Пентауров и Белявка остались в кабинете, а актеры, стараясь не зашуметь, гуськом выбрались за двери.
- Вот так напасть! - разведя руками, вполголоса, с ужасом произнес обладатель красного носа. - Был человеком, а теперь, нате вам, что, - Бонапартием стал!…
Благородный отец вздохнул и сокрушенно покачал головою:
- Ваша фамилия, Спиридон Вавилыч, еще что? - прошептал он, оглядываясь, не услыхал бы приказчик. - А вот моя! - Он махнул рукою. - Сказывают, причастия за нее лишить могут!
К четырем часам дня в большой зал пентауровского дома, среди закрытой белыми чехлами золоченой мебели и высоких простеночных зеркал, робкою кучкой собрались актеры.
Глава IV
Белявка, одетый в новое платье и сапоги, разгуливал по лоснившемуся паркету и останавливался перед каждым зеркалом.
Вид собственной персоны в длиннейшем сюртуке, сидевшем на нем мешком, доставлял ему чрезвычайное удовольствие. Он то поправлял на себе воротник, то ухватывал в кулак подбородок, покрытый сизой щетиной, и на минуту-другую так и застывал в восторженном самозабвении.
Актеры покашливали и переминались, не смея даже прислониться к стенам.
Ровно в четыре часа Ванька распахнул белую дверь и из кабинета появился, точный всегда и во всем, Пентауров.
По мановению его пальца Ванька вкатил из соседней гостиной одно из кресел и поставил его у середины стены.
- Начинайте!… - проронил Пентауров, опускаясь в кресло.
Ванька подал ему раскуренную трубку с вышитым голубым бисером чубуком в рост человека, и Пентауров, откинувшись и облокотившись на одну руку, стал посасывать мундштук и пускать мелкие кольца дыма.
Белявка вставил два пальца за свой воротник под подбородком и потянул его вперед, словно желая дать больше простора горлу.
- Наперво я наглядно скажу вам, шо таке сцена!… - начал он, обращаясь к актерам и закинув назад голову. - Это вам нэ котух и нэ девичья; с нее усе видно, как на долони, а потому держать соби на ней треба, как следует… не харкать и в подол и в руку не сморкаться! Спиной к публике становиться нэльзя, бо ничего хорошего на спине не имеется; помните усе время твердо, кого вы играете: коли ты храф - храфом и держи себя; коли злодий, так шоб сразу видать было, шо ты свинья и подлец!
Пентауров одобрительно кивнул головой, и заметивший это Белявка продолжал еще с большим воодушевлением:
- А как это сделать? Вот как! Перво-наперво ходыгь надо, как следует. Скажем, герой я, Александр Македонский, альбо Буцефал какой, так неужто ж я, как михрютка, лазать стану? Да никогда! Хрудь у него колесом должна быть, голова вверх, руку так вот держать; идет, пол под ним трещать должен!… Вот так…
Белявка выпятил вперед грудь, окончательно задрал голову, вытянул над ней руку и индейским петухом прошелся по зале.
- Величаво и хорошо! - произнес он, остановясь и опуская руку. - Сразу понятно всем, шо я херой. Ну вот, ты, Петр, трагик… иди сюды до мени!…
Черноволосый парень со сросшимися бровями сделал два шага вперед и остановился.
- Ховорю, ты трагик. Играешь ты, скажем, ролю разбойника и убивать должен кого-нибудь, меня, скажем. Как же ты ко мне подойдешь? Ну, ходи же, ходи!…
Сарданапалов двинулся на него, держа руки точно приклеенными к бокам.
- И не так, и не так! - замахал на него Белявка. - А то ж так до господина пристава пороться ходют, а не убивать! Ты злодий, так ты в дугу согнись, крадься, загребай руками, очи, як у рака, выставь, шоб мороз по коже подрал, вот як!… - Белявка вытаращил глаза и опять проделал все по своим указаниям.
Пентауров снова с одобрением наклонил голову: теория Белявки была в те времена общепринятой.
Белявка вдохновился и разошелся окончательно.
- Благородный отэц - опять другая статья! - продолжал он. - Ты, Василий, будешь храфов и королей играть, ну, как же они ходют?
Вольтеров направился к нему неуклюжей походкой и приподнял обе руки, словно держа в них блюдо.
- Ну и лакей, а не король! - огорченно воскликнул Белявка. - Гордо должен идтить, благородно, шоб в очи кидалось, шо ты король, а нэ хам! Ось дывысь, як короли ходют!… - Белявка откинулся всем туловищем назад, скосил и прищурил глаза и, делая приятные, легкие жесты ручкой, прошелся мимо актеров. - Поняли?
- Поняли!… - посыпались сдержанные ответы.
- Сделаем же теперь репэтыцию!…
- А нам вы ничего не показали, Григорий Харлампович? - несмело произнесла героиня - Елизаветина.
- Вам? А чого вам показывать? Женский пол и без науки свое дело знает! Головку набок, плечиками переминайся, вот як ежели у тебя по спине червяк ползет; глазами эдак!… - Белявка поджал губы и с томным видом скосил глаза. - И готово дело - пропал человек!
Девушка вспыхнула и заалела по самые виски.
- Мне-то колесом, что ли, прикажете ходить? - мрачно спросил комик.
- Э, твое дело самое трудное! - воскликнул Белявка. - Смотря какая роля у тебя будет: по одной горошком катись, по другой воробушком прыгай, а по трэтьей и колесом вертысь! Ну, репэтыция начинается!
Он хлопнул в ладоши.
- Вот, оце буде сцена! - Белявка указал рукой на часть залы. - Херой, ты входишь слева, а благородный отец справа. Они долго не видались и должны поздоровкаться. Ну-с, расходитесь каждый в свою сторону!
Актеры стали у противоположных стен и двинулись друг другу навстречу.
Герой Сенька шел с закинутой назад головой и подняв вверх руку.
- Стой, стой, стой! - закричал, бросаясь между ними Белявка. - Герой, ты хорошо идэшь, но глядеть так свысока на короля нэвозможно: он же ж важней тебя; он тебе сразу морду набьет за это! Улыбайся, ласково гляди, ведь ты же его нэ укусить хочешь? А ну, еще раз!…
Актеры разошлись и снова пошли друг к другу.
- Стой!… - опять крикнул Белявка и с прискорбием замотал головой из стороны в сторону. - Король, да руки-то у тоби где? Вареники, что ль, в миске несешь?
- Виноват-с… привык у стола служить! - отозвался Вольтеров.
- Затвэрди ж, шо ты король; благородно иди, свободно, вот так, ручками маши!… Шо тоби херой? Плевать ты на него хотел!
Но как ни бился и ни поправлял Вольтерова Белявка, ничего путного не выходило.
- О, Боже ж ты мой! - вздыхал Белявка, утирая красным платком со лба прошибший его пот. - Бугая грамоте скорее выучишь, чем тебя ходить!…
- Постой, - мягко вмешался Пентауров; он отдал трубку Ваньке, встал и направился к актерам. - Я его сам научу. Ведь ты ж видал, как я хожу? - обратился он к Вольтерову.
- Видал-с…
- Вот тебе и пример, как короли ходят: так и пройди! Чувствуй себя барином… Это же так просто!
Пентауров прошелся перед актерами походкой, напоминавшей Арефия Петровича Званцева перед лавкой Хлебодарова.
- Вот изобрази меня!
- Я не смею-с!… - смущенно пробормотал тот.
- А я приказываю! - строже сказал Пентауров. - Ну, живо!
Вольтеров выставил вперед живот и пошел, виляя им из стороны в сторону.
- Дурак! - воскликнул, рассердясь, Пентауров. - Разве я так хожу? Чего ты пузо выпятил? Где же у меня живот? Он оглядел себя и пожал плечами. - Совсем у меня живота нет!
- Виноват-с!… - Вольтеров стоял красный, как рак, опустив глаза в пол.
- На меня смотри, а не вниз! - продолжал ІІентауров. - Вот я гуляю… Свободно!… Легко!… - Он остановился около Вольтерова.
- Гуляй рядом со мной. Гляди, как я иду, так и перенимай в точности!
Вольтеров, следя за каждым движением подобравшего живот барина сделал плечо о плечо с ним несколько торопливых шагов, потом вдруг занырял точно такой жеманной походкой, отставив заднюю часть на манер журавля.
Ванька, стоявший у кресла с разинутым ртом с трубкой в руке, фукнул в кулак, уронил трубку и, бросившись подымать ее, ткнулся с размаха носом о ручку кресла.
Пентауров взглянул на него, потом на своего соседа и отвесил последнему оплеуху: кулаком он никогда не дрался.
- Болван! - крикнул он. - Ты шута горохового, не меня изображаешь! Выпороть прикажу! Ванька, воды!… - добавил он несколько спокойнее.
Ванька слетал за водой, и Пентауров опять пополоскал в тазике руку и вытер ее полотенцем.
- Удивительное дело! - сказал он, бросая полотенце на плечо Ваньки, у которого нос распух и принял окончательно необычайные размеры. - Так все это просто, а они не понимают!
- Удывительно! - поддакнул Белявка. - Такой пример на глазах видают - и никакой храции перенять не могут! Я ну, пройдись еще раз?
Еще две пощечины выпали на долю будущего короля в целях укоренения в нем величия и дважды Ваньке пришлось подавать барину воду для омовения рук.
Репетиция утомила Пентаурова.
- На сегодня довольно! - проговорил наконец он. - Устал я с вами!… Я завтра с утра займись с ним, Григорий Харлампыч, как следует: успех некоторый уже есть!
- Есть, есть-с! - подхватил, низко кланяясь, Белявка. - Наизнанку вывернусь, а уж знаменитая труппа будэ!
Глава V
Верстах в двадцати от Рязани, неподалеку от обсаженного березами широкого тракта на Москву, находилось имение Аграфены Степановны Степниной - Рыбное.
Большой барский дом стоял на бугре почти над неширокою речкой, и только зеленая деревянная крыша его да окна выглядывали из густо разросшихся кустов жасмина и сирени. Вокруг него шумел запущенный, заросший лопухами и дудочником, старый сад, полный раскидистых яблонь и стройных груш и пересеченный березовыми аллеями; прохлада и тень царили в них даже в знойный полдень.
Аграфена Степановна два месяца назад в семидесятый раз отпраздновала день своего рождения, и хотя крепко погнулась к земле, но была бодра и подвижна, несмотря на значительную полноту.
Проживала она в имении не одна; с ней жила единственная дочь ее, давно овдовевшая, Серафима Семеновна Репьева, полная, что мать, но еще более добродушная и приветливая.
Два месяца назад в Рыбном праздновали не только день рождения его владелицы, но и свадьбу старшей внучки ее Ани, вышедшей замуж за молодого соседа, помещика Александра Николаевича Шемякина.
Младшая - и последняя - дочка Серафимы Семеновны, Соня, оставалась еще дома и наполняла его жизнью и смехом.
Но и она уже была на излете, и около нее целым роем увивалась молодежь.
Аграфена Степановна с дочерью, внучкой и двумя пожилыми приживалками сидели на балконе, высокие белые колонны которого густо обвивал плющ, и кушали душистый варенец , когда за садом послышался приближавшийся звон колокольчика.
Синеглазая, румяная Соня с длинной, почти белой косой положила ложку.
- Это к нам? - сказала она и прислушалась. - Ну, конечно, к нам! Наших звонок! - Она бросила скомканную салфетку на скатерть и вскочила.
- Сиди, егоза, сиди… кончай кушать! - проговорила Серафима Семеновна, но та уже сбежала по ступенькам балкона, и голубое платье ее замелькало среди кустов.
Не больше как через минуту она вихрем взлетела обратно.
- Не они… гусары приехали! - едва переводя дух, возвестила она, садясь на свое место и принимая чинный вид.
В зале послышалось звяканье шпор, и сквозь стеклянную дверь показались голубые ментики Курденко и Светицкого.
На балконе они сделали по глубокому поклону и, звякнув шпорами, подошли к ручке дам.
- А к вам еще гости будут сейчас! - сказал Курденко, после обмена обычными приветствиями и принимаясь за очутившуюся перед ним тарелку с варенцом.
Светицкий от варенца отказался и молча, но выразительно, поглядывал на Соню.
- Кто такие? - спросила Аграфена Степановна.
- Грунины всей семьей; мы их обогнали по дороге.
- Вот и отлично! Павла Андреевна, - обратилась Серафима Семеновна к одной из приживалок, - похлопочите, голубушка, насчет кофею!
Соня поняла наконец выразительные взгляды Светицкого, встала, медленно отошла к сходу в сад и, заложив руки за спину, устремила глаза куда-то вдаль.
Светицкий дал товарищу время вовлечь в разговор дам, затем поднялся и пошел к Соне.
- Что новенького у вас в городе слышно? - спросила Серафима Семеновна, любившая послушать городские толки; Аграфена Степановна относилась к ним равнодушно.
- А что у нас может быть нового? - ответил гусар. - Мы ведь своим мирком больше живем…
- Слыхала я! - несколько недовольным тоном произнесла Степнина. - Монастырь какой- то устроили… правда, что ль?
- Пустое! - усмехнувшись, возразил Курденко. - Так, шутим мы между собой.
- Да разве священным шутят?… - сказала Степнина. - Чины, сказывают, у вас всякие есть?
- Мы священного и не касаемся, Аграфена Степановна.
- На тебе-то чин какой?
По праву старости она, как было общепринято в те времена, всем говорила "ты".
- Я келарь… - Курденко засмеялся. - Ведь у нас общежитие, Аграфена Степановна, кто-нибудь должен же хозяйственными делами ведать, вот я и ведаю… Ей-богу, ничего греховного не делаем!
Аграфена Степановна покачала головой.
- То-то вот, дурите вы все в молодости, а потом и пойдете полы церковные лбом протирать, да всем святым надоедать, чтоб умолили за вас!
- А где же Сонечка? - хватилась Серафима Семеновна.
Но Сонечки и Светицкого уже и след простыл: они неслись на перегонки в аллее и издали слышались их веселые, звонкие голоса.
Такие же голоса раздались вдруг и в зале.
- Да это наши молодые, никак? - сказала Серафима Семеновна и радостная улыбка, словно солнечный луч, облила все лицо ее.
На балкон вбежала и бросилась целовать мать и бабушку Аня; за нею, стараясь казаться солидным, вошел ее муж. Обоим им вместе было лет сорок, оба были рост в рост, - небольшие и худенькие, и только на свежем лице Ани, что васильки, светились большие синие глаза, а у мужа ее они притаились, серые и насмешливые, под навесом высокого лба.
Усы у него только еще намечались, но тем не менее были уже для серьезности тщательно выбриты; на вид ему можно было дать несколько больше его двадцати двух лет.
- Мамочка, он так мне надоел, так надоел, сил моих нет! - весело щебетала Аня, указывая рукою на мужа, стоявшего, заложив руку за борт серого сюртука и отставив ногу, обутую в черный чулок и щегольскую туфлю.
- Да ну? Так скоро? - улыбаясь, спросила Серафима Семеновна.
- Я дома сижу, подушку для него же вышиваю, а он перед зеркалом станет, охорашивается и говорит: "Ах, Анечка, как я рад, что ты такая счастливая!" - "Чем счастливая?" - "А муж у тебя уж очень хорош!" А сегодня осмелился сказать, что "завидует" мне! Это же дерзость? Бабушка, мамочка, скажите, - ну, разве он лучше меня?
Под смех и обсуждение этого важного вопроса на балконе появились новые лица - семья Груниных; все, кроме Аграфены Степановны, поднялись им навстречу.
- У вас веселье, смех, как и всегда! - произнесла, целуясь с дамами, Марья Михайловна.
- А вот они все, потешники! - ответила Серафима Семеновна, усаживая гостей вокруг стола. - Каждый день что-нибудь новое выдумают!
Ловкий Курденко тем временем предложил руку черноглазой Нюрочке, и никто не заметил, как исчезла и вторая пара.
- Новостей я вам привезла из Рязани - целый короб! - продолжала Марья Михайловна. - Одна такая, что и не поверите!…
- Ну, ну, сказывайте, какая? - заинтересовалась Серафима Семеновна, но гостья пила маленькими глоточками свой любимый кофе и наслаждалась интересом, вызванным ее словами.
Супруг ее внушительно тронул себя за баки.
- Пента… - начал было он, но Марья Михайловна бесцеремонно ткнула его локтем.
- Пожалуйста, помолчи! - обрезала она. - Пентауров… строит… театр!
Новость, к ее удивлению, впечатления разорвавшейся бомбы не произвела.
- А Господь с ним, пускай! - отозвалась Степнина.
- Да ведь Пентауров, не кто-нибудь другой! - продолжала Марья Михайловна. - Вот что удивительно! Два года сиднем сидел, ни слуху о нем, ни духу не было, и вдруг - театр?
- Что же представлять в нем будут? - задала вопрос Серафима Семеновна.
Антон Васильевич поднял руку к бакам, без чего, как это было известно всей Рязани, он не мог начать говорить, и хотел что-то сказать, но не успел.
- Помолчи хоть немного! - еще внушительнее, чем в первый раз осадила его супруга. - Вот в этом-то и загвоздка! Можете себе представить, - дирижера настоящего себе из Москвы выписал, дворовым ученья у него теперь каждый день происходят; ну совсем как солдат на площадях муштруют! Один актер с кругу спился с горя, актерку высекли одну… Ты опять? Господи, что за несносный человек! - вскинулась снова Марья Михайловна на дернувшего рукой мужа.
- Матушка, да ты меня кофеем обварила!… - взмолился он, указывая, на пальцы, крытые кофейною гущей из разлитой в порыве увлечения только что поданной его жене второй чашки.
- Ну, так что ж из этого? Кажется, невелика беда!… - ответила та, пришлепывая салфеткой мокрое место на скатерти. - Дом под театр большой строит. Теперь катанье около него началось, - ну, совершенно, как по Елисейским Полям в Париже… решительно все ездят!… - засыпала она опять словами.
- Ведь больно… я хотел только это сказать… - пробормотал Грунин, воспользовавшись минутой, когда Марья Михайловна пригубила свой кофе.
- Видите, какой характер у человека отвратительнейший? - обратилась ко всем Марья Михайловна, с сердцем ставя чашку на блюдце. - Покоя от него нет, целые дни ворчит и брюзжит!…
- Я не ворчу совсем, а только…
Марья Михайловна схватилась за уши.
- Довольно, ради Бога, довольно, не делай мне сцен хоть в гостях! - величественно добавила она, опуская руки и одарив мужа уничтожающим взглядом. - Удивляюсь, как это я могла двадцать лет с таким человеком прожить?!
- Что ж такое с Пентауровым случилось? - поспешила сказать Серафима Семеновна, чтобы прекратить супружеские недоразумения.
- Ой! - вдруг громко произнес Шемякин, сидевший на противоположном конце стола рядом с женой.
Все оглянулись в их сторону; Анечка покраснела до ушей.
- Аня щиплется, маменька… - сохраняя серьезный вид, заявил Шемякин.