Через несколько минут в дверях показалась Марья Михайловна, облаченная в светло-зеленое платье; на голове ее красовалась закрывавшая щеки, похожая на опрокинутую лодку, дорожная соломенная шляпка, с подвязанными под жирным подбородком широкими алыми лентами; на плечах была накинута желтая шаль.
- Я так сконфужена, так смущена, что и не знаю, как выразить! - начала она еще у порога. - Вообразите, какая неприятность - я спешу в свое имение, и вдруг у самой вашей околицы колесо прочь; гайку, оказывается, мой ротозей кучер потерял… Вы меня не узнаете? - прервала она сама себя и, склонив голову набок, с нежнейшей улыбкой остановилась перед Пентауровой.
Та не шелохнулась.
- Нет, - ответила она, - извините, что не встаю, - ноги больные!
- Ах, пожалуйста, не беспокойтесь! - воскликнула Марья Михайловна. - Конечно, вы и не могли узнать меня: я так постарела за эти года, что мы не виделись! А вот вы - вы ничуть не изменились, все такая же, точно вчера виделись…
- Садитесь же! - почти приказала Людмила Марковна. - Кофею! - кинула она тем же тоном приживалке, высунувшейся из двери со старою моськой в руках.
Приживалка исчезла.
Леня пододвинула стул к креслу Людмилы Марковны.
- Ах, какая собачка прелестная! - воскликнула гостья, успевшая узнать в деревне о большой слабости хозяйки к моськам; о существовании Лени она знала давно по смутным толкам в Рязани и кидала теперь на нее внимательные взгляды.
Каменное лицо старухи несколько смягчилось.
- Где ж мы видались, не помню?… - проговорила она.
- В Солотчинском монастыре, у настоятеля отца Памфила… - У Марьи Михайловны был на конце языка молебен с акафистом, но она вовремя удержалась. - Я не раз там имела удовольствие встречаться с вами!…
- А… - протянула Пентаурова. - Вот где!… Да, давно это было…
- Летит время, летит… - подхватила соболезнующим голосом гостья. - Не успела я, кажется, замуж выйти, а уж у меня дочь невеста и сама я стала старухой!
Лакей, такого же растрепанного вида, как мальчишка, внес на огромном подносе чашки с кофейником, белые булки с маслом и домашнее печенье на закрытом салфеточкой лоточке.
- Стол сюда! - приказала Пентаурова, указав рукой на место между нею и гостьей.
Лакей бросился в комнаты и поставил, где следовало, стол и все принесенное.
- Леня, хозяйничай!
Девушка поднялась со своей скамеечки у ног Пентауровой, обошла вокруг кресла и стала разливать кофе. Марью Михайловну поразило спокойствие и изящество, какими было проникнуто все существо девушки: воспитанницы разных барынь-старух бывали в те времена нечто среднее между горничной девкой и приживалкой, краснорукие, запуганные, неловкие, а эта была и одета совсем как барышня - в легкое белое платье, обрисовывавшее ее стройную фигуру, и руки у нее были белые и нежные, под стать продолговатому лицу и пушистым пепельным волосам.
Глаза Лени привели Марью Михайловну во внутреннее негодование: большие и карие, окруженные густыми темными ресницами, они спокойно, как на равных себе, глядели в глаза ей и Пентауровой.
"А, какова?! - проносилось в мозгу Груниной. - Дрянь, девка простая, а совсем барышня!"
Пара жирных старых мосек тяжело перевалилась через порог и с сиплым лаем подбежала к гостье. Одна остановилась около нее и, хрипя и задыхаясь, замахала скрюченным хвостом.
- Чудный, чудный! Ах, какой песик! - восхитилась Марья Михайловна, делая попытку погладить мопса, что ей не удалось, из-за собственной горообразной груди, упершейся ей в самый нос. - Людмила Марковна, можно ему дать печеньица?
- Не станет есть… - отозвалась та. - Леня, дай смоквы!
Девушка принесла коробку и, раскрыв, поставила ее около гостьи.
- На тебе, миленький! На тебе, красавчик!… - нежно засюсюкала Марья Михайловна, вытянув вперед сложенные пирожком губы, словно собираясь агунюшкать мопса и подавая ему смокву.
Тот ткнулся в нее черною мокрою мордой, лениво взял и, сопя и кряхтя, принялся чавкать.
- Умница, ах, какой умница! Ах, как он кушает славно! Как те… - На лице Марьи Михайловны изобразился ужас, и она, побагровев, что утопленница, вместе со стулом поехала в сторону: мопс, кончив есть, обнюхал ее, затем поднял заднюю ногу и оросил ее новое шелковое платье.
- Что, обделал вас? - спросила хозяйка. - Это у него привычка такая. Уведи его вон! - приказала она одной из трех приживалок, вошедших во время их разговора и скромно усевшихся на стульях около стены.
- Нет, ничего, ничего, не надо… Я люблю собачек! - забормотала гостья, стараясь вызвать улыбку на исказившееся лицо. "Чтоб ты сдох, проклятый, вместе со своей дурой-барыней!" - яростно бушевало в то же время у нее в груди.
- Как вы поживаете, не скучаете здесь в глуши? - начала, совершенно оправившись и с прежней любезной улыбкой, Грунина.
- Не скучаю… Она мне читает… - Людмила Марковна кивнула на Леню. - Всю библиотеку, кажется, скоро перечитаем.
- Вот как? - удивилась гостья и в лорнет посмотрела на девушку. - Большая у вас библиотека?
- Тысяч пять томов будет… От мужа еще осталась. Французская: на нашем языке умного ведь еще ничего не удосужились написать!
- Шесть тысяч… - поправила Леня.
- Ну, тогда все понятно… - протянула Марья Михайловна.
- Что понятно?
- Театр ваш… - с самым невинным видом отозвалась гостья.
Пентаурова изумилась.
- Что ты врешь, мать моя? Какой наш театр?
- Да вот, что Владимир Степанович в Рязани строит?
Хозяйка повернулась в сторону Лени, и их вопросительные взгляды встретились.
- Строит театр? - переспросила старуха.
- Ну да, и огромный-преогромный: чуть не половину парка вдоль улицы занял!
- Вот что… Ну, что ж, шалый был, шалым и остался! - изрекла Пентаурова и опять обратилась к Лене: - Это он для пьесок своих затею затеял!
У Марьи Михайловны дух сперло от услышанной новости.
- Для пьесок? Так он пишет, значит?
- Как же, писатель… из тех, что за писанья из столиц выгоняют!
- Что же такое он написал? - вся сомлев, прошептала гостья.
- Глупость! - отрезала старуха. - Умное трудно, а глупость всякий может.
Пентаурова говорила о сыне с таким пренебрежением, что Груниной сразу стало ясно, что отношения между ними или самые скверные, или даже совершенно не существуют. Она почувствовала, что дальше сидеть не может и должна, даже обязана, как можно скорее возвращаться в Рязань.
- Милая, будьте добры, узнайте, готова ли моя коляска? - притворно-ласково обратилась она к Лене, но вместо нее вскочила одна из приживалок и, сказав: "Сейчас, сейчас", поспешила в дом.
Коляска оказалась готовой, и Пентаурова задерживать гостью не стала.
- Я так рада, так благодарна случаю, что удалось повидать вас! - трещала Грунина, опять склонив голову набок и горячо, обеими руками пожимая при прощании холодную, сухую руку хозяйки.
- Будете в наших краях - загляните… - равнодушно ответила Пентаурова и опять легла к своем кресле.
Лене Грунина руки не подала и, кивнув ей: "Прощайте, милая", оглянулась еще раз на кресло, из которого виднелись только заостренный нос и бледные пальцы Пентауровой, лежавшие на ручках, и покивала им несколько раз с нежною улыбкой.
Провожать гостью пошли только три приживалки. На крыльце ее встретил мопс, обошедшийся с нею на балконе, как со стенкой, и Марья Михайловна, воспользовавшись мигом, когда шедшая рядом с ней приживалка отвернулась, так поддала ногой "чудному песику", что тот перевернулся через голову и с визгом, шлепаясь, что мешок, по ступенькам, полетел с лестницы.
- Бедненький, упал! - сострадательно проговорила Грунина.
Приживалки с аханьем бросились к завывавшему страдальцу и схватили его на руки; между ними вспыхнула ссора из-за права понянчить сокровище, а Марью Михайловну ее собственный лакей с помощью казачка в желтом балахоне втиснул в коляску.
- Прощайте! - величественно кинула она на прощанье, откинувшись на кожаную подушку спинки. - Домой!
- Пошел! - крикнул кучер. Форейтор щелкнул бичом, и четверик рысью покатил тяжелый экипаж к воротам.
Глава VIII
Дома с нетерпением ждали возвращения Марьи Михайловны.
Особенное нетерпение и даже волнение проявила Клавдия Алексеевна, забежавшая около полудня к Груниным и вдруг услыхавшая там, что Марья Михайловна, не сказав никому ни слова, совершенно молча, одна-одинешенька села в коляску и уехала неизвестно куда за город.
Разумеется, после такого "пассажа" Клавдия Алексеевна никуда отлучиться не могла, и то и дело прохожим казалось, будто из-за цветов, стоявших на раскрытых окнах дома Груниных, неизвестно зачем чуть не на середину улицы высовывают обгорелую палку.
Нетерпение проявляла и Нюрочка, и только один Антон Васильевич, обретавший дар слова во время отсутствия Марьи Михайловны, благодушествовал, погуливал по комнатам и заводил с обычною у них гостьей, Соловьевой, не лишенные философского оттенка разговоры.
Наконец около четырех часов дня показался порядком взмыленный вороной четверик Марьи Михайловны и свернул в ворота их дома: подъезд у Груниных был со стороны двора.
Клавдия Алексеевна ринулась ей навстречу; за ней поспешили Нюрочка и Антон Васильевич.
- Милая, да что ж это вы с нами сделали? Можно ли так уезжать одной? Хоть бы меня захватили! - завыкликала Клавдия Алексеевна, завидев приехавшую и протянув к ней обе руки, наверное, принадлежавшие раньше Кощею.
Марья Михайловна, молча, с видом человека только что совершившего нечто великое, подымалась по лестнице, поддерживаемая под обе руки лакеями.
- Здравствуйте, здравствуйте!… - проронила она в ответ. - Устала я…
- Мы волновались, мы тревожились! - продолжала трещать Клавдия Алексеевна. - Ума не приложим - куда вы могли вдруг так собраться? Где вы были?!
- Как где? - Марья Михайловна даже остановилась и пожала плечами. - Разумеется, у Пентауровой…
- У Пентау… - Клавдия Алексеевна почувствовала, что сердце ее может не выдержать, и прижала его рукою.
- Чему вы все так удивились? - продолжала Марья Михайловна, обводя глазами трех своих слушателей, застывших в разнообразных позах. - Ну да, у Пентауровой: мы же с ней старые знакомые…
Марья Михайловна с помощью дочери освободилась от шляпки и проследовала прямо в столовую.
- Обедать! - приказала она лакею.
- У Пентауровой… Вы старые знакомые? - бормотала Клавдия Алексеевна. - Но почему же раньше вы не вспомнили об этом?
- Ну, вот подите. Прямо выскочило из головы! Давно не видались с ней; она болеет все, никого не принимает, так вот и вышло!
- А вас приняла?
- Еще бы! Мы с ней приятельницы были! Большой мой друг была!
Черные глаза Клавдии Алексеевны, бегавшие по собеседнице, вдруг наткнулись на какой- то лилово-желтый полукруг, в виде радуги украшавший ее платье.
- Что это? - спросила она, указав на него пальцем и нагибаясь. - Дорогая, да ведь вы платье себе все испортили!
Лицо Марьи Михайловны побагровело от воспоминания о случившемся.
- Паршивая скотина! - выразительно произнесла она. - Ну да я ж его и пнула за эго, как следует.
- Кого, Господи, кого?!
- Разумеется, собаку.
Марья Михайловна опустилась на свое место за столом и не спеша, с выдержками начала наслаждаться борщом и повестью о своем героическом путешествии.
- Старуха без ног и совсем выжила из ума! - рассказывала она. - Навела полон дом поганых мосек, простую девку воспитала, как барышню, да добро б еще приличная была, а то наглая, дерзкая, рожа злющая…
- Ах, ах! - роняла Клавдия Алексеевна, быстро уничтожая борщ.
- Жаловалась мне на сына. В ссоре она с ним… не видятся, и не ездит совсем к матери!
- Ах, ах! Но что же он делает у себя?
- Пишет. День и ночь пишет, и все пьесы какие-то дурацкие. Другие в столицы за чинами да орденами ездят, а этот там другой чин заслужил: коленом. - Марья Михайловна так неосторожно воспроизвела ногой этот (национальный) жест, что на столе подскочили все ножи и тарелки.
- Матушка? - в испуге проговорил Антон Васильевич, которому все содержимое его тарелки чуть не вылетело на жилет.
На этот раз вмешательство в разговор прошло ему даром, и внушительного "помолчи" не последовало.
- Неужто? - воскликнула Клавдия Алексеевна.
- Да, да: за пасквили и выгнали его, и пьесы все обер-полицмейстер порвал и сжег, он здесь уже новые понаписал. Затем и театр свой строит, чтоб было где их представлять.
- Милая!… - только и могла произнести, благодаря полному рту и растерянности от такого обилия таких потрясающих новостей, Клавдия Алексеевна.
Под неумолкаемый рассказ Марьи Михайловны кончили обед и только что перешли в гостиную, в соседней зале послышались голоса и показались круглый, как огурчик, Арефий Петрович и угрястый Заводчиков.
- Что скажете хорошенького, Арефий Петрович? - затаив внутреннее торжество, спросила Марья Михайловна, когда толстяк сочно прикладывался к ее руке.
- Где уж нам новое что-нибудь знать! - скроив постное лицо, провизжал тот. - Мы все на стареньком ездим; вот Клавдия Алексеевна другое дело, она даже насчет пентауровского забора может кое-что рассказать!
Смуглая Клавдия Алексеевна потемнела еще более, и маленькие глазки ее засверкали.
- Да уж что поделать, для меня и забор хорош! - язвительно ответила она, пожав плечами. - Зато ничего из своей головы не выдумываю, да не распускаю по городу, как это один индейский петух делает!
Званцев вспыхнул, сдвинул назад голову, отчего на шее у него образовалось словно ожерелье из жира, и он действительно удивительно стал похож на изогнувшего свой зоб индейского петуха.
- То есть какой же это петух, позвольте спросить?
- А такой это петух, позвольте ответить, - глупый!
Смех и аплодисменты приветствовали решительный ответ Соловьевой.
Арефий Петрович молча поглядел на всех, потом полез в боковой карман, для чего, должно быть, в помощь руке, выпятил нижнюю губу чуть не на самый галстук и достал какую-то сложенную вчетверо бумажку.
- Незабвенный учитель, философ Сократ, - торжественно начал он, - сказал великую истину: пренебреги! И потому я не возражаю знатоку рязанских дел… особливо заборных…
Гостиная опять покатилась со смеху.
Званцев поднял над головой бумажку.
- Господа, завтра это объявление, которое я держу в руке, будет расклеено по городу. Помимо него, печатаются пригласительные билеты, которые будут разосланы всем господам дворянам!
- Какое объявление? Какие билеты? Что такое? - посыпались возгласы. - Прочтите! Да читайте же, Арефий Петрович!
Толстяк развернул листок, отставил его на расстояние вытянутой правой руки от глаз и медленно, с расстановкой, выразительно начал читать, дирижируя в то же время левой рукой. При первых же словах в гостиной воцарилась мертвая тишина.
На листе было напечатано следующее.
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Через две недели, именно в пятнадцатый день июля месяца, с разрешения начальства, состоится торжественное открытие театра господина Пентаурова, причем для пользы и увеселения господ дворянства и прочей публики представлена будет знаменитая трагедия с хорами, музыкой, пением, пляскою, бенгальским огнем и разными персонажами.
"БАГДАДСКАЯ КРАСАВИЦА"
Сочинение г. Икс
Разыграна пьеса будет при участии известного московского артиста
г. Белявки нижеследующими:
Калиф Багдадский В. Вольтеров
Заира, Багдадская красавица Н. Антуанетина
Заира, Багдадская красавица Н. Антуанетина
Соперница Заиры Розалинда С. Елизаветина
Вельможа Гассан П. Сарданапалов
Другой вельможа Надир С. Бонапарте
Французский дворянин
Жорж Канье Г. Белявка
Разбойник Осман С. Македонский
Действие происходит в Багдаде.
Вход бесплатный. Начало в 7 ч. вечера.
Глава IX
На другой день у углов улиц и редких фонарных столбов с утра стали останавливаться кучки прохожих, и грамотеи по складам читали пентауровское объявление.
Новость птицей пронеслась по всем домам и домишкам Рязани и, нечего и говорить, какое волнение и какие ожидания вызвала она во всех обывателях, главным образом среди маменек и дочек, которым хотелось блеснуть и показать себя и свои наряды на торжестве открытия.
Новость застала Возницына и Курденко у "мосье Мишу"; они немедленно командировали мальчонку в "монастырь" к Костицу, и к одиннадцати часам дым стоял коромыслом в комнате за лавкой.
Там заседал в полном составе весь "гусарский монастырь" и целая куча других лиц. Приказчики едва успевали таскать бутылки с винами, шампанским и закуски и, когда отворяли дверь, из комнаты врывался хохот, крики, звуки гитары и в волнах синего дыма виднелись расстегнутые мундиры и раскрасневшиеся лица гостей.
Хлебодаров, огромный, что памятник, возвышался за конторкой и, нагнув к плечу голову, с особо сосредоточенным и деловитым видом прислушивался к творившемуся гостями, поглядывая в то же время, нет ли упущений со стороны приказчиков.
Один из них, Алексей, статный, русый молодец из тех, что именуются кровь с молоком, все время стоял у дверей в самой комнате, наблю
дая, что требуется господам, и то и дело выскакивал в лавку, отдавал приказания подручным и опять исчезал.
Около Хлебодарова, поигрывая табакеркой, стоял сухопарый Морковкин и с любопытством следил за всем происходившим.
В комнате вдруг громко зашикали, и наступила тишина. Тренькнула гитара.
Если жены наши злятся,
Где же, где от них спасаться? -
завел звучный бас Возницына.
У Мишу, у Мишу,
Всех идти туда прошу! -
подхватил среди взрыва хохота общий хор.
де с утра и до обеда
Неумолчная беседа? -
продолжал Возницын.
У Мишу, у Мишу,
Всех зайти туда прошу! -
еще дружнее и громче грянул хор.
- Мы это "Мишу"… я, то есть… - пояснил Хлебодаров, самодовольно потыкав себя пальцем в грудь.
- Где с утра и до закрытья
В долг всегда могу кутить я?
- У Мишу, у Мишу,
Всех идти туда прошу!
На отекшем лице Хлебодарова появилась улыбка.
- Затейники! - проговорил он вполголоса.
Оглушительный хохот, крики "Браво, отец благочинный!" и аплодисменты наполнили, казалось, весь дом.
- Отчего же вы Мишу, Михайло Митрич? - спросил Морковкин.
- Да господин Возницын так прозвал: с легкой руки их и пошел я Мишу да Мишу. Чудаки ведь они! Неприлично, говорят, нам у Хлебодарова у какого-то бывать; будь ты, говорят, отныне мусью Мишу. Ну, по мне Мишу, так Мишу, только торговать давай. Мода на все! Нонче опять все французское в моде.