц. - Ну-ка, выворачивай душу, млад-вьюнош!
- Сознаться, оно всегда лучше… - сказал Курденко.
- Не в чем мне сознаваться, убирайтесь вы!… - буркнул под общий смех Светицкий и поспешил улизнуть от развеселившихся товарищей.
В домике у Шилина с утра заседала целая компания: были здесь Зайцев, Агафон со Стратилатом, Белявка и Тихон.
Стратилат повествовал, как они с Агафоном бегом помчались вчера из театра, сшибли с ног впотьмах по дороге какого-то прохожего, затем Агафон перемахнул через забор, влез через окно в свою горенку и только что успел улечься в постель - раздался стук в наружную дверь.
Стряпка пошла отворять, и через минуту-другую в комнату Агафона с поднятой свечой в руке вступил полураздетый отец Михей и за ним матушка с остальными домочадцами.
- Да он здесь? - произнес отец Михей.
- Не он: это чучело на кровати положено! - взволнованно ответила Маремьяна Никитична, отстраняя мужа; она подошла к кровати и сдернула с лица спавшего одеяло.
- Ну он и есть… - сказал отец Михей. - Что тебе пригрезилось?
Матушка стояла, выпучив и без того огромные глаза свои.
Агафон сделал вид, якобы проснулся, протер глаза руками и сел.
- Что надо? - спросил он.
- Где ты был? - грозно спросила Маремьяна Никитична.
- Дома… - ответил Агафон и в ту же секунду получил оглушительную затрещину.
- И рожу дома накрасил?! - возгласила матушка, закатывая ему с другой руки такой же гостинец.
Тут только Агафон вспомнил, что он забыл разгримироваться.
Произошел "вопль и крик мног", по выражению Стратилата, кончившийся тем, что Агафон заявил, что он намерен совсем уйти в актеры, и затем немедленно должен был спасаться бегством в окно от ухватившей железную кочергу родительницы.
Слушатели, за исключением Зайцева и самого Агафона, хватались за бока и хохотали; особенно ржал и гоготал Тихон.
- Да ты что - видал разве? - спросил Шилин рассказчика.
- Я ж под окном сидел: любопытно ведь! - ответил тот. - Высунулась это она наружу, да и кричит ему вслед: "И Стратилатке твоему весь пучок выдерну - пусть только попадется на глаза!" А я встал да и говорю: "Извините, матушка, я и без вас уж обстригся!" - и он провел под общий смех ладонью по голове.
Тут только заметили все, что пучка, всегда красовавшегося у него на затылке и перевязанного белою тряпочкой, не было. Тихон даже завыл от удовольствия и шлепнул себя по ляжкам.
- Впрямь, стало быть, совсем порешил с духовным званием? - сказал Шилин.
- Совсем! - отозвался Стратилат. - Будет с меня, попел на все на двенадцать гласов, теперь на один свой петь буду!
- А ты, Агафон Михеич? - обратился хозяин к молча сидевшему бурсаку.
- И Агаша со мной! - ответил за него Стратилат. - Черт нас с ним веревочкой связал: вместе горе мыкать будем. Так, что ли, Агаша? - И он треснул по плечу товарища.
- Видно так… - отозвался тот.
- Без хлеба не будем сидеть! - продолжал Стратилат. - Эка меды какие, подумаешь, у попов разведены? Послаще их найдутся! Что тут: поп да дьячок и цена им пятачок!
- Дело, ребята, дело! - поддержал хозяин. - Нечего вам здесь киснуть, идите в Москву: толк из вас выйдет!
- Одобряешь?
- Очень одобряю. Поглядел я на вас вчера и прямо скажу - будет из вас прок!
- О?! - обрадовано воскликнул Стратилат и ткнул локтем в бок своего товарища. - Агаша, нос выше держи, слышишь?!
Тот улыбнулся, и что-то впрямь девичье мелькнуло в лице его.
- Сперва здесь поиграйте! - сказал Белявка. - Еще две трагедии за вами обещанных осталось!
- А жалованье барин нам положил? - поинтересовался Стратилат.
- Тебе приказал выдавать, а ему нет: он ведь так, из любопытства, играл! - Белявка кивнул на Агафона.
- Ну а мне сколько же?
- Десять карбованцев в месяц на ассигнации . Жить и кормиться с нами будешь: харч нам ладный идет!
- Добре! - весело воскликнул Стратилат. - Жить можно! Только, Григорий Харлампыч, теперь и Агаше надо деньгу сыпать: у него ведь ни клюквинки - как у Иона!
- Поговорю, поговорю… - важно ответил Белявка.
- Однако, что же это закусить нам ничего не дают? - обеспокоился хозяин. - Мавра? - позвал он, но из кухни ответа не было. Шилин высунул голову между цветами в окно и громко и очень похоже промяукал: - Мау- ра… маура?…
- Чего вам? - отозвался из сарайчика голос Мавры.
- Да ничего, а как кошки отвечают? - крикнул Шилин. - Отвечать должна: Наум… Наум… - Он таким томным голоском и так верно передразнил кошку, что все гости захохотали.
- О, чтоб вам… непутевые! - послышалось из сарая, и оттуда выглянуло смеющееся, румяное лицо Мавры.
- Водочки нам да селедочки и чего Бог послал тащи! - распорядился хозяин.
- Дило, дило! - оживленно поддержал Белявка.
Мавра принесла штоф синего стекла и всяких закусок, и компания принялась опустошать стол.
- Ну, а у тебя як дило с Настасьей? - спросил, прожевывая кусок колбасы, Белявка у Тихона.
Тот ухмыльнулся:
- Дело на мази; одно слово трежули!
- Жули-то жули, а целуйся с прынцессой своей поаккуратнее! - Белявка обратился ко всем собеседникам: - У нас рэпэтыция идэть, а они с ей у подъезди як из гарматы палять!
- Что поцеловать, что плюнуть для нас все единственно! - развязно, но несколько смущенно ответил Тихон.
- Я до философии не дохожу! - возразил Белявка. - Я насчет шкуры больше простираюсь. Услышит барин - такого гопака на твоем коке сыграет, шо уси под него станцуем!
- А что скажете, господа, о новой актерке? - спросил Шилин.
Белявка сморщил нос.
- А якая ж она актерка? - пренебрежительно отозвался он. - Чи ж так играють. Эдак ведь и мы уси вот сейчас, сидя здесь, граем!
- Верно! - воскликнул Тихон. - И взглянуть не на что: пигалица какая-то!
- А вы и актеров на фунты вешаете? - проговорил Зайцев.
- Зачем на фунты? Но коли ты актерка - так имей что показать публике: костей-то мы и в лапше довольно видали! Как скажешь про нее, Агафон Михеич.
- Очень хороша… - от души ответил тот.
- И я скажу - хороша! - присоединился к нему хозяин. - В душе все жилки перебрала - это не всякому дано. Это, брат, выше нас то, что в ней положено!
- Кто это, как конь, протопотал? - проговорил Стратилат, заслышавший чей-то бег по двору и затем по крыльцу. Не успел он договорить, в горницу влетел белый, что известь, Сарданапалов.
- Григорий Харлампыч! - крикнул он посинелыми губами. - Барин скончался.
Удар грома не мог бы произвести большего впечатления на собеседников. Все повскакивали с мест; со стола на пол посыпались рюмки и вилки.
- Шо ты, опомнись! С глузду съехал ? - сказал, замахав руками и отступая от него, побледневший Белявка.
- Что случилось? Говори толком! - спросил Шилин. Тихон сидел с разинутым ртом, из которого виднелся порядочный кружок огурца.
- Кликнул меня со Спирькой и Сеньку с Васькой Ванька-казачок… - начал прерывающимся голосом Сарданапалов. - Идите, барин, говорит, зовет! Ну, мы в кабинет пришли. А барин сидят в кресле, пишут что-то, повернули к нам головку - вот, говорят, вам воль… - Сарданапалов вдруг заплакал. - Вольная это! - докончил он, утерев слезы кулаком. - А сами откинулись на спинку кресла и икнули. Мы стоим, ждем. Глядим, а они все бледней делаются, и ручка эдак упала и повисла. Васька к ним: "Барин, - говорит, - что с вами?…" За ручку мы их ухватили, за плечико - а они уже кончились!
- Идемте скорее! - проговорил Шилин, и все, похватав шапки, устремились к двери.
Белявка охал.
- Вот тебе и сыграли мы с тобой, Агаша! - вымолвил, скребя свой гладко обстриженный затылок, Стратилат.
Прямиком - через театр, через парк и террасу прибежали они в зал. Дом был что раскопанный муравейник: везде виднелись взволнованные и испуганные лица; дверь в кабинет стояла открытая настежь, и около нее теснилась целая толпа. Она расступилась, чтобы пропустить вновь прибежавших, и те увидали Пентаурова.
Он сидел в кресле, как описывал Сарданапалов, с висящей правой рукой и низко опущенной на грудь головой. Глаза глядели, как живые, но необычная неподвижность фигуры и синеватая бледность лица и руки свидетельствовали о смерти.
На столе перед ним лежал лист гербовой бумаги. Шилин заглянул в него и увидал, что то была вольная актерам, только что собственноручно написанная покойным, но подписи под ней не было - смерть застигла его перед самым последним взмахом пера.
Оно лежало тут же на отпускной и, видимо, прокатившись, оставило на ней несколько чернильных следов.
- За доктором послали? - осведомился Шилин.
- Давно побежали! - тихо отозвались голоса. - И в полицию дали знать!
- А старой барыне в Баграмово?
- Ахти, забыли!
- Гони кто-нибудь, ребята, верхом скорей! - распорядился Шилин. - Да сразу-то не сказывай, что помер барин: второго покойника так не сделай!
Появились полиция и доктор.
Последний тщательно осмотрел и выслушал Пентаурова, затем выпрямился и стал закрывать свой ящик с привезенными инструментами.
- Мертв… - сказал он выжидательно глядевшему на него квартальному. - Разрыв сердца… помочь нечем!…
От кабинета к залу и по всему дому прокатились плач и всхлипыванья.
Мертвого вынесли в гостиную и положили на диван; квартальный запер и запечатал все столы и шкафы в кабинете, запечатал потом двери и удалился, поручив охрану дома одному из будочников до приезда Людмилы Марковны.
Гостиная пентауровского дома стала заполняться любопытными рязанцами, спешившими взглянуть на покойника.
Глава XX
- Людмила Марковна, не вернуться ли нам лучше в Рязань? - сказала Леня, войдя на балкон, где в своем кресле, как обычно, полулежала старуха.
Голос Лени был совершенно ровен, но звучал несколько неестественно.
- Это еще зачем? - удивилась Пентаурова. - Что мы в ней забыли?
- Владимир Дмитриевич что-то захворал…
Людмила Марковна поднялась в кресле.
- Что? Откуда взяла?
- Иван приезжал зачем-то: говорил девушкам…
- Не мели вздору! - прервала ее старуха и с трудом поднялась на ноги. - Леня не помогла ей и стояла, отвернувшись. - Умер?
- Да… - тихо проговорила девушка; слезы капали из глаз ее на край стола.
Пентаурова молча перекрестилась несколько раз.
- Все там будем! - проговорила она. - Прикажи лошадей запрягать!
Леня ушла, а старуха прислонилась плечом к колонне и устремила неподвижный, немигающий взгляд куда-то в глубь сада. Глаза ее были сухи. Перед ними воскресло далекое прошлое: ее замужество, такое счастливое вначале, Володя, бегающий в красных сапожках и белой шелковой рубашечке по этим дорожкам… что лучезарные бабочки, то здесь, то там, из-за кустов и клумб стали выпархивать милые и близкие лица давно ушедших людей.
- Лошади готовы… - раздался за ее спиной голос Лени.
Виденья погасли.
- Все прошло, все сон!… - вырвалось у Пентауровой. - Едем! - добавила она и твердой походкой пошла к дверям.
- Не выть! - строго обратилась она к куче плакавших приживалок и дворовых девушек, высыпавших провожать барыню. - Все умрем в свой час. - Дорогой она не проронила ни слова и, только уже подъезжая к заставе, вымолвила: - Предчувствовала я! Вовремя вольную твою успел он написать. В конторке, говорила, она у него положена?
- В конторке… - ответила Леня.
- Сейчас же вынь, как приедем!
Владимира Дмитриевича они застали уже на столе.
Пожилая монашка из Девичьего монастыря стояла у ног его и читала псалтырь, а он лежал спокойный и довольный и, казалось, чутко вслушивался в никогда не слыханные им слова псалмов.
Людмила Марковна положила земной поклон и долго не подымала головы от пола; затем встала с колен при помощи Лени и, подойдя к покойнику, ощупала его лоб и руки:
- Доктор был? - спросила она встретившего ее еще у ворот расстроенного Маремьяна.
- Был-с…
- Как случилось, рассказывай?
Маремьян передал все происшедшее. Услыхав, что кабинет опечатан полицией, Людмила Марковна нахмурилась.
- Это зачем? - спросила она.
Маремьян потупил глаза и пожал плечами.
- Положение у них такое: до приезда наследников, значит… - ответил он.
- Каких наследников?
- Вас-с… и Степана Владимировича…
Людмила Марковна отослала приказчика и повернулась к Лене.
- Слышала? И вольная твоя, значит, там запечатана?
- Да. Но ведь она цела и беспокоиться нечего!
Старуха качнула головой.
- Не знаю… - проронила она. - Сейчас же отправь Степану эстафету в Петербург!
Неожиданная смерть Пентаурова взбудоражила Рязань, и решительно весь город побывал в его доме.
На панихидах нельзя было протолкаться в зале, куда тело было вынесено и поставлено на высоком катафалке в обитом малиновым бархатом гробе.
- Вот вам и жизнь наша!… - слышались тихие беседы среди пожилых людей. - Сочинял человек, театры устраивал и вот хлоп-с - и ничто больше не нужно ему!
- Да… - отзывались другие. - Истинно, все суета сует!
Молодежь переговаривалась о судьбе театра, а дам больше всего интриговала Леня, присутствовавшая на всех службах и которую можно было теперь рассмотреть совсем в упор и даже тайком ощупать, из какой материи сделано у нее платье.
Людмила Марковна выстояла только две панихиды, а остальные слушала, сидя на кресле в дверях из гостиной в зал.
Был на одной из панихид и гусарский "монастырь" в полном составе; Светицкий же являлся дважды в день и старался стать поближе к Лене. Впечатление она производила на него неотразимое, и чем больше молодой гусар глядел на нее, тем все ярче и сильнее разгоралось в нем чувство к ней.
Названия "крепостная", "дворовые", заставлявшие всех смотреть на носительниц их, как на существа бесконечно низшие, казались ему дикими и бессмысленными в приложении к ней; отчасти поэтому, как решительно ни собирался он на следующей же панихиде познакомиться с Леней, но, очутившись с ней почти рядом, сделать этого не решался.
Пренебрежительные взоры маменек, которыми они окидывали Леню, шепчась на ее счет, выводили Светицкого из себя, он щипал себя на намеки за усы, бесился, сравнивая Леню с этими судьями ее, и называл их в душе дурами и кувалдами.
Только после последней панихиды удалось Светицкому выполнить свое намерение. Он нарочно стал в стороне так, чтобы можно было незаметно остаться в зале при выходе из нее толпы.
Как он рассчитал, так и случилось: после службы Леня направилась мимо него к гостиной, и, когда поравнялась с ним, Светицкий отделился от стены и шагнул к ней.
Леня подняла на него большие глаза свои и остановилась.
- Извините меня!… - проговорил гусар. - Я Светицкий… Вы теперь одна с госпожой Пентауровой, может быть, я чем-либо могу быть полезен? Располагайте, пожалуйста, мною!…
- Спасибо, - ответила Леня, - но, кажется, мы пока управимся!
- Я с удовольствием помогу… Все, что прикажете.
- Я передам Людмиле Марковне…
- Очень буду рад, пожалуйста…