Долетела новость и до гусарского полка и вызвала там большой восторг среди молодежи. Особенно обрадовала она "гусарский монастырь": так именовался тогда в Рязани обширный, запущенный дом, стоявший в конце Левитской улицы; сад его, густой, что лес, спускался с горы к самой Лыбеди - небольшому озеру, расположенному в глубокой котловине на краю города.
Дом этот принадлежал какой-то старой помещице, никогда не наезжавшей в Рязань, и отдан был ею под постой гусарам. Помещался в нем целый второй эскадрон; дом занимало пятеро офицеров, а в многочисленных службах вокруг него располагались солдаты.
Настоятелем "монастыря" состоял эскадронный командир, ротмистр Костиц, усач чрезвычайно сурового вида; отцом благочинным был громадный поручик Возницын; отцом-ключарем и казначеем - молчаливый и всегда серьезный поручик Радугин, имевший обычай, если его спрашивали о здоровье кого-либо из знакомых, отвечать самым искренним и грустным тоном: "Умер вчера", что нередко приводило к всевозможным происшествиям; отцом-келарем был хорошенький, что девушка, корнет Курденко. Пятый из них, самый юный и только что произведенный в прапорщики Светицкий, числился отцом звонарем.
Посетители "монастыря" - и штатские, и военные - все именовались "богомольцами".
"Монастырь" жил самой развеселой жизнью и вызывал зависть к себе у других эскадронов, расположенных далеко не так удобно и привольно, как счастливый второй.
Весть о закладке в городе театра привез в "монастырь" один из самых частых "богомольцев" его, некий Андрей Иванович Штучкин, господин средних лет, высокий и необычайно мрачной наружности, обладавший глухим, загробным голосом и похожими на черные кусты бровями; в "монастыре" он слыл под названием "голос из камина". Ни на военной, ни на гражданской службе он никогда не служил, дальше Москвы никуда не заглядывал, но именовал себя военною косточкой и любил рассказывать разные приключения, случавшиеся с ним во Франции.
Только что поднявшиеся с кроватей гусары сидели в большой зале, служившей им общей столовой и приемной, и отпивались после крепкой вчерашней попойки черным кофе, когда быстрыми шагами к ним вошел Штучкин.
- Господа! - не здороваясь, начал он голосом, выходившим как бы из соседней стены и подымая правую руку, в которой держал шляпу. - Событие величайшее!
- Соседняя попадья родила тройню! - густым басом вставил Возницын, сидевший, вернее возлежавший за столом, с ногами, положенными на кресло.
Штучкин опустил руку.
- Отец благочинный! - внушительно ответил он. - Мы, военные, сплетнями не занимаемся. У нас в Рязани скоро будет театр!
- Да ну? - в голос воскликнули Курденко и Светицкий; первый даже вскочил со стула.
- Истина-с! Пентауров начал строить театр…
- Стро-о-ить еще только? - разочарованно протянул Курденко. Он махнул рукою и сел допивать свой кофе.
- Это еще с год пройдет, пока будут давать в нем представления! - сказал Светицкий.
- Нет-с, не год! - возразил Штучкин. - А через два месяца. Пентауров его строит.
- Кто это такой? - проронил Костиц.
- Вы не знаете Пентаурова? - изумился Штучкин.
Костиц скосил налитые кровью глаза на правый ус свой, спадавший ему на грудь и покрутил его.
- Не имею этой великой чести…
- Первый богач рязанский! При дворе был в фаворе, Потемкиным вторым, может быть, был бы, но… - Штучкин понизил голос и оглянулся на дверь. - Сорвалось! Дуэль у него с Аракчеевым чуть не вышла, сюда велели выехать. Вот-с кто такой Пентауров. И он сам мне вчера сказал, что через два месяца подымет занавес. Этими словами сказал! А актриски у него, господа, какие… У-ух! - Штучкин вытянул вперед хоботком бритые губы и поцеловал кончики своих костлявых пальцев.
Еще измятые после сна лица всех оживились.
- Вы их видели? - быстро задал вопрос Курденко, слывший, несмотря на свою девичью наружность, первым ходоком по части женского пола.
- Разумеется. Всех их знаю!
- Откуда он их набрал? - спросил Светицкий.
- Откуда? Ну, девки дворовые, разумеется: кто ж еще в актрисы пойдет?
- Дуры дурами и будут по сцене ходить! - насмешливо отозвался Возницын. - Есть что посмотреть: королевы, мадам "Чаво"!
- Вы, Лев Михайлович, любите, не глядя, критику пустить! - возразил Штучкин. - Подлинную королеву в театр ведь из-за границы не выпишешь! А девка девке рознь. У него замечательные есть: по-французски даже говорят!
- Быть не может? - усомнился Курденко.
- Ей-богу, сам говорил с ней! Личиком - херувим. И имя у нее замечательное - Леня, Леонида то есть…
Гусары переглянулись.
- Что ж, отец-настоятель, - проговорил Возницын, поворачиваясь к Костицу, - коль такое дело, отмолебствовать, как будто, подобает?
Костиц кивнул начавшей седеть головой в знак согласия.
- Ударь, сыне, в кандию!… - обратился он к Светицкому.
Тот протянул руку к подвижному колоколу, висевшему на небольшом треножнике, поставленном перед ним на столе, и дважды дернул за ремешок, привязанный к языку. Звон разнесся по всему дому.
Из прихожей выскочило двое вестовых.
- Шампанского! - приказал Костиц.
Вестовые исчезли и мигом появились снова с бутылками, завернутыми в салфетки.
- Господа! - слабо запротестовал было Штучкин. - Нельзя, ведь десять часов утра всего.
- Не впадай в ересь, нечестивец! - произнес всем говоривший "ты" Костиц, протягивая ему большой стакан, полный искрившимся вином.
- За процветание театра! - воскликнул, подымая свой стакан, Светицкий
- За Леню! - поддержал Курденко.
Все чокнулись и залпом осушили вино; лица начали зарумяниваться, только Костиц и Возницын составляли исключение, так как и без того были цвета доброго старого бургонского.
После первого стакана выпито было по второму и по третьему, и только когда огромные, стоявшие у стены английские часы начали бить полдень, посоловевшие глаза Штучкина с недоумением и страхом, точно на лице привидения, остановились на циферблате. Он спохватился и вспомнил, что ему необходимо торопиться домой.
- Двенадцать часов?! - ужаснулся он, подымаясь с места. Язык плохо повиновался ему.
- А же-на ска-жет, что я опять пьян!
- Это будет напраслина! - возгласил под общий смех Возницын.
Курденко, сидевший рядом с Штучкиным, схватил его за рукав.
- Погодите! - сказал он и повернулся к Костицу. - Отец-настоятель, повелишь ли богомольцев до многолетия отпускать?
- Нет! - отрубил тот. - Ну-ка, отец благочинный, хвати за болярина Курдюмова, или как его там…
- Пентаурова, - поправил Светицкий.
Огромный Возницын встал и густо, как настоящий протодьякон, откашлялся в руку.
- Потешнику нашему, театросоздателю и девок учителю, болярину Пентаурову… - могучими раскатами пронеслось по двусветной зале. - Театру его, и лицедейкам, и господам театралам, и всем в подпитии находящимся, - многая лета-а-а…
Стекла зазвенели в окнах при последних словах; побагровевший Возницын взял стакан с вином, разом, как рюмку водки, опрокинул его в рот и тяжело плюхнулся в затрещавшее кресло.
- Великолепно! - проговорил Штучкин. - Ну я, однако, бегу…
- А кому-то сегодня попадет! - лукаво протянул Курденко, прощаясь с ним.
- Мне? - Штучкин ткнул пальцем в свою грудь. - Никогда! Я ни в одном глазу!
- Не женитесь никогда, сыны мои! - во всеуслышание объявил Костиц. - Бо впадете в житие прискорбное, аки сей богомолец наш! Будут обнюхивать вас жены ваши по возвращении вашем и учинять скандалы велие.
Под общие шутки и смех Штучкин распростился с гусарами и поспешил усесться в свою гитару с парой понуро стоявших лошадей.
Только что выехал он на Левитскую улицу, навстречу ему попалась бричка , запряженная парой буланых коньков.
- Стой, стой! - завопил сидевший в ней господин в белой накидке.
Повозки остановились, и Штучкин, в глазах которого все двоилось и рябило, узрел к крайнему своему изумлению два прыщеватых лица на узких плечах вечного рязанского жениха - Николая Николаевича Заводчикова.
- Вы откуда? - хрипло прокричал Заводчиков, встав в своей бричке.
- Из монастыря… - выпрямившись, что шест, раздельно выговорил Штучкин.
- Что, служат там сегодня? - Карие глаза плюгавого Заводчикова так и шарили по лицу Штучкина.
Тот вдруг икнул, прикрыл губы рукою и кивнул головой.
- Служат… и с многолетием…
- Пошел! - крикнул вдруг Заводчиков на своего кучера и ткнул его несколько раз в загривок. - Чего ты ждешь, осел?!
Экипажи разъехались в разные стороны.
Глава III
…В то время как в гусарском монастыре возглашалась Пентаурову здравица, он сидел в вольтеровском высоком кресле у себя в кабинете и беседовал с почтительно стоявшим перед ним человеком весьма захудалого вида.
Пентауров имел редкую в те времена привычку тщательно одеваться с утра и поэтому сидел в легком летнем сюртуке синего цвета, в белоснежном жабо и с такими же кружевными рукавами, из которых выставлялись выхоленные белые руки; довольно округленный живот его облекал белый жилет; ноги, обтянутые бронзовыми чулками, были перехвачены у колен синими подвязками с бантами и покоились одна на другой.
Лет Пентаурову было на вид под сорок, в действительности же около пятидесяти пяти. Ни бороды, ни усов он, как штатский человек, не носил, и правильно очерченное лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не излишняя округленность и припухлость розовых щек и подбородка, придававшая ему оттенок чего-то младенческого.
Карие глаза его внимательно глядели на стоявшего перед ним невысокого, щуплого человека с круглым, чернявым лицом и взъерошенной, как после хорошей трепки, головой; облечен тот был в крепко заношенный и лоснившийся, нанковый казакин и такие же длинные, необыкновенно широкие брюки, из-под бахромы которых неуклюже торчали носки порыжелых и заскорузлых сапог.
Это был "заправский" актер Белявка, выписанный Пентауровым из Москвы от одного своего приятеля, большого знатока и любителя театра.
- Так вот что, Грицко… я написал несколько пьес, - говорил мягким, приятным тенорком Пентауров, - и хочу их поставить на сцене: для этого я устраиваю театр и выписал тебя к себе на помощь. Говорил тебе Максим Ульянович, что ты будешь у меня режиссером?
- Ховорыли-с!… - с сильным хохлацким акцентом произнес Белявка.
- Он мне пишет, что ты дельный и толковый человек… - продолжал Пентауров. - Очень рад буду, если ты поддержишь эту свою, как ее по-русски… репутасьон. Я буду тобой доволен - и ты будешь мной доволен! - выразительно добавил он. - В первую очередь нужно будет тебе прилично одеться: ты ведь теперь глава труппы! Как твое имя?
- Грицко ж Белявка! - ответил тот.
- А по отцу?
- Харлампыч-с.
- Так вот, я тебе покажу сейчас моих актеров, и ты разберись в них; если мало их или найдешь лучшего, выбирай любого, не стесняйся: дворня у меня большая, выбрать есть из кого. Твоя главная обязанность - отыскать мне таланты!
Пентауров взял со стола бронзовый колокольчик и позвонил.
В кабинет, как на пожар, вскочил малый лет пятнадцати со вздернутым, словно вставшим на дыбы, носом и отроду удивленными, светлыми глазами.
- Приказчик здесь?… - спросил Пентауров.
- Тута-с…
- А актеры?
Малый прикрыл красной лапой нос, как бы собираясь удержать его от прыжка, и хихикнул.
- И актеры тута-с!… - ответил он, отдернув руку и покашливая, чтобы как-нибудь скрыть свою оплошность.
- Пошел, позови! - слегка сдвинув безволосые бугорки бровей, приказал Пентауров; малый метнулся назад, за дверь.
Немного погодя в кабинет вступил плотно сложенный, плечистый человек лет сорока, в черном кафтане; намасленную русую голову его разделял пробор, тщательно сделанный посередине; маленькие глаза умно и спокойно, как зверьки из нор, глядели из-под круто осевшего над ними низкого лба.
За ним осторожно, на носках, следовала небольшая кучка дворовых, мужчин и девушек.
Ухмыляющаяся носатая рожа парня показалась на миг за спинами вошедших, фыркнула, как испуганный кот, и опять исчезла.
Приказчик свободной походкой привычного человека подошел к столу и стал чуть поодаль от Белявки. Остальные толпой стеснились у дверей.
- Маремьян, - обратился Пентауров к приказчику, - есть у тебя в запасе новое, хорошее платье и все прочее?
- Найдется-с…
- Так выдай вот ему!… - Он кивнул головой на Белявку.
Приказчик окинул взглядом своего соседа, будто только что заметив его.
- Слушаю-с! - обронил он.
- Подойдите ближе! - приказал Пентауров актерам.
Те несмело придвинулись на несколько шагов и опять остановились.
- Я вам выписал из Москвы начальника и учителя… - заговорил Пентауров. - Вот он! Дело свое он знает отлично…
Белявка кашлянул и заложил назад правую руку.
- Смотрите, слушаться его без разговоров! - Пентауров постучал по ручке кресла. - Он будет проходить с вами роли, научит, что и как нужно делать на сцене. А ты, Григорий Харлампыч, держи их в руках крепко, чуть что - мне доложи!
Величанье барином по имени-отчеству нового человека произвело большое впечатление на актеров. Приказчик уже внимательней глянул на Белявку.
Тот слегка отставил ногу и приосанился.
- Вот тебе список актеров!… - продолжал Пентауров, протягивая исписанный листок бумаги.
Белявка подскочил и бережно, обеими руками, принял бумагу.
- Я написал здесь их настоящие имена и затем фамилии, под которыми они будут играть в театре. Фамилии должны отвечать их… Как это… сказать?… Ну ролям! Я уже все обдумал и взвесил, и ничто переменено быть не может. Ну, вызывай их по порядку, посмотри на каждого!
Белявка близко поднес листок к своему лицу.
- Сенька Македонский! - возгласил он.
Из кучки дворовых выступил огромного роста, белокурый богатырь с приятным и умным лицом.
- Херой! - дочитал Белявка и вскинул глаза на того. - Хорош!… Оченно даже годен!… - одобрительно заметил он, обозрев героя от головы до ног.
- Я думаю!… - с удовольствием произнес Пентауров. - Такого и в Преображенском полку не сыщешь.
- А зубы у тебя все? - спросил Белявка, и не успел богатырь ответить, как уж тот проворно, как у лошади, приподнял ему верхнюю губу. За нею блеснули белые, что кипень, зубы. - Все!… - удовлетворенно ответил сам себе Белявка и отошел опять на прежнее место.
- Трагик… Петька Сарданапалов?
Выдвинулся дворовый среднего роста, черный, с большим крючковатым носом и бровями, сросшимися на переносице.
- Он же и злодий!… - Белявка склонил голову на бок. - И сей ничего… Нос соответственный… хреческий!… - глубокомысленно сказал он.
- Нет, ты посмотри, каков он, когда нахмурится! - вмешался Пентауров. - Петька, нахмурься!
Будущий актер исполнил приказ, и точно туча покрыла лицо его.
- А что? - воскликнул Пентауров. - Талант, а?
- Наглядно-с! - согласился Белявка.
- Спирька… - он запнулся и уткнулся совсем в листок. - Бонапарте! Комик. Это ты Бонапарте? - как бы не доверяя прочитанному, спросил он выдвинувшегося вперед невысокого человека с волосами цвета мочалки, мутными глазами и с таким острым и ярко-красным, стерляжьим носом, что, казалось, будто бы он только что прободал им насквозь какое-нибудь живое существо.
- Я-с!… - мрачно и сипло ответил тот.
Белявка безмолвно перевел глаза на Пентаурова и увидал, что тот весь трясется от беззвучного смеха.
- Каков, а? - вытирая слезы, сказал Пентауров. - Нет, ты посмотри на эту рожу!… - И он опять зашелся смехом.
Улыбнулся, но деланно, и Белявка. Пентауров заметил это.
- Что, кажется, он тебе не нравится? - спросил он, переставь смеяться.
- Ничего-с!… - торопливо ответил Белявка. - А только-с… того, не выпивает ли он?
- Самый запьянцовский! - проронил, ни к кому не обращаясь, приказчик.
- И настоящий Бонапарте такой же плюгавец-пьянчужка был! Публика поймет намек; как увидит его, так и захохочет! А будет пить, - уже строго добавил Пентауров, опять стуча по креслу, - пороть буду! Следующего!
- Благородный отец, Васька Вольтеров?
- Здесь! - отозвался голос, и из-за спин актеров выбрался пожилой, весьма благообразный дворовый.
- По всем статьям годен! - одобрил его Белявка. - Теперь кто же… героиня, Настасья Антуанетина?…
- Погоди, - перебил Пентауров. - Надо кое-что пояснить вам всем. Слыхал ты когда- нибудь про Марию-Антуанетту?
- Никак нет-с!… - ответил Белявка.
- Были две королевы, одна красавица собой, Мария-Антуанетта, ее казнили. А другая злодейка - Елизавета; вот по их именам я и назвал этих двух. Беленькая Антуанетина, а та чернушка - злодеек будет играть, она Санька Елизаветина. Поняли?
Не успел никто ответить, как черноволосая, названная Елизаветиной, девушка выскочила вперед, упала перед Пентауровым на колени и, обхватив его ноги, припала к ним головой.
Он вздрогнул и откинулся.
- Батюшка, барин, смилуйся! - в истошный голос завопила, залившись слезами, девушка. - Ослобони меня, не хочу я в злодейках быть!…
- Глупая, ведь это не в самом деле, а представлять только так будете!
- Где ж мне, барин, с ей справиться? Она здоровая, она сама мне все глаза выдерет! - продолжала причитать девушка. - Не хочу я в актерках быть!
Пентауров рассердился.
- Пошла прочь! - сказал он, оттолкнув ее голову концами пальцев. - Посеки ее, Маремьян, немножко, чтобы она опомнилась!
- Слушаю!… - отозвался приказчик. - Встань, дуреха, сейчас! - сурово обратился он к Елизаветиной.
Девушка разом смолкла, поднялась и отошла в сторону, утирая глаза передником.
- Ванька, воды! - приказал Пентауров, увидав высунувшуюся из-за актеров любопытную рожу малого.
Ванька исчез и через миг явился с полотенцем через плечо; в руках он держал серебряный тазик с водой: Пентауров имел привычку, прикоснувшись к кому-нибудь, немедленно обмывать руки.
Он пополоскал пальцы в воде и стал вытирать их пушистым полотенцем.
- Можете идти все… кроме тебя, Григорий Харлампыч: ты останься, я тебе пьесу сейчас свою прочту и объясню! А в четыре часа всем актерам собраться в зале: будет первый урок вам.