- Н-да-а… - глубокомысленно протянул Морковкин, набивавший нос табаком во время рассказа Михайлы Дмитриевича. - То мы их оглоблями вон из Москвы гнали, то теперь в каретах опять назад везем. Ничего не понять-с… - добавил он, потряся головой.
В лавку вошел запоздавший поручик Радугин; рядом с ним спешил Заводчиков.
- А как поживает после вчерашнего Штучкин? - спросил, ухмыляясь, Заводчиков; лицо у него порядком припухло и носило следы ночного кутежа.
- Скончался, бедняга, этой ночью… - грустно произнес Радугин.
Заводчиков подскочил, как подстреленный.
- Да что вы? - воскликнул он.
- Как же… завтра похороны… А вы не знали?
- Нет, Господи Боже мой! - пробормотал весь изменившийся в лице Заводчиков. - Знаете… я тогда сперва к нему взглянуть съезжу?
- Съездите, съездите…
Радугин скрылся за дверью; всеобщий радостный вой и крики приветствовали его появление.
Заводчиков торопливо, семенящей походкой побежал из лавки.
Морковкин перекрестился.
- И я не знал тоже… Господи, жизнь-то что человеческая? Такой здоровый господин были!…
Хлебодаров ухмыльнулся.
- Рано креститесь, Зосима Петрович, - проговорил он. - И не думали еще господин Штучкин помирать!
Морковкин поднял чуть не к самым волосам свои желтые брови.
- А как же вот они?… - недоумевая, сказал он.
- Шутники они, господин Радугин! Кто о ком у них ни спросит: помер, ответят, завтра похороны…
- Да неужто? Из лица-то уж очень он сурьезный был!
- Завсегда такой. Никогда у них улыбки не увидишь. Да еще каким голосом скажут - за сердце ухватить!
- Чудно… Что ж это ему сладко, что ли?
- Подшутить любят. В отцах ключарях состоят… - шепотом добавил Хлебодаров, несколько подав свое туловище в сторону Морковкина.
- Не масоны ли? - шепотом же спросил тот.
Купец не успел ответить, так как распахнулась дверь и из-за нее вылетел Алексей.
- Столы расставлять! - крикнул он, и несколько молодцов бросилось на его зов.
- Пляска сейчас начнется… - произнес Хлебодаров. - Большой выход, стало быть, у них нынче…
- А есть и малые?
- Те без пляски… И пьют тогда меньше.
- Греховодники! - пробормотал Морковкин. - Ну, однако, прощайте Михайло Митрич.
И Морковкин пошел из лавки. У двери он вдруг торопливо, с некоторым даже испугом, подался в сторону и пропустил Штучкина.
Франтовски одетый мнимый покойник кивнул головой хозяину и направился через проход в прилавке в комнату.
- Жив? - спросил, подмигнув вслед новому гостю, Хлебодаров.
- Грехи! - отозвался с порога Морковкин.
- Трень-брень… - перекликнулись за его спиной две гитары. "Сударыня… барыня…" - томно выговорила одна из них. "Ох, барыня, барыня…" - лукаво подхватила другая.
- Трень-брень! - и вдруг струны ахнули, вскрикнули, забились, и в буре и в смятении, что листья в вихре, взвилась лихая плясовая.
Затопали ноги, раздались вскрики и взвизгиванья; им легким, нетерпеливым звоном ответили с полок лавки рюмки и стаканы; дрогнули стекла в окнах…
Великий выход пошел полным ходом.
Выкрашенный в розовую краску, довольно большой дом Андрея Михайловича Штучкина стоял почти на самой середине Мясницкой улицы и мало кем посещался из рязанского общества.
Причиной тому была Елизавета Петровна Штучкина, курносая, крепкая, что репка, дама, едва достигавшая ростом до плеча своего супруга, но обладавшая такой вспыльчивостью и таким пламенно-необузданным языком в минуты гнева, что все, кому доводилось попасть в переделку к ней, после нескольких слов спешили спасаться с поднявшимися от ужаса дыбом волосами.
О происхождении Елизаветы Петровны, привезенной Андреем Михайловичем откуда-то из другой губернии, гуляли разные толки. Злоязычный Званцев уверял, что она три года до свадьбы ходила в бурлаках по Волге, Марья же Михайловна говорила, будто брачные документы Штучкиной что-то путают: по одним она выходит внучкой Хлопуши, а по другим Стеньки Разина.
По мнению поручика Возницына, высказанному им громогласно, она была превосходный человек, но страдалица: страдала бешенством языка.
В наикратчайший срок она переругалась насмерть решительно со всеми представительницами рязанского прекрасного пола, и только Клавдия Алексеевна Соловьева поддерживала с ней добрые отношения.
Мужа своего, несмотря на существование пяти весьма чумазых отпрысков рода Штучкиных, с зари и до зари визжавших и топотавших по всему дому, Елизавета Петровна обожала и видела в нем непризнанного великого человека и героя французской войны.
Андрей Михайлович уверил ее, что намерен написать свои мемуары об этой войне и о своем пребывали во Франции и что тогда многое разоблачится и станет на свое место, а он, Штучкин, займет подобающее ему, очень высокое.
Частые отлучки свои из дому он объяснял собиранием материалов и необходимостью переговорить кое с какими лицами; если же возвращался в подпитии, то, давая потом отчет супруге в проведенном вне дома времени, во-первых, показывал ей свои деньги, из чего выяснялось, что он ни копейки из них не истратил, а во-вторых, морщился, негодовал и проклинал "этих свиней и бездельников", из-за которых у него пропал день или вечер, так как нежданно явились они и приставали до тех пор, пока не перепоили всех; как бы пьян ни был Штучкин, в том, по его словам, виновато было свойство вина, а не он, так как он всегда благоразумно выпивал самую "капельку".
В качестве "свиней" в рассказах его поочередно, а то и все вместе, выступали разные непосещавшие их дом лица, а чаще всего Заводчиков.
Елизавета Петровна затаила против него зуб, как против злейшего врага своего.
В утро великого выхода Андрей Михайлович, объездивший в своей фантазии решительно всех крупных чиновников города и добравшийся уже до губернатора, должен был опять ехать к нему, чтобы просмотреть у него кое-какие секретные документы.
Штучкин облачился во фрак и громко приказал кучеру везти себя к губернатору. У ворот дома последнего он отпустил свою бричку и, когда кучер скрылся за углом, кликнул проезжавшую извозчичью гитару, уселся на нее верхом и кружным путем покатил к Лыбеди.
Гусаров он дома не застал и, узнав от денщиков, где они, поспешил туда же. Но большой конец пришлось ему отплясать пешком, так как отпущенный им извозчик уже уехал, а другого, как назло, на пустынных улицах не попадалось.
Елизавета Петровна, обуреваемая радостью и горделивыми мыслями по поводу близких отношений, начавших устанавливаться между ее мужем и такой персоной, как губернатор, разгуливала в белом, достаточно замасленном капоте по своей небольшой зале, когда вдруг услыхала стук дрожек, подъехавших к дому.
Она поспешила к окну и увидала, что с гитары слезает и торопливо сует какую-то мелочь извозчику угрястый господин небольшого роста; он повернулся, и Елизавета Петровна, знавшая в лицо весь город, узрела входящего на их крыльцо Заводчикова.
Кровь бросилась ей в голову от мысли, что этот человек, спаивающий ее мужа и мешающий ему во всем, осмелился дойти до такой наглости, что явился к ним в дом.
В один миг Елизавета Петровна очутилась у двери в лакейскую и чуть приотворила ее. Лакейская была пуста; отсутствовал даже казачок.
Ручка наружной двери повернулась, а так как они запирались только на ночь, то гость открыл ее и вошел в дом.
Навстречу ему выступила Елизавета Петровна.
- Здравствуйте… - пробормотал гость. - Я Заводчиков, я поклониться приехал.
- Да? Ну, кланяйтесь… - отчеканила Елизавета Петровна, уперев руки в бока.
- Я покойнику…
- Что? - Елизавета Петровна обомлела.
- Покойнику… - громче повторил Заводчиков, полагая, что собеседница с глушинкой. - Когда, в котором часу скончался Андрей Михайлович?
Звучная пощечина, что пистолетный выстрел, треснула в лакейской и отдалась в зале.
Заводчиков в испуге схватился за щеку и попятился к двери.
- Пьян, каналья? До сих пор пьян, рожа неумытая? - как будто спокойно и даже ласково говорила Елизавета Петровна, наступая на гостя. - До покойников допился, мерзавец? Будешь спаивать мужа? Будешь?
- Что вы? Что за шутки… что за шутки?… - лопотал Заводчиков, отступая и получая плюху за плюхой… У порога он споткнулся, грохнулся на спину на площадку перед дверью, хотел вскочить, но Елизавета Петровна так удачно ткнула его в бок ногой, что он скатился ступеней через пять, поднялся и, забыв про свалившуюся шляпу, ударился бежать от "гостеприимного" дома.
- Я тебя! Попадись ты мне еще раз, свинья несчастная! - прокричала ему вдогонку Елизавета Петровна, пуская наподобие серсо над улицей оставленную беглецом шляпу.
Глава X
Еще за неделю до открытия театр был вполне готов: устроен он был в виде просторного, высокого сарая и обшит внутри выстроганными досками; целое полчище маляров расписывало стены гирляндами самых изумительных ярких цветов, произрастающих, может быть, только в центре Африки и в ботанике еще неизвестных; между ними резвились хороводы амуров и виднелись триумфальные арки.
Плотники устраивали помещение для оркестра и ложи по бокам его. Барьеры обтягивались красным кумачом; переднюю часть половины зрительного зала наполняли разнокалиберные стулья и кресла; в задней вместо них вытягивались длинные деревянные скамейки: эта часть занимала возвышенный помост и отделена была от "благородной" невысокою стенкой и предназначалась для всякого рода разночинцев.
Для входа в парк, где Пентауров предположил в вечер открытия устроить гулянье, возводилась триумфальная арка; на широких дорожках наколачивали на подрамочники полотно, и тут же несколько босых маляров гуляли по нему и длинными кистями, что швабрами, писали декорации; у деревьев стояли и просушивались уже готовые багдадские дома и минареты; на траве лежали морская даль и небо такой замечательной синевы, что глядевшее на них в просветы деревьев настоящее небо казалось совсем выцветшим; в даль аллей протягивали проволоку для разноцветных фонариков, вкапывали столбы.
На сцене с утра до ночи шли репетиции. Белявка сбился с ног, то уча актеров, то носясь в парк к малярам, к клумбам, где по его указаниям расставляли все для фейерверка, а оттуда к плотникам, устраивавшим кулисы; то он был у барина за приказом, то в девичьей, где шились костюмы, либо у ключницы за всякими припасами для работ. Везде он был необходим, всюду его звали и ожидали, и это сознание своей необходимости и важности преисполняло его гордостью.
Теперь он был уже не тог захудалый и скромный человечек, каким он явился в Рязань: это был человек, которому не только почтительно кланялась вся дворня, но которому даже стал подавать руку сам приказчик Маремьян Григорьевич.
Хитрый хохол с первых же дней раскусил Пентаурова и сумел заслужить его полное доверие и расположение.
Как только костюмы были готовы, Пентауров приказал актерам одеться в них на репетицию, пришел на сцену и уселся около суфлерской будки.
Наряженные, как на святках, актеры выстроились вереницей и один за другим подходили к барину; тот внимательно со всех сторон рассматривал каждого. Костюмы удостоились полного одобрения, в особенности же доволен остался Пентауров разбойником Османом-Македонским и Антуанетиной-Заирой, одетой в розовые шальвары и нечто вроде курточки из белого газа, усеянной блестками, с вырезом на груди и широчайшими откидными рукавами.
- Очень мила, очень… - проговорил Пентауров и даже потрепал по румяной щеке попунцовевшую и опустившую голову девушку.
Начали репетировать пьесу, уже известную всем назубок.
Белявка в длинных белых чулках, в коротких серых панталонах с широкими сборками на боках и в синем колете, с закинутым за спину черным плащом, важно стоял около Пентаурова и, избочась и опершись на рукоять длиннейшей шпаги, задравшейся другим концом выше его головы, делал замечания.
- Гассан, ты ж вельможа… ты ж ей в любви объясняешься! Шо ж ты штаны все вверх поддергиваешь?
- Упадут сейчас, Григорий Харлампыч! - ответил Сарданапалов, прервав свой любовный монолог.
- Так смотреть же надо было раньше. Ну а если на представлении они у тебя упадут, тогда шо?
- Тогда прямо пороть! - отозвался Пентауров. - Благо и снимать их будет ненужно!
- Да не гни ж ты коленок, Вольтеров! - воскликнул Белявка. - Сколько ж тебе раз говорено? Ведь ты ж на трон сесть идешь, а не мешок на барку прешь. Пройди еще раз!
Второй раз оказался горше первого.
- Ну шо я с ним буду делать? - плачущим голосом обратился Белявка к Пентаурову. - Он же ж по сцене, как опоенная лошадь, ходит!
- Ничего… мы ему палку в руки дадим! - сказал ГІентауров. - Пусть опирается на нее, вид у него будет величавее…
В самый разгар второго действия из-за кулис выставился один из плотников и осторожно поманил к себе пальцем Белявку.
- Шо треба? - важно спросил Белявка, подойдя к тому.
- Господин какой-то нашего барина спрашивают…
- Який господин?
- А не знаю… как следует быть одеты…
- Где вин?
- Тамотка… - Плотник указал рукой на подъезд.
Белявка поспешил к Пентаурову. Репетицию прервали, и за неизвестным был послан плотник.
Через несколько минут вместо одного господина в сумерках глубины сцены показалось двое. Один, плечистый и высокий, был в широком гороховом пальто, другой, похудощавее и пониже, облачен был в такой же сюртук; в руке он нес какой-то сверток.
- Смарагд Шилин! - отрекомендовался человек в пальто, подойдя к Пентаурову. - А это со мной учитель здешнего училища - Зайцев.
Пентауров, приподнявшийся было со стула, грузно опустился на него и убрал назад протянутую руку.
- Чем могу быть полезен вам, судари мои? - спросил он, откинувшись на спинку.
Лицо Зайцева, молодое и миловидное, подернулось краской.
- Видите ли, я вот… - Он словно поперхнулся и взглянул на своего спутника.
- Да не мнись, приступай прямо! - поддержал его Шилин. - Видите ли, он написал трагедию…
Лицо Пентаурова выразило изумление.
- И принес к вам, чтобы вы поставили ее на театре! - докончил он. Серые, смелые глаза его перешли на лицо Зайцева. - Трус он большой: кабы не я - и не пришел бы ни за что!
- Вы написали настоящую трагедию? - обратился Пентауров к Зайцеву, стоявшему в противоположность товарищу в самой скромной позе и опустив глаза в землю.
- Написал-с… - ответил тот, поднял на миг большие темные глаза и опять потупил их.
- И вы желаете, чтобы я ее поставил?
- Разумеется… - ответил Шилин.
- Гм… А знаете ли вы, молодой человек, - назидательно начал Пентауров, - для чего сей театр предназначается?
Ответом ему были два вопросительных взгляда пришедших.
- Театр сей предназначается для великих произведений! Здесь будут явлены публике только великие пьесы… Будут Сумароков, Озеров, ну… и другие. Вы считаете себя, молодой человек, достойным занять место среди них?
Зайцев слегка побледнел.
- Я ничем не считаю себя, - негромко ответил он, вскинув вдруг загоревшиеся глаза на Пентаурова, - я только принес свой опыт и прошу вашего суда над ним.
- А, это дело другое! - смягчившись, сказал Пентауров. - Хорошо, я прочту его и обсужу. Но только не теперь, сейчас я занят по уши. Вот это мой режиссер и правая рука моя… - добавил он, взяв протянутую ему рукопись и указывая ею на Белявку, стоявшего рядом с ним в позе короля, принимающего депутацию, с рукою на эфесе шпаги. - Он прочтет и доложит мне, стоит ли мне беспокоиться и читать ее…
- Стоит, в том я порука! - воскликнул Шилин, стукнув кулаком в широкую грудь свою. - Штука презамечательная!
Посетители отвесили по поклону, на которые Пентауров ответил снисходительным наклонением головы, и удалились, - Зайцев на носках, а Шилин без стеснения шагал по сцене, как по чистому полю.
Репетиция возобновилась.
Надо, наконец, сказать несколько слов о виновнике стольких рязанских тревог и событий - о Пентаурове.
Отец его обладал большим состоянием, мать же его, Людмила Марковна, имела только связи: она приходилась дальней родственницей фавориту императора, графу Бенкендорфу.
Связей этих Пентауров не сумел сберечь. В Петербурге он сошелся с кружком графа Хвостова и выступал в нем с чтением своих стихов.
Многочисленные прихлебатели, как тараканы на кухне, разводившиеся при богатых барах, убедили его в его высоком уме и таланте, и новый Кантемир после долгого труда и пота разразился дубовой сатирой на военный мир.
Как водится, те же друзья сейчас же довели сатиру до сведения Бенкендорфа. Граф призвал автора к себе, и что постигло сатирика в кабинете - неизвестно, - только, выскочив оттуда, Пентауров едва попал в двери, бледный, что выбеленная стена.
На другое же утро он ускакал в Рязань, бросив весь дом на попечение единственного своего сына Степана, которого терпеть не мог и которому было уже двадцать четыре года.
Беседа с Бенкендорфом произвела на беглеца такое впечатление, что он заперся, как в затворе, в своем рязанском доме и, несмотря на скуку до одури, взялся за перо не скоро. Но все-таки взялся и, решив одарить отечество великими произведениями, но уже не в столь опасном роде, принялся сочинять трагедии, а затем и подумывать о постановке их на сцене. Отсюда до постройки театра оставался всего один шаг.